Kitobni o'qish: «Великий государь»

Shrift:

* * *

Глава первая
Опала

Они стояли друг против друга как бойцы, готовые сойтись в рукопашном бою. Да силы были неравными. Царь Борис Годунов, усохший за последние три года, во всем уступал богатырской стати первого боярина России, князя Федора Романова. Князь-боярин стоял перед государем, возвышаясь над ним почти на голову. Широкие плечи развернуты, грудь полна мощи, а руки, которые он упирал в бока, таили бойцовскую силу. И атласный пояс под руками, затянутый по бедрам, тоже был из тех, что повязывают бойцы перед схваткой.

Глядел Федор Никитич на Бориса Федоровича гордым и независимым взглядом темно-серых глаз, и голова его была высоко вскинута, отчего высокий лоб с крутыми надбровьями казался еще выше. И стоило Федору сделать одно движение руками, схватить Бориса за грудь, он легко был бы распластан на мраморных плитах малого тронного зала, где случилось сойтись государю Борису Годунову и боярину Федору Романову, в прежние юношеские годы неразлучным друзьям.

Ан не дано было сойтись князю с царем в честном бою, потому как в сей час Борис не хотел этого боя, да и сила была в руках у него большая, чем у Федора. И царю нужно было лишь сделать легкий жест рукой, как два могучих царских рынды-телохранителя схватили бы князя и скрутили ему руки.

И сошлись они в середине малого тронного зала только потому, что царь Борис в присутствии множества вельмож, кои стояли за его спиной, был намерен обвинить боярина Федора Романова в измене и покушении на его жизнь. И с этой целью он собрал в свой дворец многих именитых думных бояр, князей, думных дьяков и архиереев, толпившихся в глубоком молчании и ожидавших развязки этого поединка.

Впереди толпы стояли бояре-князья Шуйские, Василий и Дмитрий, именитый боярин князь Федор Мстиславский, царский дядя боярин Семен Годунов и думный дьяк Василий Щелкалов. А за их спиной, стараясь быть незамеченным, стоял ключник боярина Александра Романова, брата Федора, Бартенев второй, главный свидетель обвинения.

Несколько дней назад черные слуги Разбойного приказа, который возглавлял боярин Семен Годунов, по навету Бартенева налетели на московские палаты князей Романовых в Китай-городе на Варварке, учинили обыск и нашли мешок кореньев – отравное зелье – в каморе у князя Александра и по приказу Семена Годунова арестовали весь род Никитичей от мала до велика. В те же дни, как началось следствие, по всей Москве были схвачены все, кто по родству и свойству был близок к дому Романовых. Арестовали князей Салтыковых, Сицких, Черкасских, Шереметевых. Все они теперь сидели в кремлевских тюрьмах и казематах, которые восстановил Борис Годунов после смерти милосердного царя Федора.

Царь Борис Годунов не спешил выносить приговор Федору Романову и его брату Александру. Он знал, что за него это сделают суд и Боярская дума, а все утвердят архиереи и патриарх. Но царю не терпелось унизить Федора Романова. Он жаждал увидеть, как спадет с лица недруга гордыня, как тот слезно будет молить о пощаде, о милосердии. «Да не дождешься ты моего милосердия. Многажды был тобою уязвлен, теперь получи долг сполна», – подумал царь Борис и спросил Федора:

– Зачем вы, Романовы, искали моей смерти? Зачем посягали на жизнь царя и помазанника Божия?!

– Господь Бог свидетель, мы не искали тебе порухи, государь, – ответил Федор.

– Как же не искали? Вон твой слуга, коего ты отдал брату, скажет, как было дело. – И царь повернулся к своему дяде. – Дядюшка Семен, спроси у Бартенева, чьей волей он привез из костромской вотчины отравное зелье, какого злого умысла для прятали коренья?

Бартенев не стал дожидаться, когда его переспросит об этом же боярин Семен, а вышел вперед и ответил царю:

– Государь-батюшка, дал мне наказ ехать в костромскую вотчину князь Александр Никитич и говорил: воля моя и брата Федора Никитича привезти тебе из села Домнино коренья. И я привез, а какие они – не ведал, потому как в мешке покоились.

Тут сказал свое слово боярин Семен Годунов:

– Ты говори все изначально. Как ты попал на подворье Романовых?

– Они искали верного человека. Я им и показался. Да обмишулились, потому как я, раб Божий, верный слуга государя-батюшки…

Князь Федор не слушал. Он знал, что все сказанное Бартеневым измышление и навет. Он знал также, что «проныр лукавый», как в душе называл Федор Бориса Годунова, пытался перехитрить себя. «Ведает же лукавый, что многие бояре лишь терпят его, – размышлял Федор, – и, чуя глухой ропот бояр, Бориска ищет от них защиту, дабы оградить себя от козней. О, лучшей защиты, чем опала, не найдешь. И хитрости Бориске не занимать. Он же плевицами опутах и тайным надзором высветил всех, кого боится. Он вовлек в сей надзор боярских холопов, и те доносят на своих господ. Он не случайно дал волю ушкуйникам и оборотням, выпустив их из тюрем. И теперь они шныряют-шастают по московским дворам, подслушивают, что говорят о царе, и несут все Семену или хватают хулителя, тащат в застенки. Достойно ли сие государя, – воскликнул в душе Федор, – когда он поощряет доносы и клевету – язвы, зараза которых поражает россиян. Все доносят друг на друга: и сын выдает отца, жена – мужа, брат – брата, отец – сына. И сколько же россиян невинно попали в пытошные башни, скольких разорили до наготы, подвергли тайным казням и пыткам. Господи, ни при одном царе, помимо батюшки Грозного, подобного не бывало!» – горестно вздохнул Федор Романов и опустил гордую голову.

Он еще не знал свою участь, хотя и представлял горькой. А ежели бы ведал доподлинно, решился бы на самый крайний шаг, наказал бы гонителя своего рода и всех сродников лишением живота.

Голос Годунова отвлек Федора от печальных дум.

– Теперь ты слышал, в чем вина твоя и твоих братьев и всего родства и свойства? – спросил царь Борис. – И есть у тебя один путь: покаяться, рассказать своему государю правду. Ты же не ищешь себе ни правежь на дыбе, ни позора, ни Лобного места. И я сему не хочу тебя подвергать.

– Ты – государь, и воля твоя как закон от Бога. Да ищу я лишь справедливости. Зачем мне желать себе худа, потому как мне ведома твоя судьба и день, когда ты преставишься. И сам ты сие ведаешь. Потому спрашиваю: зачем берешь еще один грех на душу и взял нас, Никитичей, и всех наших сродников под стражу, заточил в сидельницы? Коль несешь правду, как помазанник Божий, вели повязать Бартенева-иуду, спроси его каленым железом, чью волю выполнял, вознося навет на Романовых. Тебе и скажет, что дядюшки твоего, боярина Семена, потому как Бартенев у него на службе.

– Сам хулу несешь на честного раба государева! – выкрикнул Семен Годунов.

– Помолчи, дядя, – строго заметил царь Борис. – Твое слово впереди. – Он был недоволен дядей: князь Федор сказал правду, а она не должна была высветиться. Да сказанного не вернешь, счел царь, и теперь оставалось одно: подминать под себя Романовых, пока ликом не ткнутся в грязь, потому Борис Годунов закусил удила. – Ты о чести помни, Федор. Твой батюшка Никита завещал нам вместе хранить и честь и дружбу. Но ты попрал и то и другое. Потому наша правда от Бога и справедливость – тоже. Коренья нашли в романовских каморах, и ключи от камор в ваших руках. Вот и ответите за все злочинские умыслы сполна. – И царь Борис отвернулся от князя Федора, сказал боярину Семену: – Отведи его на место пока, а там посмотрим. Как в пытошную вести – скажу.

Мужественный и стойкий Федор дрогнул. Он испугался не пытки, но унижения. Не было еще в древнем роду Захарьиных-Кошкиных-Романовых, начиная от славного выходца на московскую службу из «прусс» Андрея Кобылы, кого-либо, кто бы подвергался позорным пыткам. Ему же, старшему сыну боярина Никиты Романовича Захарьина-Кошкина, уготована дыба, каленое железо, может быть, в хомуте погонят на Красную площадь.

В сей миг горькие размышления князя Федора прервал хриплый голос боярина Семена Годунова:

– Эй, вы, – крикнул он стражам, – ведите его в земляную тюрьму! – И указал на Романова.

Дюжие мужики в охабнях, в бараньих шапках в мгновение ока заломили Федору руки, связали их сыромятиной и, накрутив концы ремня себе на руки, повели из дворца. Федор попытался сопротивляться, но стражи враз дернули ремни, и они впились в запястья, и показалось князю, что по рукам прошлись ножом.

Земляная тюрьма была огорожена дубовым частоколом. За ним зияли, как раны, глубокие ямы, перекрытые решетками. Романова привели к одной из них, освободили от ремней и столкнули вниз. Упал он удачно. Встал на ноги, посмотрел вверх: стражи закрыли решетку на замок и ушли. В этой яме – три на три аршина – он уже провел две ночи, полные кошмара во сне и наяву. С вечера, лишь наступала темнота, из нор появлялись крысы – больше дюжины. И начиналась борьба. Твари прыгали на ноги, пытались добраться по одежде к лицу, кусали сквозь кафтан. Федор отбивался от них, сбрасывал с себя, топтал ногами, но тщетно. Они ловко избегали его сапог и снова нападали. Час за часом продолжалась борьба. Федору казалось, что он не выдержит этой схватки, упадет на землю и отдаст себя на растерзание тварям. Однако в полночь крысы вдруг прекращали нападать на Федора, скрывались в норах и больше не показывались. В первую ночь князь Федор попытался забить норы глиной и в оставшиеся часы ночи ему удалось подремать и отдохнуть. Днем стражи спустили в яму лестницу и увели князя на допыт. Когда же к вечеру его привели в тюрьму и спустили в яму, все повторилось. Твари вскрыли норы и снова набросились на князя Федора. Как он выстоял? От попытки понять это кружилась голова.

Что ожидало князя на этот раз? То ли третья кошмарная ночь в яме, то ли еще более жестокое испытание в пытошных башнях Кремля. Он ходил по яме из угла в угол – пять шагов в одну сторону, пять – обратно. Это помогало ему успокоиться и поразмышлять над всем тем, что случилось с ним и с его близкими, попытаться выбраться из безвыходного, казалось бы, положения.

Невольно размышления завели его в юношеские времена. Он увидел себя и Бориса Годунова вместе. Оба они стояли пред лицом боярина Никиты, отца Федора, и он читал им увещевательный устав о клятвенном союзе дружбы. Им надлежало жить по законам этого устава и быть царствию помогателями.

Но вечной дружбе рода Романовых с домом Годуновых не дано было окрепнуть. Едва зародившись, она начала разрушаться. «Проныр лукавый» нарушил клятву, кою давал отцу Федора, предал дружбу, потому как цель, кою выбрал честолюбивый Борис, исключала участие в ее достижении кого-либо из Романовых.

Федор Романов вскоре узнал, о чем мечтал Борис Годунов и к чему стремился. Поначалу посмеялся над честолюбивым замыслом, а позже, когда царствовал сын Ивана Грозного Федор, князь Романов стал свидетелем того, как Борис примерял царскую корону.

Тут-то и взбунтовался Никитич, потому как усмотрел в действиях Годунова черные замыслы против рода Романовых. Как он мог мнить себя выше первых российских бояр, кои находились в близком родстве с царским домом, были уважаемы и любимы москвитянами и законно занимали самые высокие посты в государстве!

Самого Федора Романова, доброго и ласкового князя, любознательного и образованного человека и щеголя ко всему, знала вся Москва. Он тоже был честолюбив. Но еще и тверд нравом, терпелив и не подвержен мшеломству. Потому после кончины отца Федору дали чин боярина и он занял достойное место в Боярской думе.

Вражда, уже открытая, вспыхнула между Федором Романовым и Борисом Годуновым вскоре же после таинственной гибели царевича Дмитрия. Тогда вся Москва обвиняла в смерти девятилетнего сына Ивана Грозного правителя Бориса Годунова. Говорили в народе, что это он торит себе дорогу к царскому трону. Потому и посягнул на жизнь малолетнего престолонаследника.

В отличие от многих других вельмож, приближенных к царскому дому, у Федора Романова было иное мнение о трагедии в Угличе. Он не отрицал вины Бориса Годунова в убийстве малолетнего отрока, но считал, что тем отроком был не царевич Дмитрий, а некто другой, из простолюдинов, купленный князьями Нагими. И имя того человека, который продал сына, называли – стрелец инвалид Матвеев, доведенный нуждой до отчаяния. Правда, поговаривали, что все случилось не без участия оружничьего Богдана Вельского. Он в ту пору рьяно бился с родом Годуновых и даже называл себя русским царем Борисовским, по названию города Борисова, который построил, будучи в опале от правителя Годунова.

Сказывали, что Дмитрий в те майские дни девяносто первого года был отправлен в северные монастыри. Там он провел одиннадцать лет, принял монашество и жил под именем инока Григория. Несколько лет он занимался переводом и перепиской греческих духовных книг и преуспел в благодатном деле.

Неожиданно шагавший по земляной яме Федор остановился. Его поразила мелькнувшая мысль о царевиче Дмитрии. А что, ежели боярину Семену стало ведомо, как он, Федор Романов, вызволил с помощью патриарха Иова из-под Каргополя переписчика книг Григория – истинного царевича Дмитрия – и спрятал его в Чудовом монастыре? И теперь, когда боярин Семен прикажет пытать его, Федора, не выдаст ли он Дмитрия? И Федора прошиб холодный пот.

Сколько тревог и волнений пережил он, пока Дмитрия доставили в Москву, посадили в Чудовом монастыре за переписку книг, как берегли его от зорких глаз шишей. Тайно же инок Григорий приходил на подворье Романовых. И Федор вел долгие беседы с ним, все больше о прошлом и будущем. Там, впереди, они видели одно: Мономахов трон и его, Дмитрия, на том троне в царском венце.

И теперь, пребывая в земляной тюрьме, Федор понял, для чего понадобилось Борису тайно завезти на двор Романовых отравные коренья и оклеветать Никитичей. Это и дало повод взять под стражу весь род Романовых. А причина – страх потерять трон.

Конечно же, боярин Семен, который держал по всей России сотни шишей-доносчиков, пронюхал о том, кто приходил на подворье Романовых из Чудова монастыря, кто таился под именем инока Григория. Нет, то был не Отрепьев, сын захудалого дворянина, сие Федор готов был утверждать даже на Суде Божьем. Инок Григорий в миру был истинным царевичем Дмитрием. И теперь Федор страдал за него больше, чем за себя. Коль схватил Дмитрия боярин Семен, не увидит больше света белого страдалец.

Но не удалось черным слугам Семена Годунова ухватить Дмитрия в Чудовом монастыре. Улетела птичка Божиим провидением. И вовремя. А как князь Федор осознал по поведению боярина Семена, что царевич Дмитрий на воле, так и возрадовался, на колени опустился, молитву прочитал:

– Царю Небесный! Скорый в заступлении и крепкий в помощь, предстани благодатию силы Твоея ныне и благословив укрепи и в совершение намерения благого дела рабов Твоих произведи: вся бо елика хощеши, яко сильный Бог творити можеши…

И возродилась в Федоре легкость душевная, какую испытывал в дни благоденствия, и не страшила тюрьма поганая и дыба неминучая. Дух Федора торжествовал. Вопреки всем проискам Бориса Годунова, он, Федор Романов, в сем рукопашном бою выходил победителем. «На воле Митенька, на воле! Мчит с сотоварищем иноком Григорием Отрепьевым в землю польскую, дабы там объявиться!» – торжествовал Федор.

– А как услышат о нем россияне, как встанут плечом к плечу стеною, да пойдут добывать трон истинному отцу своему, тут уж держись, «проныр лукавый», – говорил Федор, стуча кулаком по глиняной стене.

В тот миг, когда Федор в душевном порыве возносился в Царство Небесное и приготовился к каким угодно переменам в судьбе, над его головою открылась решетка, в яму опустилась лестница и страж велел князю подниматься наверх, повел его, как счел Федор, на правеж.

В пытошном каземате заплечных дел мастера готовились к работе. В подземелье стоял смрад, пылал горн, на нем калилось железо, на таганах кипела в котлах вода. Один из катов, увидев боярина Федора, улыбнулся ему, приветливо кивнул головой. Князь знал этого ката. Звали его Лучка, по прозвищу Тетеря. Еще при Иване Грозном, когда Лучка только встал к своему ремеслу, его изловили тати, коих он порол кнутом, избили изрядно и лишили языка. Малюта Скуратов сказал Лучке, когда тот пожаловался на татей: «Ты есть тетеря. Потому и потерял язык». С той поры, а миновало сему лет тридцать, Лучка слыл самым жестоким палачом во всей Руси. Один демонский вид Лучки приводил его подопечных в смертельный ужас.

Тут же, в пытошной, у стола со свечой сидел еще один не менее жестокий человек, боярин Семен Годунов. Хотя всем видом своим он был похож на благообразного пожилого россиянина с окладистой бородой, но нутро его выдавали узкие, черные и хищные глаза. Он заведомо ненавидел всех, кого приводили в пытошные казематы, как кровных своих врагов. Боярина Федора он сразу же словно хлыстом ударил, крикнул ему в лицо:

– На колени, тать!

Но Федор Романов был уже не тот, подавленный навалившейся на него бедой человек, каким чувствовал себя в первый день пребывания в тюрьме. Дух его окреп, и пред боярином Годуновым стоял истинно русский князь, гордый и несгибаемый. Он лишь спросил боярина:

– Видишь ли ты свою судьбу, выкормыш Малюты Скуратова?

И прозвучал сей вопрос так неожиданно, что боярин Семен опешил. Знал он, что Федор Романов якшался с ведунами-чародеями и мог ведать о роковом пороге любого смертного. И вздрогнул многажды свершавший злодеяния первый палач России. Но страх всегда пробуждал в Семене Годунове слепую ярость, и он еще громче крикнул:

– На колени, тать!!

Князь Федор продолжал стоять. Семен сделал знак Тетере, тот вмиг подскочил к князю и ударил его ногой в подколенья, и князь Федор упал. Тетеря придавил его за плечи к каменному полу. Но Федор не смирился с насилием. В свои сорок шесть лет он был еще достаточно силен и не уступил Лучке. Он скинул руки палача с плеч и встал.

– Не смей прикасаться ко мне, кат! – крикнул он Лучке. И так же властно, словно отдавая повеление, сказал боярину Семену: – Зачем достоинство боярина порочишь? Сам и пытай!

Боярин Семен не смотрел на князя. Он поднял руку и сказал Лучке:

– Ладно, Тетеря, мы еще лишим спеси сего татя. Иди к делу.

Лучка медленно, словно медведь переваливаясь с ноги на ногу, ушел в другой каземат, и в сей же миг оттуда донесся нечеловеческий крик. Палач как перешагнул через порог в пытошную, так схватил раскаленный шкворень из огня и ткнул в спину привязанному к столбу страдальцу. Этим страдальцем был дворовый человек Романовых по имени Глеб. Лучка прижег спину в новом месте, и Глеб заорал еще истошнее. В эту минуту боярин Семен ввел Федора Романова во второй каземат и сказал ему:

– Видишь, это твой Глеб-лабазник. Вот милостью просим его открыться, почему о зелье отравном молчал. Да будем пытать, пока не откроется. Ты слышишь, Глеб, вот твой боярин стоит, скажи, как он велел тебе молчать о кореньях. Он совестливый, отрицать не будет. Говори, и ты обретешь облегчение участи.

Глеб лишь промычал глухо в ответ. И тогда Лучка сунул каленый шкворень между ног под ягодицы. И снова раздался истошный крик.

– Зачем невинного терзаешь? Ему ничего не ведомо о кореньях. Бога в тебе нет, боярин Семен, – сказал князь Федор.

– Вот и откройся, порадей за него. Ты ведь жалостивый, нищелюбец и милосердец. Ну, открывайся же, с какой метой коренья в стольный град привез? – требовал боярин Семен.

Федор Никитич вновь ощутил душевное страдание. Не за себя, нет. Он отрешился уже от бренного существа своего и страдал за ближних, за холопов, коих немало увели со двора черные слуги Годунова, за всех невинных, коих изводили волею царя Бориса. Князь Федор не знал, что делать. Но какое-то движение в груди началось и побуждало к чему-то. К чему, Федор еще не уразумел. А боярин Семен стоял над душой и требовал открыться, вынести себе приговор.

– Не жаль Глеба, так пощади инших. Все они, твои сродники, тут, у пытошных столбов. – И боярин Семен двинулся к другой двери. Стражи повели Федора Романова следом.

И то, что открылось опальному князю, повергло его в ужас. В подземелье были собраны все его четыре младших брата, вся близкая и дальняя родня. Со всех уже содрали одежды и привязали к столбам. Палачи ходили близ них и пробовали, хлестко ли бьют плети, ударяли ими о каменные стены, о пытошные столбы. Средний брат, Михаил, богатырского сложения, увидев старшего брата, попытался оборвать ремни, коими были стянуты его руки за столбом, и тут же получил удар плети, на белой спине вспыхнул алый рубец. Князь Федор ринулся защитить брата, но стражи ухватили его за плечи, сдавили, словно тисками, и повели дальше, следом за боярином Годуновым.

Потом Федор Романов скажет, что истязание мужского тела еще не повергает в крайний ужас того, кто за сим наблюдает. То, что он увидел в третьем каземате, и оказалось той гранью, за которую князь зацепился ногами и упал на колени. В том третьем застенке Семен Годунов собрал всех женщин, девиц и отроковиц, кои были в большом роду Романовых, и среди тех, кто был с ними в родстве и свойстве. Над всеми орудовали палачи, готовили их к пыткам. Десятки женских обнаженных спин увидел князь Федор. И среди них узнал по родимому пятнышку спину своей супруги боярыни Ксении. Он крикнул:

– Ксюша, Господи!

Она же повернула голову и умоляющим голосом позвала:

– Батюшка Федор Никитич, смилостивись над нами, Христом Богом прошу! Не дай надругаться катам!

И то, что будоражило душу князя Федора, прорвалось ясной и осознанной мыслью: «Ежели есть на нас вина, то допрежь всего на мне! Потому токмо мне и нести тяжкий крест!» И как всегда скорый на действие, Федор потребовал от боярина Годунова:

– Иди к патриарху и скажи: Федор Романов готов к покаянию. Да пусть приходит со святейшим и царь.

Боярин Семен зло прищурился, кунью шапку на глаза пониже осадил, сказал, как хлыстом ударил:

– Много чести требуешь, тать. Мне покайся, пока плети не заиграли в охочих руках, – упрямо гнул свою линию Годунов и крикнул: – Эй, слуги государевы, замахнитесь-ка!

И надломил боярин князя Федора:

– Веди к царю, ему покаюсь!

– Так-то оно лучше, – согласился боярин Семен. И задумался: то ли вести Федора к царю, то ли ждать в пытошной, ведь обещал прийти.

Так и было. Царь Борис появился в казематах сам. И патриарх Иов его сопровождал. Да не было в том случайности. Еще прежде с глазу на глаз царь Борис велел своему дядюшке только устрашить пытками как ближних Федора Романова, так и его самого, лишь для острастки подвергнуть всех мужей кнуту. Надеялся царь Борис через это заставить-таки Романовых оговорить себя в преступном заговоре против него. И уж после того, как сия мера не поможет, то вздернуть на дыбу вначале князя Александра Романова, а там и других Никитичей, ежели будут упорствовать. Ой как хотелось Борису Годунову выместить злобу и ненависть на этих непокорных князьях, на любимце царя Ивана Грозного князе Федоре Романове. И сам царь Борис думал присутствовать в тот час, когда в пытошных запахнет жареным мясом, когда на белых спинах князей разольется алая руда.

Всему помешал твердый стоятель за правду и справедливость, защитник истинных православных христиан, патриарх всея Руси милосердец Иов. Он через тайну исповеди узнал от Бартенева второго о том, что на род Романовых возведен поклеп. А как проводил с покаяния Бартенева, поспешил в царский дворец. Имени покаявшегося он не назвал, но сказал царю:

– Государь-батюшка, сын мой, ведома мне подоплека вины Романовых, и за ту вину нельзя их подвергать пыткам. Так ты уж, государь-батюшка, запрети палачам касаться Романовых и их близких. Именем церкви и Всевышнего Господа Бога прошу. Да вознаградит Он тебя за милосердие.

Царь Борис высоко чтил патриарха Иова, помнил, что только ему обязан восхождением на престол. Это он, крепкий адамант православной веры, в год кончины царя Федора девять месяцев твердо стоял против князей Романовых, Шуйских и князя Мстиславского, кои покушались овладеть троном. И устоял пред натиском недостойных и венчал на царствие умнейшего россиянина. И царь Борис не уставал благодарить Бога и патриарха за великую милость к нему. И потому царь Борис не озлился на сказанное Иовом и прозвучавшее повелением. Он лишь спросил:

– Святейший владыко, почему я не должен посылать на правеж врагов моих? Они лишь получат по делам своим.

– Сие не так. И ты возьмешь грех смертный на душу за невинно пролитую кровь. – И тихо, но твердо добавил: – Помни об Угличе, государь-батюшка. Его колокола еще бьют набат.

Напомнив об Угличе, патриарх больно ударил царя Бориса, потому как со временем грех, взятый на душу за невинно пролитую кровь в том волжском городке, становился все тяжелее. Узнал Годунов недавно и то, что будто бы царевича Дмитрия в ту майскую пору убить не удалось. И он где-то близко. Страх заковал душу и сердце Бориса в обруч, и теперь сей обруч сжимался после каждого напоминания о трагедии в Угличе. Вот и сейчас у Бориса Годунова перехватило дыхание и трапезная, где он встретил Иова, поплыла перед глазами. «Господи, доколь же меня казнить будут?» – воскликнул царь Борис в душе. Да справившись со слабостью, впервые, может быть, за время царствования прогневался на патриарха и сурово сказал:

– Святейший, ты молись о спасении моей души, а в государевы дела не вмешивайся.

Но патриарх не дрогнул.

– Многие годы я печалуюсь о твоей судьбе, о твоей душе. Да тому конец близок. Потому как дерзание твое не против патриарха и церкви, но противу Господа Бога. Опомнись, сын мой. Подвигнемся в пытошную, остановим чинимый произвол.

– Повинуюсь воле Всевышнего. Тебя же еще попрекну, – сказал царь Борис и покинул дворец.

До земляной тюрьмы от царского дворца всего сто с лишним сажен. Вдоль дороги лежали высокие бунты бревен лиственницы, гранит, камень – все для нового храма Всех Святых, который задумал воздвигнуть Борис Годунов. Макет этого храма, в рост царя Бориса, уже стоял в дворцовой палате – красы невиданной, сказывали, великолепнее даже константинопольского собора Святой Софии. Да не воплотилась в жизнь мечта царя Бориса. Не позволил ему Всевышний соорудить сей храм, счел Господь, что нет у Бориса на то права.

Переступив порог пытошной тюрьмы, царь Борис сказал патриарху:

– Вот мы пришли, а тут тишина благостная, никого правежом не пытают. – Борис Годунов не заметил ни истерзанного палачами Глеба, ни крови на спине князя Михаила Романова.

Но патриарх Иов все увидел.

– Творя земной суд, бойся суда Божьего, – тихо сказал святейший царю и проследовал в тот каземат, где держали женщин и где в сей миг был боярин Федор. Патриарх подошел к нему.

– Знаю, сын мой, ты звал нас. Вот мы пришли, покайся, и государь проявит милость, – сказал Иов.

– Покаялся бы, святейший, да поклеп на себя возведу, потому как знаю, какого признания ждет государь.

В сей миг к князю Федору подошел царь Борис. Он посмотрел на Федора пустыми и безразличными ко всему глазами. На его лице лежала печать усталости и отчужденности. И было видно, что жизнь уже ничем не радовала государя. И причиной тому был все тот же царевич Дмитрий. Приблизившись к князю Федору, которого продолжали держать за руки стражи, царь Борис сказал:

– Ты есть раб Божий и не смеешь скрывать ничего, что во вред мне, помазаннику Божьему.

– Ты, государь-батюшка, услышишь мое откровение. Да пусть его услышит и святейший патриарх. А иншим и нет нужды…

– Внял твоему побуждению. – И повелел боярину Семену: – Отведи князя Федора к алтарю Сенной церкви. – Федора повели, а царь Борис спросил патриарха: – Так ли ты хотел, святейший?

– Так, сын мой. Там, в храме, пред ликом Христа Спасителя, он не прольет лжи.

Федора Романова привели в ближайшую от пытошных казематов церковь, в коей в разное время исповедовались государевы преступники.

Царь Борис велел стражам покинуть храм. Иов же удалил священника, и они остались втроем. Князь Федор опустился на колени, помолился и встал, продолжая креститься, заговорил:

– Пред ликом Отца Всевышнего скажу только правду и ни слова лжи. Коренья на моем дворе подметные. И никто из рода Романовых никогда не мыслил отравить кого-либо зельем. Но ты, государь-батюшка, волен винить нас в другом. – Голос князя Федора звучал чисто, звонко и легко возносился под купол храма. – Род Романовых, и тебе это ведомо, имеет прав на царский престол больше, чем род Годуновых. И после кончины царя Федора кому-то из Романовых надлежало встать у кормила державы. Но ты, государь, обошел нас. Да все благодаря патриарху Иову, который оценил твой ум выше моего ума. Не отрицаю, святейший прав. Но твой век, государь-батюшка, недолог. – Князь Федор не спускал глаз с царя Бориса и говорил ему ту правду, от которой душа его стала леденеть. – Мне ведомо, что написано на скрижалях твоей судьбы. Тебе дано царствовать семь лет – ты сие знаешь, – а что надвинется за гранью, ведомо токмо Всевышнему. И потому, пока жив хотя бы один отпрыск рода Романовых, мы лелеем надежду встать на троне святой Руси. На том целую крест. – И князь Федор поцеловал поднятый Иовом крест.

Царь Борис побледнел как полотно. На его лице выступил пот. Он готов был узнать какую угодно правду, но только не эту. Был день, когда он воскликнул перед ведунами, что будет рад надеть корону хотя бы на семь дней. Они же щедро подарили ему семь лет. И вот уже половина отведенного судьбой срока миновала. И страх неведомого, скорее всего ужасного, угнетал царя Бориса с каждым днем сильнее. И чтобы найти выход из заколдованного круга и забыться, он все больше скатывался на путь тирании. И все повторялось так, как было в последние годы жизни царя Ивана Грозного. Царь Борис преследовал всех, кто даже в самом малом выражал свои мысли против него. Для этого он и завел целую армию шпионов, доносчиков, клеветников, поставил над народом городовых, набрал сотни палачей. «Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести», – сказывали очевидцы.

Потому-то правда, выраженная князем Федором Романовым пред алтарем храма, оказалась для царя Бориса страшнее пытки, на кою он думал обречь своего недруга. Терпение царя иссякло, и он крикнул в припадке гнева:

– Досталь! Нет у тебя никаких прав. Волею Всевышнего я лишаю тебя и всех твоих сродников всего земного! Эй, стражи, – повернувшись к вратам храма, крикнул царь Борис, – взять его! Отведите сей же миг на правеж моим повелением!

Стражи подбежали к князю. Но в это мгновение проявил свою волю патриарх. Он встал перед Федором и защитил его.

– Изыдьте, досужие. – И повернулся к царю: – А ты, государь-батюшка, не чини суда неправедного и не поминай имени Господа Бога всуе, да будешь пребывать под его десницей.