Kitobni o'qish: «Полёт длиною в жизнь»

1

Наверное, я никогда не привыкну летать на самолётах. И, вроде бы не боюсь летать, но ощущение во время полёта такое, что меня не просто оторвали от земли, а разорвали нить, связывающую меня и землю. Я перестаю получать подпитку энергии от земли под ногами. Это, наверное, от того, что я не люблю того, что не могу контролировать. Хотя, сам процесс полётов на самолётах на высоте десять тысяч метров – это довольно прикольная вещь. Особенно взлёт, когда буквально за несколько секунд город становится маленьким, словно игрушечным, дороги превращаются в тоненькие полоски, разделяющие плоскость на разноцветные квадраты. Но больше всего меня покорил вид Эйфелевой башни с высоты полёта. На связке ключей у меня висит небольшой брелок-макет Эйфелевой башни. И вот, когда мы пролетали над Парижем, я увидел эту башню. Тогда я увидел её впервые, она была маленькая, словно игрушечная. Я достал из кармана ключи с брелоком и сравнил их. Они мало чем отличались, даже по размеру они были похожи. И вот первое впечатление от Эйфелевой башни так и закрепилось в моей памяти. Теперь она для меня маленькая, окружённая яркой зеленью и игрушечными домами. Позже, я много раз бывал возле неё, поднимался на самый верх, но всё равно воспринимаю её такой, какой увидел её тогда из иллюминатора самолёта.

В этот раз самолёт набрал высоту, сделал разворот над Парижем и мы быстро погрузились в густые облака. Эйфелева башня лишь на несколько минут мелькнула вдалеке и скрылась под толстым слоем серых осенних французских туч.

Мои друзья говорят, что самый приятный момент в полётах – это когда бортпроводницы разносят еду и выпивку. А меня это бесит, потому что я люблю спать в самолётах или просто читать. А когда я сплю, читаю или смотрю фильмы, то шастающие туда-сюда стюардессы меня просто раздражают.

– Прошу прощения, что пожелаете? – Я только закрыл глаза, и это были самые худшие слова, которые я мог только услышать, сидя в этом кресле. Я решил притвориться спящим и не реагировать.

– Вы что будете пить? Виски, Бурбон или Шампанское? – Это был уже другой голос, мужской, и принадлежал он явно не бортпроводнице, и я открыл глаза. Надо мной практически нависало 180 сантиметров идеальной французской женской фигуры, обтянутой вишнёвого цвета униформой, с идеально белыми зубами в ореоле ядовито красных губ, и всё это завершалось платинового цвета волосами, собранными в обычный детский хвост.

– Это Вы меня спрашивали сейчас? – Выдавил из себя я, пытаясь совместить вид этой стюардессы с только что прозвучавшим голосом.

Красные губы вытянулись в ещё более широкой улыбке, обнажая ещё больше неестественно-фарфорового цвета зубы.

– Нет, это уже я Вас спрашивал, просто мне показалось, что Вы сильно нервничали при взлёте, и сейчас Вам очень не помешало бы выпить чего-нибудь. – Я так был увлечён взлётом над Парижем, что даже не заметил своего соседа по креслу. Слева от меня сидел обычный мужчина моих лет, в руках он держал уже почти пустой стакан с жёлтого цвета жидкостью. – А ещё я подумал, что Вы не говорите по-французски и я Вам решил помочь с переводом. – Сказал он, улыбаясь.

– Ну, хорошо, – обратился я уже к бортпроводнице на французском, что, похоже, расстроило моего соседа, – А у Вас есть шампанское, но только «брют»?

– Нет, у нас только полусладкое. Но оно очень хорошее, настоящее французское. – Ответила бортпроводница.

– А вот у меня есть как-раз «брют», – обрадовался мой сосед и, покопавшись в своём кейсе, добыл оттуда бутылку «Dom Pérignon».

– Как Вы её пронесли на борт? – удивилась стюардесса и насупила брови, что сделало её смешной.

– А я всегда проношу на борт шампанское и пью его, возвращаясь из Парижа, потому что Париж без шампанского – не Париж. Будете с нами?

– Вы что? Я же на работе. И по правилам, я должна запретить Вам распивать спиртные напитки во время полёта.

– А если без правил? – Улыбнулся сосед и прошептал. – А если без правил, то Вы просто настолько очаровательны, что Вам совсем не идёт быть строгой и злой. Вы, лучше, принесите нам бокалы.

– Хорошо, – Так на неё подействовал комплимент, что она опять улыбнулась, обнажив все свои зубы, потом наклонилась к нам и прошептала, – только чтобы никто не видел. Тем более, что сегодня есть повод…

– Какой ещё повод? – спросил я.

– Ну, есть повод, какая разница, пейте, но я вам не разрешала, если что.

– Конечно, никто ничего и не заподозрит.

Он разлил в принесённые бокалы шампанское, сунул один мне в руку и сказал:

– А вы не знаете, про какой повод она говорила? Нет, ну тогда за Париж. И за Вас!

– За меня? А чего это за меня? – Удивился я. – Мы же даже не знакомы.

– Так давайте знакомиться, хотя… – Он сделал глоток и прикрыл глаза.

– Что хотя?

– Хотя, мы уже знакомы. Немного. Ну, точнее, я то с Вами хорошо знаком, Вы же Антон, да? А вот Вы меня, наверное, не помните.

– Так Вы напомните. – Ответил я.

– Ну, я в прошлом году делал с Вами интервью. Точнее, интервью у Вас брала наша сотрудница из журнала, а я его уже писал, и в журнале оно вышло уже под моим именем. Вы тогда с концертом в Токио выступали.

– Так Вы из журнала «Музыка мира»? Вы Ник… Сейчас вспомню… Ник Челерман? Верно?

– Точно! Вспомнили. Мы с Вами разговаривали по телефону и вносили правки в текст. А, вообще-то, я Николай и фамилия моя совсем не Челерман.

– Николай? Ну, Ник… Николай – это понятно. А почему Челерман?

– Челерман от слова cello. Это по-английски виолончель. Я в детстве бредил музыкой, просто у меня подкашивались ноги, когда я слышал виолончель. Но с музыкой у меня не сложилось, а мечта стать виолончелистом осталась. Вот я и решил ну хоть как-то себя соединить с «челей», с виолончелью, то есть.

– А что у Вас с музыкой не сложилось? – заинтересовался я.

– Да как Вам сказать. Музыка мне нравилась, но я занимался плаванием. Я мечтал стать чемпионом, но мне не давались самых трудных несколько сотых долей секунд. И я тренировался, тренировался, потом по вечерам вместо уроков я включал пластинки и кассеты с классической музыкой и слушал. А места, где было слышно виолончель, я прокручивал по многу раз. Но спорт был для меня в то время всем. Прошли годы, я достиг кое-каких результатов, довольно неплохих, но как-то при развороте я травмировал кисть правой руки, и мне наложили гипс. Потом оказалось, что кости на пальцах не так срослись, мне их опять ломали, потом они опять сростались… Короче, со спортом мне пришлось завязать. В то же время я понял, что упустил я и тот шанс стать музыкантом. Хотя, к тому времени я уже созрел, чтобы пойти для начала в музыкальную студию. Но с моей рукой о музыке пришлось забыть, и я пошёл в журналисты. Но так как я знал о музыке практически всё, то я стал музыкальным журналистом. Пишу про музыку и про музыкантов. – Он допил своё шампанское и налил полный бокал.

– Интересная история…

– Вы так сказали только что эту фразу… Ну, как-будто, у Вас тоже была или есть какая-то история, связанная с музыкой и с Вами. Или я ошибаюсь?

– Ну как Вам сказать. Да у каждого человека есть своя история, а может быть и не одна… Просто спорт и музыка нечасто переплетаются в судьбе одного и того же человека…

– Может быть, расскажете?

– Да это долгая история.

– Так нам и лететь ещё несколько часов, да и шампанского у меня не одна бутылка. – Он улыбнулся и похлопал по своему кейсу.

– Ну, я даже не знаю, стоит ли Вам рассказывать. Это просто обычная жизнь обычного четырнадцатилетнего мальчика.

– Ого! – воскликнул он. – Вон аж откуда корни вашей истории тянуться… Но мне, правда, очень интересно послушать. Если Вы захотите, чтобы я написал потом эту историю, я напишу, если скажете НЕТ, то я не буду ничего нигде опубликовывать.

– Нет, писать не надо и опубликовывать тоже не надо. Просто, это, как я уже сказал, обычная история обычного пацана времён конца эпохи Советского Союза.

– Так, я наливаю и слушаю, а Вы рассказывайте. – Он разлил остатки шампанского по бокалам, повернулся ко мне и начал слушать.

2

Мне тогда было лет четырнадцать. Я был обычным пацаном, как и все, гонял во дворе футбол, лазил по деревьям, в соседских частных домах мы воровали крыжовник, яблоки и груши. Хотя нет, я был не совсем обычным. Я был самым отъявленным хулиганом. Это правда. Разбитые в школе окна, хоккейные матчи в школьных коридорах, пожары в подвалах и потопы в подъездах. Меня бы давно выгнали из школы, если бы не одно «НО». Учился-то я неплохо. Учиться я, правда, не хотел, уроки прогуливал, а те, что не прогуливал, те срывал. Учителя и директор школы плакали, когда я появлялся в классе, но сделать ничего не могли, так как, когда приходило время контрольных и экзаменов, то я всё сдавал практически «на отлично». А, кроме этого, я очень хорошо играл в хоккей. У нас во дворе в хоккей играли все, да тогда, в нашей стране все играли в хоккей, это была эра хоккея, хоккейная, можно сказать, была лихорадка. Ну и у нас во дворе постоянно заливали каток, и все наши ребята с района устраивали турниры. Как-то появился мужик, такой видный, в пальто, явно не из местных. Он несколько вечеров приходил и смотрел, как мы играем. Он сильно выделялся из толпы, так как на фоне наших работяг выглядел уж очень рафинировано. Как-то в один из вечеров, после того, как мы закончили играть, он подошёл к нам и предложил заниматься у него в секции. Как оказалось, он был директором спортивной школы по хоккею. Ну, кто бы отказался от такого? Вот, и на следующий день мы уже получали форму в районном дворце спорта. Это была мечта каждого пацана из нашей дворовой команды. И мечта начала сбываться. Мы не верили, что мы вот так вот просто станем известными хоккеистами. Нам завидовал весь город, в школе нас уважали и даже старшеклассники здоровались с нами за руку. И это настолько нас расслабило, что учиться мы перестали вообще. Оценки стали хуже, а поведение вообще никуда не годилось. Тренер нас пугал, что повыгоняет нас, но мы понимали, что мы лучшие и поэтому не боялись ничего. После тренировок мы часто устраивали драки и разборки, так как нас боялись все, а мы не могли этим не воспользоваться. Короче, «оторвы» мы были. И вот так я рос, среди крутых спортсменов, отборных хулиганов в обычном СССР-овском дворе и среднестатистической школе.

Однажды, в начале третьей четверти, сразу после новогодних праздников, к нам в класс перевелась одна девочка. Родители её были военные и, как тогда было принято, все военные мигрировали по стране. Их жёны меняли работы и квартиры, а дети меняли школы. Им приходилось вливаться в новые коллективы, знакомиться с новыми одноклассниками, соседями, заводить новых друзей. Ну всё, как обычно бывает у людей, часто меняющих место жительства. Звали эту девочку Инга. Они были родом из Прибалтики. Общительной она не была, училась хорошо, друзей у неё тоже было немного, даже практически и не было друзей. Да и внешне она была далеко не красавицей. Но что-то в ней было такое, что я не мог понять сразу. Девочки у нас делились на две категории: те, с которыми мы дружили и те, которых, как сейчас модно говорить, мы «троллили». С Ингой же дружить особо не хотелось, но и доставать её и издеваться над ней у нас причин особо не было. Поэтому, она сразу попала в категорию «серых мышей». Короче, в нашем циничном классе её просто серьёзно никто не воспринимал. Так мы и доучивались этот учебный год, тренировки, школа, дискотеки, тусовки во дворе, мелкие драки. Несмотря на наш ещё далеко не зрелый возраст, мы себе позволяли, конечно, много. Единственно на что у нас было табу – так это на сигареты, алкоголь и на воровство. Мы никогда не брали чужого, не воровали вещи, не крали денег. Мы могли обтрусить чужую яблоню и отобрать у соседского пацана велосипед, чисто покататься, но мы никогда не отбирали вещи насовсем. Участковый нас любил, любил даже настолько, что мы все стояли на учёте в детской комнате милиции.

Однажды, у одной нашей одноклассницы Ритки был День рождения. В классе у нас принято было так, что все праздники, пикники, тусовки, дискотеки мы проводили всегда вместе. Никто никогда не отсутствовал без уважительной причины. И вот мы собрались у Риты, были все. Почти все. Не было только Инги. Мы немного подождали, потом выкинули жребий, кто пойдёт к ней домой и приведёт её. Такой был у нас класс. Жребий пал на меня. Жила она недалеко, на третьем этаже трёхэтажного дома. Окна её комнаты выходили на аллею, на которой росли старые липы. Я не решился сразу идти к ней и звонить в двери, а решил проверить обстановку снаружи. Я без труда взобрался на липу на уровень её окон и увидел Ингу. Она сидела в своей комнате, при свете, шторы не были задёрнутыми. И она сидела за фортепиано. Мы учились уже несколько месяцев, а так и не знали о ней практически ничего, не знали, кто её родители, чем она любит заниматься, не знали, что она занимается музыкой. Музыкой в нашем классе занималась только Ритка. На гитарах, правда, играли практически все ребята, но профессиональных музыкантов среди нас не было, кроме Риты. Она ходила в музыкальную школу, чем сильно гордилась. Но так, как играла Инга, было несравнимо с игрой Ритки. Я сидел на дереве и не хотел слезать. Я просто слушал. В классической музыке я не понимал совершенно ничего, но то, что я услышал, в дальнейшем перевернуло мою жизнь. Позже я узнал, что это были «Времена года» Вивальди.

Вернулся я на праздник с довольно большим опозданием, сказал, что дверь мне открыла её мама и сказала, что Инга приболела. Потом я сказал, что по дороге назад мне пришлось смываться от участкового, так как он нам настрого запретил ходить вечерами по улицам. Наверное, большинство наших мне поверили. Не поверила только Рита. Это я понял по её взгляду. Ритка уже тогда питала ко мне определённые чувства, мы жили в одном подъезде и вместе ходили в школу и со школы. Она приходила к нам на тренировки, а мы всем классом приходили на её концерты. Одним словом, все были уверены, что мы с Риткой встречаемся. Да, наверное, и она тоже так думала.

Чтобы разрядить обстановку я попросил Риту сыграть чего-нибудь на пианино. Она с радостью согласилась и сыграла сначала «Болеро» Равэля, а потом она играла «Синий иней…». В общем, вечер удался. Но в ту ночь я не мог уснуть. Так никто и не понял тогда, что я просто обманул их, пожалев Ингу. А я практически регулярно начал залазить на дерево, чтобы посмотреть и послушать, как играет Инга. Я сам и не заметил, как это занятие стало для меня практически навязчивой идеей. Я ходил сюда как на работу. Но я боялся, чтобы меня никто не заметил. В основном время совпадало со временем окончания тренировок. Сразу после катка – на дерево и слушать Баха, Листа, Вивальди, Моцарта… Я сам себе удивлялся, но ответа на вопрос «Почему я это делаю?» у меня не было. Я не знал тогда, что меня больше притягивало – эта светловолосая девочка или её музыка.

На выходных мы собрались в поход на реку. Мы часто выезжали с классом на пикники. Брали палатки, гитару, котелки, бадминтон, короче всё, что было нужно для активного и разнообразного отдыха. Поехала тогда с нами и Инга. Кто-то играл в карты, кто-то в шахматы. Кто-то уединился в лесу на поваленном дереве, остальные же сидели у костра и пели под гитару песни. Традиционно мы пели бардовские песни, Высоцкого, Галича или Митяева. Петь и подпевать старались все. Я искоса следил за Ингой, но она просто слушала и не подпевала. Она не могла не знать этих песен, так как сама занималась музыкой. Но почему она не пела, мне было не понятно. И вот, после очередной песни она сказала:

– Зачем так сильно быть по струнам? И вообще, зачем так орать? Ведь в оригинале эти песни не орут, а поют, а вы не слышите друг друга, а только кричите.