Kitobni o'qish: «Запертый в ловушке»
Глава первая
Мать каменным изваянием застыла в дверях комнаты. Я спиной чувствовал ее негодующий взгляд: между лопаток так и жгло. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, что она стоит там: взгляд скорбный, как у великомученицы на иконе, губы поджаты, руки скрещены на груди, а ноги – на ширине плеч, будто она собралась делать наклоны во время утренней гимнастики, и вся фигура выражает крайнее возмущение.
Старательно делая вид, что не замечаю ее присутствия, я продолжал запихивать вещи в сумку. Если бы мать захотела помочь, то давным-давно уложила их самым аккуратным образом, еще и свободное место осталось бы. Но она категорически против моей поездки, так что приходилось корячиться самому. Получалось плохо, и я точно знал: обязательно забуду засунуть что-то нужное, зато потащу с собой кучу ненужного хлама.
Мать молчала, точно зная, что я знаю, что она стоит в дверном проеме. А я знал, что она это знает и… в общем, все как обычно.
Иногда мне казалось, что каждый из нас считает другого диким зверем: кружит рядом, даже периодически сужает круги, но опасается злого нрава хищника и поэтому не решается пойти на сближение. В последнее время нам почти не удавалось поговорить так, чтобы к концу разговора не разругаться в пух и прах.
О том, что я собираюсь ехать, мать узнала неделю назад, и с той поры скандалы и ссоры не прекращаются. Сейчас прозвучит последний аккорд: мой поезд отходит через несколько часов.
– Ты понимаешь, что ломаешь собственную жизнь? – не выдержала она.
– Почему поехать к отцу означает сломать себе жизнь?
Я ответил как можно спокойнее. Во-первых, чтобы не обострять ситуацию, а во-вторых, потому что понимал, что мой невозмутимый тон сильнее всего ее бесит.
Да-да, вот такая двойная философия. И да – вот такая я сволочь. Но просто действительно достала эта ситуация. Честно.
День был в самом разгаре – половина второго. В раскрытое окно ломилось лето: ветерок трепал занавеску, на детской площадке кричали малыши, кто-то громко говорил и смеялся, хлопали дверцы автомобилей. Мы живем на втором этаже и волей-неволей в курсе всего, что происходит во дворе.
Квартира однокомнатная, поэтому мы с матерью постоянно на виду друг у друга. Скрыться можно только на кухне и в ванной. Может, будь у нас большой дом, где просторно и много места, мы перестали бы мозолить друг другу глаза и раздражать до зубной боли.
А может быть, все равно находили бы поводы для недовольства и ругани.
– Ты уже взрослый человек, прекрати вести себя как избалованный мальчишка!
Я решил, что глупо стоять к ней задом, бестолково перекладывая в сумке носки и трусы, и обернулся.
Так и есть: поза, лицо – все красноречиво говорит, что мать разозлилась всерьез и отступать не намерена. Но она ошибается. Мне уже не десять лет, чтобы мамочка могла запереть меня дома и лишить прогулки.
– Правильно. Мне скоро двадцать, и я хочу сам решать, что мне делать. Хочу – и буду.
Глупо прозвучало, согласен. Не хватало еще ножкой топнуть. Мать это заметила и немедленно ринулась в атаку.
– Неужели ты не соображаешь, что, насолив мне, сделаешь хуже себе самому! Послушай, Федор, мы можем все обсудить. – Она подошла ближе. – Мы не всегда понимаем друг друга, но это не повод принимать скоропалительные решения!
Я смотрел на нее сверху вниз, хотя мать у меня довольно высокая и крупная. Но я пошел в отца, а тот почти двухметрового роста. Прошли времена, когда я прибегал с улицы, получив по шапке от соседских мальчишек, утыкался носом ей в живот и ревел. Мать успокаивала меня, но никогда не шла выяснять отношения с теми, кто меня обидел. Я понимаю, что это правильно, что матери не должны вмешиваться в дела детей, но в глубине души так хотелось, чтобы она вышла во двор и наваляла всем, кто посмел меня тронуть, а заодно и с их родителями разобралась.
Будь отец рядом, может, он так бы и поступил. Или тогда вообще никто из дворовых хулиганов не посмел бы косо на меня глянуть?
Кроме роста, всем остальным я похож на мать. Смотрю на нее – и вижу свои светло-карие глаза, нос с горбинкой и непослушные жесткие волосы, которые я стригу почти под ноль, а она красит в каштановый цвет, потому что виски уже совсем седые.
В детстве мать казалась мне самой красивой на свете. Всем детям так кажется, но она была по-настоящему яркой, эффектной женщиной. Я не знаю, были ли у нее мужчины после развода с отцом – если и были, то она их тщательно от меня скрывала. Одно бесспорно: пожелай она, легко вышла бы снова замуж. Но мать не хотела, и мне кажется, я знаю почему.
Она ждала, что отец попросит у нее прощения и вернется. Только он этого так никогда и не сделал. Хотя, видимо, тоже хотел все исправить, потому что не женился.
А может, я ошибаюсь, и все дело в том, что скоротечный брак напрочь отбил у обоих желание делить жизнь с кем бы то ни было.
– Какая разница, понимаем мы друг друга или нет! Я же не от тебя уезжаю. Просто хочу понять, как жить дальше.
Мать всплеснула руками и метнулась к окну, словно собираясь призвать соседей в свидетели.
– Вы посмотрите! Понять он хочет! Разве для этого надо ехать за тридевять земель?
Отец живет в поселке Улемово, недалеко от Улан-Удэ. Ехать туда из Казани поездом почти четверо суток. Перелет отпадал сразу: я мечтал проехать на поезде через всю страну. Это казалось романтичным, значительным, что ли. Я стану читать, размышлять, глядеть в окно, а мимо будут проноситься чужие города, поля, леса, реки.
– Выходит, надо. – Сейчас я говорил спокойно не чтобы ее позлить, а желая объяснить. – Мне нужно осознать, чего я хочу. Когда живешь в привычной обстановке, это невозможно. Здесь рутина, привычные маршруты. А там будут новые лица, новые места.
Мамино лицо задрожало и сморщилось. Господи, этого еще не хватало!
Она села на стул возле окна и окунула лицо в ладони.
– Не надо, мам, – попросил я. – Это запрещенный прием.
– А оставлять меня одну – не запрещенный прием? – Она вскинула на меня заплаканные глаза и выкрикнула: – Обо мне ты подумал? Как я тут буду, одна, без тебя?!
Распахнутая дверца шкафа вдруг с грохотом захлопнулась, и мы оба подскочили от неожиданности.
– Что такое? – быстро проговорила мать.
– Сквозняк, наверное. – Я пожал плечами. – Помоги уложить вещи, пожалуйста.
Мне хотелось отвлечь ее, отогнать подальше слезливое настроение, но я просчитался. Просьба осушила слезы, но вызвала очередную серию упреков.
– Ты даже вещи не можешь нормально собрать! Неприспособленный, несамостоятельный! А если тебе помощь понадобится? Думаешь, отец разбежится помогать? Как же, держи карман шире! Это он по телефону такой… рассудительный! Конечно, не воспитывал, не растил! Натрепал всякой чуши, а ты и побежал к нему, высунув язык!
– Перестань! Ничего он не трепал! Он, если хочешь знать, даже отговаривал!
– Вот спасибо-то, благодетель! – Мать вскочила со стула и картинно поклонилась. В углу, которому она кланялась, стоял телевизор, и в другой момент это выглядело бы смешным. – Еще бы он не отговаривал! Зачем ему такие хлопоты?
Здрасте, приехали. И так плохо, и эдак нехорошо, вечно одно и то же!
– Тебя не поймешь, – с досадой сказал я. – Ладно, не хочешь, не помогай. Сам справлюсь.
Мать подлетела ко мне, решительно оттеснив плечом в сторону, и принялась складывать свитера, белье и обувь.
– Зачем ты бросил университет? Можешь нормально объяснить? Ты хоть отдаленно представляешь, чего мне стоило тебя туда устроить?
Я с грехом пополам проучился в энергетическом университете два курса. Точнее, промучился. Ни одной лекции с интересом, ни одной сессии без «хвостов». В зачетке – сплошные тройки, поневоле начнешь считать себя тупицей. Мне никогда в жизни не хотелось быть энергетиком, но у матери имелись связи в этом вузе, поэтому она меня туда и «поступила».
Закрывая в июне очередной долг, я понял, что еще три года не выдержу. Меня тошнило от одного вида университетской высотки, что торчит неподалеку от берега Казанки. Я плелся туда, проклиная все на свете, и в первую очередь – свою слабохарактерность и уступчивость.
– Не хочу там учиться. И никогда не смогу работать по специальности, – обреченно сказал я, предвидя новую порцию укоров.
– Но ведь тебя же в армию заберут. – Голос матери зазвучал растерянно, почти умоляюще.
– Значит, пойду в армию, – упрямо сказал я. Мать хотела возразить что-то, но я не позволил. – До осеннего призыва еще полно времени. Я подумаю и решу. Может, вернусь обратно в энергоунивер («Ни за что на свете!»). Или в другой институт поступлю. Что ты заранее нагнетаешь! Я же не навсегда еду. Поживу какое-то время на севере, с отцом, и решу.
Она распрямилась, закончив с вещами, которые теперь лежали ровными стопками. Сверху, как я и предполагал, оставалось еще немного места. Теперь мать смотрела прямо на меня.
– Знаю я, что ты себе в голову вбил. Писателем собрался стать. Что это за профессия такая ненормальная? Да это вообще… не профессия никакая!
– Конечно, и Толстой, и Гоголь, и Чехов – все идиотами были! Один энергетик Чубайс гений.
– Прекрати ерничать! – громко и жестко бросила мать, уперев руки в боки и сдвинув брови к переносице. Всю жизнь терпеть не мог, когда она так делала. – Ты же не можешь на полном серьезе считать себя гениальным писателем! Пушкиных с Лермонтовыми, да даже и… – мать нетерпеливо пощелкала пальцами, – Донцовых каких-нибудь – по пальцам пересчитать! А остальные, кто не пробился? Их, может, миллион! Хочешь всю жизнь впроголодь прожить? По издательствам бегать с рукописью под мышкой и ждать, пока кто-то соизволит тебя напечатать?
– Да почему ты никогда в меня не веришь?! Откуда знаешь, что у меня ничего не выйдет, что я неудачник и ничего не добьюсь? – Я чувствовал, что могу наговорить лишнего, но уже не мог заставить себя замолчать. – Ты заранее все за меня сама решила, составила подробный план, расписала на десять лет вперед и ждешь, что я буду по нему жить! А если я не хочу жить по твоему распорядку? Ты об этом подумала? Может, мне нужно что-то другое? Кто тебе дал право за меня решать?
– Федор, я…
– Что «Федор»? Ну, что? Скажешь, я не прав? Ты хоть раз в жизни поинтересовалась, что я пишу? Захотела почитать?
– А тебе важно было мое мнение? – выкрикнула она.
Соседи, наверное, притихли и прислушались.
– Представь себе, важно! Между прочим, это довольно неприятно, когда родная мать считает тебя ничтожеством!
– Но я никогда не считала… – начала было она.
– Вот поэтому, наверное, отец и сбежал от тебя! Ты никогда ему не верила, никогда не поддерживала! – договорил я.
И тут же пожалел, что сказал это, но сделанного не воротишь. Вдруг стало тихо-тихо, даже за окном вроде бы смолкли все звуки. Мы с матерью стояли друг напротив друга и тяжело дышали, как загнанные лошади. Я чувствовал, что сказанное навсегда легло у наших ног, и вряд ли получится поднять эту тяжесть, выбросить прочь из души и из памяти.
Мать, ни слова не говоря, отвернулась от меня, как будто я ее ударил. В каком-то смысле так оно и было. Она никогда не рассказывала мне, почему они с отцом развелись, и я понятия не имел, почему он бросил нас, уехал на другой конец страны. Но это явно была тяжелая для нее история, и слова мои, как ни крути, были ударом ниже пояса.
«Вот если бы она сейчас заплакала, я бы, наверное, не выдержал и остался!» – пришло мне в голову. Но мать поступила так, как всегда поступала, когда ее обижали. Выражение лица стало замкнутым, отрешенным, и она холодно проговорила:
– Делай что хочешь. Решил ехать – езжай. Видеть тебя не могу.
Мать круто развернулась и вышла из комнаты. Идти у нас, как я уже говорил, особо некуда, поэтому она скрылась на кухне и притворила за собой дверь. Дверь была со стеклянными вставками, так что я видел ее силуэт: мать неподвижно сидела на табурете возле стола.
Меня тянуло пойти и успокоить ее, попросить прощения и попрощаться по-человечески, но я опасался, что все начнется сначала: уговоры, слезы, укоры. Так и на поезд опоздаешь.
Я застегнул молнию на сумке, проверил документы, взял с вешалки ветровку и, поколебавшись, направился к входной двери, как вдруг за моей спиной раздался жалобный звон. Обернувшись, я обнаружил, что с полки упала статуэтка.
Изящную фигурку ручной работы я купил в Елабуге и подарил матери на день рождения: накопил, когда работал летом на мойке. Хрустальная лошадка гарцевала на подставке, на спине ее сидела горделивая наездница в длинном платье по моде девятнадцатого века.
Опять, что ли, сквозняк? Вроде и ветра нет, да и статуэтка, надо сказать, тяжелая, ее так просто не сдуло бы. Замерев возле порога, я стоял, уставившись на то, что осталось от хрупкой вещицы. Осколки рассыпались по полу, не было больше ни красавицы-наездницы, ни тонконогого благородного скакуна.
Открылась дверь кухни. Я знал, как мать дорожит моим подарком, и сейчас буквально оторопел, предвидя ее реакцию. «Надеюсь, она не подумает, что это я!» – промелькнуло в голове.
– Моя Дама! – потрясенно прошептала мать. – Как Дама могла разбиться? Она стояла далеко от края!
Я ждал, что мама бросится собирать осколки, примется причитать над ними, но вместо этого она, не взглянув больше в ту сторону, подошла ко мне. Взгляд ее был пристальным, настойчивым, и было в нем что-то еще. В тот момент я не смог сообразить, что именно, и только потом понял: это был страх. Страх – и еще что-то.
– Тебе не надо ездить, – тихо сказала мать.
– Мам, не начинай, прошу тебя!
– Ты не понимаешь, – она покачала головой. – Дело не во мне и не в тебе. У меня дурное предчувствие. Это поездка добром не кончится. Дама не могла упасть просто так!
– Перестань, пожалуйста. – Я обнял ее и прижал к себе. – Что за суеверия? Ты же никогда не верила в такие вещи.
– Не верила, а теперь точно знаю, что говорю, – сказала она, уткнувшись мне в грудь.
– Прости, мам. Я не должен был говорить тебе про отца.
– Да брось, – отмахнулась она, хотя еще несколько минут назад остро переживала обиду, я же видел. Но больше это ее не волновало. Мать подняла голову и смотрела все тем же неотрывным напряженным взглядом.
Честно скажу, мне стало не по себе.
Я сразу запретил матери ехать провожать меня на вокзал: ни к чему эти долгие прощания, когда не знаешь, что сказать, что сделать. Но тут мне вдруг захотелось, чтобы она поехала со мной. «А еще лучше, чтоб отговорила ехать!» – сказал голос внутри меня. Ага, как же, возразил я сам себе. Выдержать такой прессинг, чтобы в последнюю минуту повернуть назад! Что может быть глупее?
– Не переживай, мам. Я позвоню, хорошо? Буду часто звонить, обещаю. – Я осторожно убрал ее руки. – Мне пора, а то опоздаю.
Поцеловав мать в щеку, я вышел из квартиры. Щека была мягкая, как тесто, и вся ее фигура казалась поникшей, а лицо – постаревшим и безжизненным. Мне было немного жутко видеть такой свою энергичную, боевитую мать, и я поспешно отвернулся, заспешил к лестнице.
Она больше не сказала ни слова, даже не попрощалась, так и продолжая стоять и смотреть. Будто фотографировала меня, приберегала на память, чтобы потом легче было воскресить мой облик перед мысленным взором.
Позже я постоянно вспоминал этот пылающий, горестный и вместе с тем болезненно сосредоточенный взгляд и удивлялся, почему он не смог остановить меня, удержать дома.
Глава вторая
В подъезде едва уловимо пахло гарью. Зимой какой-то придурок поджег детскую коляску, что стояла на первом этаже, и весь подъезд заволокло едким черным дымом. Запах въелся в стены и до сих пор не выветрился.
Случилось все ночью. По правде сказать, я был напуган и растерян, хотя и сумел это скрыть. Не знаю, почему, но у меня что-то вроде фобии: боюсь открытого огня, пожара. Даже посиделки возле костра не люблю – так и кажется, что огонь может разгореться слишком сильно, и ситуация выйдет из-под контроля.
Тогда в подъезде все обошлось. Пожарные приехали быстро, потушили пламя, которое толком и разгореться не успело, а после еще обходили квартиры, спрашивая, всё ли в порядке.
Никто не угорел и не отравился газом, в остальном же ничего в порядке не было: жильцам пришлось отмывать стены и лестницу. Мыли, конечно, женщины, а мужчины таскали воду. Я выливал вонючую темную жижу в унитаз и думал: узнать бы, кто это сделал, и заставить его языком каждую ступеньку вылизывать!
Из-за всей этой катавасии я забыл позвонить Неле, и она разозлилась.
Злилась Неля часто, а особенно бесило ее то, что данный факт, как ей думалось, меня совсем не волновал. Она считала, что я черствый и бессердечный, что мне нет дела до ее переживаний. Неля ошибалась: мне совершенно не хотелось ругаться, но не удавалось найти подходящих слов, чтобы убедить ее в этом.
Мы постоянно ссорились, Неля периодически со слезами бросала трубку, выбегала из кафе или оставляла меня одного в кино или парке, заявляя, что все кончено. Но отношения тянулись, тянулись почти полтора года, пока не разорвались окончательно. Случилось это больше месяца назад, когда я впервые заикнулся, что хочу бросить универ и уехать к отцу.
Мама недолюбливала Нелю, но в одном они были солидарны: я безответственный идиот, который не думает о будущем и гоняется за журавлями, разбрасываясь полузадушенными в кулаке синицами.
Неля вспомнилась некстати – я запретил себе о ней думать. Поначалу это было сложно, потому что в голове не прекращался нескончаемый монолог: я раз за разом, отыскивая все новые аргументы, доказывал Неле, почему она не права, а я прав. Это продолжалось, пока однажды утром я не проснулся с мыслью, что больше не хочу ничего ей объяснять. Но воспоминания все равно оставались довольно болезненными (хотя с каждым днем все менее), поэтому думать о Неле я не любил.
А сейчас тем более не стоило усугублять: и без того проблем хватает.
Выходя из подъезда, я споткнулся на лестнице и едва не полетел на землю.
– Шею не сломай, – раздался насмешливый голос.
Гульназ-апа, соседка с первого этажа. Ее окно прямо возле подъездной двери, и она, кажется, вообще никогда от него не отходит. Живет Гульназ-апа прямо под нами: разумеется, она отлично слышала нашу с матерью перепалку. Теперь весь дом будет знать, что я уехал к отцу, а мать не хотела меня отпускать.
В душе шевельнулось раздражение: соседские бабки нам с матерью теперь все кости перемоют. Может, сказать старой ведьме что-то, чтобы отбить желание молоть языком? Нет, только хуже сделаешь.
– Здравствуйте, – буркнул я.
– Далеко собрался? – не отставала Гульназ-апа.
Сама напросилась.
– Вы же подслушивали, так чего спрашивать?
Пока соседка подбирала слова для ответа, я уже завернул за угол дома.
Прежде чем отправиться на вокзал, зашел в магазин и купил бутылку водки. Уже на кассе подумал: а вдруг в вагон со спиртным не пустят? Но не тащить же ее обратно. Засунул на самое дно сумки и побежал на остановку.
Автобусом было бы быстрее, но я предпочел поехать на трамвае.
Движение по рельсам, когда нельзя свернуть, куда вздумается; вагончик, который со звоном едет вдаль – во всем этом есть нечто мистическое. Неотвратимость, предопределенность пути казалась мне странно притягательной. Ты делаешь выбор, забираясь на подножку – а дальше уже ничего от тебя не зависит: ты следуешь туда, куда проложены пути.
Но при этом в любой момент можешь соскочить, если покажется, что ведут они не в ту сторону – и это вселяет надежду.
Ладно, ерунда все это.
– Несколько дней ехать! Трястись через всю страну! Что там делать-то, в поезде этом? Водку пить?
Мамино умение думать о хорошем, видеть во мне только лучшее всегда меня умиляло. Интересно, почему сразу водка? Что я, алкаш подзаборный? Когда я задал ей этот вопрос, мать махнула рукой и заявила, что знает меня как облупленного. И это притом, что она и пьяным-то меня видела всего два раза! Я разозлился, и мы в очередной раз поцапались.
Но бутылку я все равно купил. Не потому, что хотелось напиться, а просто потому… Понятия не имею почему! Чтоб была.
«Получается, мать оказалась права?» – с ехидцей осведомился внутренний голос, но я приказал ему не лезть не в свое дело.
Трамвайный вагон оказался полупустым. Я сунул в уши наушники, включил музыку и уселся у окна – ехал и глядел по сторонам.
Туристы любят Казань: она отличается от других российских городов необычным сплавом восточной пышности, размаха и западной лаконичности. Я горжусь своей родиной и люблю ее, но сейчас город, в котором прожил всю жизнь, казался мне немножко чужим. Он уже не принадлежал мне, как и я – ему.
Люди шли по улицам, переходили через дороги, ныряли в подземные переходы. Они спешили, были заняты – их ждали дела, а меня здесь уже ничего не держало. Город отталкивал меня, отторгал, выдавливал из себя, и это причиняло боль. Мне казалось, я только в эти минуты по-настоящему увидел его, разглядел, впустил в сердце.
Казани больше тысячи лет, и мне казалось, что за всю эту тысячу не было здесь человека, который был так растерян, как я в ту минуту. В одном мать точно права: я хотел того, чего мне почти наверняка не получить. А принять то, что имею, не мог.
Впрочем, с этим я уже свыкся. Прислушавшись к себе, понял, что чувствую себя так паршиво в основном потому, что плохо расстался с матерью. Вроде и не поругались – хуже бывало. Но ее стойкое нежелание отпускать меня – угнетало. Поневоле начинаешь сомневаться: а туда ли я иду? Оно мне точно надо?
Раньше думалось, что стоит мне вырваться из-под ее опеки, как я испытаю невиданное облегчение. Меня выводили из себя нравоучения, нотации и бесконечные придирки: не то сказал, не туда положил, не вовремя вернулся. Количество «не» зашкаливало! Неумеха, недотепа, невежливый, невнимательный, неаккуратный и прочая, и прочая. На ближайшие три месяца (а может, намного дольше) я избавлен от этого давления, так где же она – легкость?
На вокзал я примчался, как говорится, впритык, за несколько минут до отправления поезда. Длинная толстобрюхая зеленая змея замерла у перрона, и люди с тюками и чемоданами загружались в ее чрево. Мой вагон – четырнадцатый, ближе к хвосту.
Пробегая мимо одной скамейки, я обратил внимание на надпись, которая гласила «Любовь моя Владик». Некоторые люди не могут спокойно пройти мимо любой мало-мальски подходящей поверхности, чтобы не оставить автограф. Я где-то читал, что это тяга к увековечиванию себя, желание оставить хоть какой-то след. Интересно, когда писали «Владик», что имели в виду – парня с таким именем или город Владивосток?
На перроне стояла проводница, невысокая полная женщина с шапкой мелких кудряшек, выкрашенных в красно-коричневый цвет. Круглое лицо было усыпано коричневыми веснушками. Я подал ей билет, она чиркнула по мне усталым равнодушным взглядом и пропустила в вагон. Водка осталась со мной: никто не собирался устраивать обыск.
Я поднялся по железным ступенькам и, уже стоя в тамбуре, обернулся. На секунду мне показалось, что в толпе провожающих мелькнуло лицо матери. Я начал приглядываться, стараясь отыскать ее, но безуспешно: мешали чужие плечи, головы, руки.
«Да не она это. Откуда ей тут взяться?»
– Молодой человек, вы долго будете стоять? – нетерпеливо проговорила какая-то женщина. Из-за меня она не могла пройти в вагон и сердито топталась на месте.
В моем купе уже был пассажир.
Прежде мне было некогда задумываться о том, кем окажутся попутчики, но, открывая сейчас раздвижную дверь, я запоздало обеспокоился этим вопросом.
Вдруг моим соседом окажется быдловатый мужик, тупой качок или классическая «я же мать» с круглосуточно орущим, избалованным отпрыском? Или вредная бабка, которая невзлюбит меня с первого взгляда и примется выносить мозг? Или…
– Я Костя, – сказал сидящий у окна парень в синей футболке. Он был примерно моего возраста и совсем никакой не качок: щуплый, невысокий, узкоплечий. Лицо открытое, располагающее – надеюсь, мы поладим.
Завидую я таким общительным: видит человека впервые в жизни – и никакого стеснения. Улыбается, руку тянет. Лишь бы только не болтал без умолку.
– Далеко едешь? – спросил Костя.
– До конечной.
– Я до Тюмени.
У меня нижняя полка, у него, как выяснилось, верхняя, надо мной.
– Ничего, если я у тебя внизу посижу?
– Сиди.
Дверь отъехала в сторону, в купе вошел коротко стриженный мужчина угрюмого вида. Я вздрогнул: он был похож на одного преподавателя из универа, который срезал меня на экзамене с особенным сладострастием. Я тут же понял, что это не Расимов, но инстинктивная неприязнь, зародившись во мне, никуда не делась.
«Расимов» молча сунул нам для приветствия сухую широкую ладонь, забросил свои вещи в ящик под полкой и тут же вышел в коридор.
Что-то мне сегодня все чудится: то мать, то препод. Так все-таки она это была или нет? Вытащив из кармана телефон, я набрал ее номер. Сразу надо было позвонить, и почему раньше в голову не пришло? Но мобильный матери оказался выключен.
– Меня моя тоже не проводила, – сочувствующим тоном сказал Костя.
Он сидел, свесив руки между колен, и следил за моими манипуляциями с телефоном.
– Кто? – не понял я, на секунду удивившись, откуда он знает про Нелю, и едва не пустившись в объяснения, что между нами все кончилось еще до того, как я купил билет. – А, нет, это не девушка. Я матери звонил… то есть хотел позвонить.
Она это была или нет, теперь уже было неважно: поезд дернулся, закряхтел и медленно пополз вдоль перрона. Провожающие дружно нацепили натужные зубастые улыбки, принялись кивать и махать руками.
Женщина с трагическим лицом говорила что-то, широко разевая рот и тряся головой.
Маленькая девочка с торчащими в разные стороны короткими хвостиками побежала за поездом, и мать ринулась следом, схватила ее за руку.
Мне до конца не верилось, что я все-таки уеду, пока поезд не тронулся с места. Казалось, кто-то меня остановит, что-то пойдет не так, и придется с побитым видом вернуться домой. Однако сбылось, исполнилось.
– Поехали! – жизнерадостно сказал Костя, и у меня на душе вдруг стало так гадко, так неудержимо потянуло обратно, что захотелось выпрыгнуть в окно, и черт с ним, с Улемово. Удачная идея съездить к отцу, повидаться с ним, а заодно придумать, что делать дальше, показалась претенциозной, глупой и мелодраматичной.
Мне никогда не приходилось так далеко ездить – тем более одному. Да и вообще мало где приходилось бывать. Когда был маленьким, ездил с матерью в Сочи и Геленджик. После выпускного мы с одноклассниками скатали в Питер. В Москве пару раз был – опять же с матерью, а еще ездил к ее двоюродной сестре в Воронеж. А теперь вот еду туда, где меня, в общем-то, никто не ждет.
Отец – а что отец? Жил же он без меня все эти годы, не кашлял. А тут вдруг я свалюсь ему на голову.
Поезд набирал ход. Осталось позади красное здание вокзала – красивое, немного вычурное, постройки позапрошлого века. Промелькнули замершие в ожидании вагоны на запасных путях, фигурки путевых рабочих в ярких жилетах, какие-то серые, унылого вида постройки. Казань удалялась от меня все дальше, выпрыгивать из вагона уже бесполезно.
Было жарко, и Костя приоткрыл окно. От ветра волосы его вздыбились, как панковский гребень.
В купе вернулся «Расимов». Уселся напротив нас, уставился в окошко. Четвертое место пока пустовало.
– В туалет еще нельзя, – не то спросил, не то подумал вслух Костя.
– Санитарная зона, – не глядя на него, произнес «Расимов». Голос у него оказался сухой и скрипучий, как речной песок.
Мне захотелось остаться одному. Достал бы ридер, почитал: я скачал туда несколько книг, до которых никак не доходили руки. «Надо было груши купить», – запоздало подумал я и вспомнил про водку. Нас как раз в купе трое. Что за пошлость.
Щелчок и грохот – дверь скользнула влево, и на пороге возникла красноволосая проводница. Расположившись рядом с «Расимовым», она занялась нашими билетами.
– А белье когда можно взять? – спросил Костя.
– Минут через сорок, – ответила женщина. Интонация как у моей матери: вроде спокойная, но чувствуется взвинченность. Неосторожное слово – и взорвется.
Костя, похоже, не имел опыта общения с такими взрывоопасными, поэтому продолжал допрашивать проводницу: когда закончится санитарная зона? А чай нам принесут? Когда откроется вагон-ресторан?
– Молодой человек, вы меня отвлекаете. У меня от вас уже голова болит, – сдерживаясь из последних сил, проговорила она.
Когда женщина вышла, Костя сказал:
– Надо же, какие мы нервные! – И засмеялся. Его, видимо, ничто не могло выбить из колеи и лишить оптимизма. Интересно, что это – недалекость ума или высшая степень мудрости?
Я пожал плечами.
– Думаешь, ты тут один такой? – по-прежнему не глядя в нашу сторону, сказал «Расимов». – Все со своими претензиями лезут. Один спросит, другой… Язык, небось, на плече за целый день.
– Работа у нее такая, – не смутившись, ответил Костя. – Как говорится, кто на что учился.
– Балабол, – усмехнулся «Расимов». – А ты на что?
– По диплому инженер. А по жизни – менеджер по продажам.
– Продавец, значит. И чем торгуешь?
– Бытовой техникой.
Надо же, получается, Костя старше меня: отучился, работает. Правильно говорят, маленькая собака до старости щенок.
– Я вот недавно телевизор купил, – оживился «Расимов». – С большим экраном. Давно такой хотел. Включил – там картинка приплюснутая!
Костя принялся объяснить, что нужно изменить в настройках. Мне стало скучно, и я уже не слушал. Вытащил мобильник и увидел, что пришла смс-ка. Абонент появился в сети. Значит, у матери отобразился мой пропущенный вызов. Чего же не перезванивает?
Я встал и вышел в коридор, на ходу набирая ее номер.
Гудки потекли мне в ухо, но ответа не было. Характер выдерживает, не желает говорить или не слышит?
– Да, Федя, – раздался, наконец, настороженный голос. Слышно было не очень хорошо. – Ты как?
– Еду, – сказал я.
– Попутчики нормальные?
– Нормальные. Парень молодой и еще мужик один.
Интересно, сколько «Расимову» лет? Кажется, больше сорока, но меньше пятидесяти.
Мать молчала, я тоже.
– Не волнуйся. Все отлично. Завтра позвоню.
– Хорошо, – голос звучал с непривычным смирением и грустью.
Похоже, до сознания матери, наконец, дошел факт моего отъезда, и она покорилась неизбежному. Больше не воюет, приняла свое поражение. Вот только у меня вместо радости возникло чувство, что чего-то не хватает. Вражеская армия подняла белый флаг, и тут оказалось, что размахивать победными знаменами хочется вовсе не так, как раньше.
– Мам, ты что, приходила на вокзал? – спросил я и понял, что мне ее жалко.
В трубке загудело, заскрежетало, и я отодвинул мобильник подальше от уха. Мимо прошла женщина в пестром халате и домашних тапочках. Некоторые люди сходу начинают обживаться. Наверняка на столике ее купе уже красуется жареная курица и яйца с огурцами.
