Kitobni o'qish: «Здесь были»

Shrift:

Предисловие

Идея этой книги возникла из разговора с Тамерланом Тадтаевым, писателем из Южной Осетии. Мы сидели в редакции журнала «Дарьял» и размышляли о том, что мы можем сделать, чтобы показать миру пишущую Осетию. Ведь о нас, к сожалению, в основном знают по сообщениям мировых СМИ о страшных терактах и войнах… Так родилась мысль о сборнике, где были бы представлены самые яркие современные русскоязычные писатели-прозаики из Осетии – Северной и Южной. Задумка, прямо скажем, не особо оригинальная, вот только ранее никем не осуществлённая. Поэтому мы с Тамерланом взяли на себя эту смелость и ответственность. Конечно, наш взгляд субъективен, но, отталкиваясь от личных предпочтений (куда же без них!), мы всё же честно старались представить читателю всё разнообразие местного литературного процесса. Наш творческий замысел был дополнен внутренним оформлением книги – полосными рисунками, с той особенностью, что у каждого автора – «свой» художник-иллюстратор.

Название сборника отсылает к известной сцене из книги Ильфа и Петрова «12 стульев», когда Киса и Ося, проехав Владикавказ, оставили на одной из придорожных скал свои автографы. Но это, конечно, и метафора, перифраз, отражающий наши писательские попытки остаться во времени, задержаться в памяти поколений. Поэтому мы стараемся как можно чётче вывести наши имена на литературных «скалах», хотя хорошо понимаем, что, подобно тому, как наскальные надписи постепенно исчезают под природным воздействием, наши имена рано или поздно сотрутся из памяти читателей.

Но сейчас мы хотим, чтобы люди увидели: Осетия, как и весь Северный Кавказ, – это не только гигантский клубок проблем, это ещё и люди, которые хотят быть частью большого мира, ведь поэтому они пишут и делятся своей картиной мира. И каждая из них уникальна. У каждого автора – свой стиль, свой способ самовыражения, передачи опыта пережитого – жизненного, мыслительного и т. д. Возможно, кого-то смутит эмоционально-экспрессивная лексика, местами встречающаяся в книге, но ведь это тоже – «картина с натуры».

В сборник вошли работы пятнадцати писателей. Это авторы совсем разного уровня, от уже прославленных на всю Россию до только начинающих свой творческий путь, поэтому мы посчитали правильным алфавитный порядок расположения.

Эта книга – своеобразный срез творческого процесса, книга-отпечаток, которая напомнит, что когда-то и мы здесь были.

Алан ЦХУРБАЕВ,

главный редактор журнала «Дарьял».

Руслан Бекуров

К чёрту длинные истории

Синие губы

По владикавказским меркам, он был звездой. Его любили, он собирал зальчики, а в многочисленных кафешках на Проспекте Мира ему наливали бесплатный кофе. По крайней мере, ему самому казалось, что он звезда. Не какая-нибудь там местечковая белая звезда-карлик, а настоящая межгалактическая рок-звезда. А когда тебе что-то кажется, так оно и есть.

Обычно Бэвид бродил по центру с гитарой. Иногда встречал друзей и выпивал с ними по стаканчику-другому в бельгийском баре возле парка. Но чаще – шатался без дела и пел свои и чужие песни на улицах.

Вот и в тот день он дополз до памятника Коста напротив Дома искусств. Певец униженных и оскорблённых, как всегда, сидел на скамейке и холодным взглядом наблюдал за жизнью маленького провинциального города. Бэвид сел рядом и заиграл незамысловатую песенку о Зигги Стардасте, но только на осетинском. Он перевёл оригинальный текст ещё вчера и вот сейчас решил поделиться этой радостью с Коста и горожанами.

Пелось легко и беззаботно, люди то и дело останавливались рядом, дети нагло смотрели в глаза, а собаки вынюхивали чьи-то следы на подошвах его потрёпанных «адидасов».

На последнем аккорде визуализировалась пара преданных слушателей – худой и толстый полицейские. Но хлопать они не собирались.

В отделении было душно и пахло прогнившей преступностью. Худой полицейский сразу же начал заполнять какие-то бумаги, а толстяк предложил Бэвиду вытащить из карманов личные вещи. Через полминуты на столе лежали: губная гармошка, медиатор, блокнот, жвачка, две смятые сторублёвки и монеты. Тут-то и началась экзистенциальная пьеса.

– Осетин? – небрежно спросил худой полицейский.

– Угу, – ответил Бэвид.

– Шашлыков? Буа-а-а! Откуда ты такой? – подключился толстяк.

– От папы, – сказал Бэвид.

– А папа кто?

– Папа? Инал. Инал Шашлыков из Батако.

– А тебя как зовут? Фыдчин? Буа-а-а! – продолжал хохмить толстый полицейский.

– Бэвид.

– Дэвид? – спросил худой.

– Бэвид. Бэвид-Доуи.

– Как-как? – разозлился толстяк.

– Бэвид-Доуи Шашлыков, – ответил Бэвид.

– В смысле? Реально по паспорту?

– Ну вот же, смотрите!

– Имя отец придумал? – строго спросил худой полицейский.

– Не отец, а папа. Он Боуи любил.

– А сейчас не любит? – спросил толстяк.

– Папа умер. Два года назад. А вас я знаю, вы на Леваневского живёте, напротив нашего дома. Мы с вашим сыном Зауром в одном классе учились.

– Где ты, а где – Заур! – сказал толстяк.

– Гитара твоя или украл? – спросил худой.

– Папина.

– Шмаль есть? – не унимался толстый полицейский.

– Шмаль?

– Целку из себя не строй! Наркотой, спрашиваю, балуешься? В глаза смотри!

– Не, только пью. И песни сочиняю. Вот сегодня одну написал. Хотите, сыграю?

– Иди-ка ты… Доуи! И чтобы возле Коста тебя больше не видели! Понял?

В двадцать первом веке только и остаётся, что понимать полицейских и шляться по улицам. Нет ни космолётов, ни реактивных ранцев. А вчера вот по телеку сказали, что и космоса-то на самом деле нет.

Возле пиццерии узкую полоску тротуара перекрыл человек-пицца: он раздавал флаеры и заигрывал с прохожими. Вот и сейчас, увидев грустного, рассеянного Бэвида, человек-пицца раздвинул руки для весёлых объятий. Бэвид пытался его обойти, но «пицца» была неумолима и храбра.

– Ну, нет, пожалуйста, только не это! – сказал Бэвид.

С парусинового лица человека-пиццы не сходила дебильная улыбка – это и понятно, костюм не предполагал депрессивного настроения.

– Ну ладно, – Бэвид сдался и обнял человека-пиццу. – Вот так, вот так…

В три дня в кафе на Ленина он встречался с Экой. Эка, как обычно говорят в таких случаях, его бывшая девушка. Ну, или не бывшая, а, скажем так, ускользающая девушка – тот промежуточный вариант, при котором каждый ждёт друг от друга решительных поступков и боится первым признать окончательный разрыв.

Они пили кофе, и Бэвид рассказывал о своих племянниках.

– Дина вчера играла с воздушным шариком. Ну он и лопнул. Она рыдала полдня, представляешь! Сначала я подумал, что бедняжка испугалась. А оказалось, что ей жалко, что шарик умер. Понимаешь, УМЕР, не будет его больше!

– Ну, а ты? Надул бы другой, – вяло сказала Эка.

– Я так и хотел! Так и хотел! Но Дина сказала, что это будет уже ДРУГОЙ шарик.

– И что ты в итоге придумал?

– Я? Ничего. Завтра – похороны. Списки составлять не будем. Придут только те, кто хочет. Я закопаю резиновые останки в палисаднике возле дома. Сниму шляпу и, глубоко вздохнув, скажу: «Шарик прожил короткую, но достойную жизнь…»

– Песню ещё не придумал? Про шарик? Ну, там – «шарик лопнул, как любовь, – нет ни музыки, ни слов…»

– Не-а, я другую песенку придумал! Про тебя. Про нас. Про синие губы. Помнишь, как в детстве у нас ВСЕГДА были синие губы! Сейчас сыграю! Это бомба!

– Нет, давай сегодня без бомб и синих губ как-нибудь. И вообще, допивай свой кофе и уходи, – холодно сказала Эка.

– Зачем?

– Затем, что ты мне надоел. Я устала. Понимаешь, УСТАЛА. У меня куча вещей, от которых раскалывается голова. А тут ещё ты и твои никчёмные песни.

– Я спрашивал, зачем допивать кофе, – сказал Бэвид, оставил на столе две мятые сторублёвки и пошёл к выходу.

Синие губы. Вот эти синие губы, которые были в детстве. Ну, когда мы до одури болтались в море, не слушая маму. А потом, наконец, нехотя выползали из воды с гусиной кожей, синими-синими губами и кутались в полотенца. Где они теперь, ЭТИ губы? Вроде как и вода морская так же холодна, и с ветрами полный порядок, а синих губ уже нет. Вымерли, как динозавры, синие губы. Хоть полдня торчи в море или даже океане – не будет больше таких губ. Разве что после тутовника. Или когда умрём. И то – не факт.

Вечером Бэвид был на репетиции группы «Конквистадоры». Их «точка» находилась в полуподвальной студии Кукольного театра. «Конквистадоры» были легендой осетинского рок-н-ролла. В начале двухтысячных они даже записали полноценный магнитоальбом, пытались зацепиться в Москве и имели настоящего продюсера в лице бывшего борца-вольника Кочи-Кударца. Потом, конечно, Алик, Алан, Тима и Тохе повзрослели, но тем не менее два раза в неделю они собирались в студии, чтобы побренчать в своё удовольствие. Обычно на репетиции приходили их старые поклонники и друзья, тогда музицирование плавно переходило в будничную попойку.

Бэвид пришёл как раз в тот момент, когда «Конквистадоры» играли «Криденсов». Вообще их трек-лист восхищал стабильностью – «Дайер Стрейте», «Дорз», «Пинк Флойд», «Битлз» и, конечно же, «Криденс Клиэруотер Ривайвл». От такого репертуара у Бэвида скручивало ноги, но после пары стаканов становилось терпимо. А здесь парой стаканов обычно не ограничивались.

– У тебя какой строй гитары? – спросил Алик. Он играл на басу.

– Рабовладельческий, – ответил Бэвид.

– Ну и чего припёрся, рабовладелец? – барабанщик Тохе накрывал на стол.

– Песню хотел бы сыграть. Новую. Про синие губы.

– Ну, Ник Кейв хренов, – съязвил Тима. В «Конквистадорах» он был вокалистом и основным шутником.

– Какая гармония? – Алан подключил гитару к усилителю.

– Там обычные аккорды, – Бэвид расчехлил свою «акустику» и пододвинулся к Алану. – Сначала босяцкий, потом «лесенка» и последний G.

– G или D? G как говно? – Алику нравилось разговаривать в таком стиле.

– Как говно, – подтвердил Бэвид.

– Давай попробуем, – Тохе разлил водку в пластиковые стаканы.

Выпили за бога, потом за рок-н-ролл и тёлок. И только после третьего тоста Алан взял гитару, и Тохе сел за барабаны. Алик с Тимой ушли курить. Бэвид настроил бас и посмотрел на Алана.

– Начнём? – спросил Алан.

Бэвид кивнул, и Алан заиграл вступление. Тохе бочкой и хай-хэтом отбивал диско-ритм. Бэвид вступил на четвёртом аккорде. А потом пришли девчонки, и началась гулянка. О песне Бэвида все забыли, но и он особо на эту тему не заморачивался.

В трамвае было пусто, и от этого – уютно. Старенький чешский вагон медленно полз в сторону ЦУМа, а Бэвид сидел у окна и рисовал губы на запотевшем стекле. Потом он вспомнил о Чере, у которого на БАМе в однокомнатной квартире была студия. Бэвид быстро нашёл его номер в своём телефоне.

– Слушай, Чера, ты у себя? Тут такая штука… хочу песню записать. Что? Деньги? Не, денег нет, думал гитару продать и… Ну, свой акустический «Орфей». Что? Три часа в студии за такой прекрасный инструмент? Ну ладно, ладно… А если я сейчас к тебе припрусь? Конечно, уже бегу!

В клуб Бэвид ехал на такси. Ему хотелось успеть к танцам. Обычно ближе к десяти диджей Бат (Батик Секинаев) начинал свой сет – вот он, ТВОИ звёздный час, Бэвид-Доуи Шашлыков! Диск с записанной песней лежал в кармане пиджака, и от него по телу расползалась вселенская теплота.

– Офигенная у вас тачка, – Бэвид решил первым заговорить с таксистом.

– Ещё бы! – с удовольствием подхватил таксист. – Нравятся «япошки»?

– Не, это я так, для поддержания разговора, – ответил Бэвид.

– Жопу на уши натяни для поддержания разговора, – таксист сплюнул на пол и наконец включил «дворники».

«Что же вы злые-то все такие», – подумал Бэвид, но таксисту так ничего и не сказал.

Батик постучал в микрофон и объявил:

– Друзья, у нас сегодня премьера! Сногсшибательный зубодробительный хит Бэвида-Доуи «Синие клубы»!

– Губы! Синие ГУБЫ! – Бэвид сидел за баром и после этих слов немного приподнялся и кивнул головой, чтобы все поняли, что вот он здесь. Но никто и не собирался на него смотреть.

С первых аккордов люди с кислыми лицами (как будто им принесли солёный чай) один за другим потянулись к своим столикам. Девушки недоуменно размахивали руками. Ещё не закончилось инструментальное вступление, а на танцполе уже никого не было.

В зал вбежал администратор и завопил:

– Батик! Выключи эту хрень!

Бэвид и Батик вышли на улицу покурить. Батик глубоко затянулся, выпустил дым в беспечное владикавказское лето и сказал:

– Бэйв, братан, извини, – ты же сам видел, НИКТО НИЧЕГО не понимает в этой дыре. Бухло, пироги и дыц-дыц-дыц – вот и всё, что им интересно.

– Именно в таком порядке? – безразлично спросил Бэвид.

– Более-менее, – ответил Батик.

Лена-головастик

Пахло свежей рыбой. Или несвежей. Или свежей, но не рыбой. Но пахло так, как пахнет свежая рыба.

Я торчал на причале. Снял кеды, засучил брюки и, свесив ноги, сидел на краю. Солнце слепило глаза, но щуриться от него было по-летнему хорошо. Рядом качалась пришвартованная яхта, волны время от времени шлёпали по борту, и эти звуки так и остались легкомысленным саундтреком того лета.

Шёл седьмой день каникул. Я, как обычно, проводил их в Геленджике. На причале, точнее, под ним, мы с местными пацанами собирали мидии. Это был старый заброшенный причал недалеко от Толстого мыса. Иногда его использовали проплывающие мимо яхты и катера. А ещё здесь томился ржавый, но не сдавшийся прогулочный корабль «Левкой». Само его название казалось дико романтичным. Было в нём что-то от «лаванды».

Когда-то «Левкой» был «флагманом» прогулочного флота. Каждые два часа с утра до вечера он уходил в открытое море с парой сотен отдыхающих. Мы пробирались на него бесплатно – не знаю, для чего.

Потом появились другие, более современные, быстрые и комфортабельные корабли, и про «Левкой» незаметно забыли. Он тихо ржавел на отмели возле причала. Так обычно и бывает – корабли, особенно прогулочные, умирают молча. Им не о чем жалеть.

К вечеру мы набрали уже два ведра. Чёрные и блестящие мидии сохли под уходящим за горизонт солнцем, пока мы разжигали костёр. Не то чтобы я очень любил эти дурацкие мидии. С другой стороны, сказать, что мидии любили меня, тоже никак нельзя.

Герман как-то заметил, что, когда ешь мидии, кажется, будто хаваешь море. Что ж, он – грек, ему виднее. Помню, как доходило до драк, когда пацаны-грузины и пацаны-греки спорили, кем были аргонавты – грузинами или греками. Вот медузой Горгоной почему-то никто не хвастал.

Было хорошо вот так валяться на пляже. Мидии мы прикончили в секунду. По бетонному парапету гуляла девчонка. В темноте был виден лишь силуэт, но Арсюха её сразу узнал.

– Ленка, давай к нам!

Она спрыгнула в песок и побежала в нашу сторону.

– Вот это бикса! – по-взрослому сказал Герман. У него плохо получалось так говорить, но почему-то на местных пацанов это производило большое впечатление.

Я посмотрел на Веталя и Арсюху.

– Реально хорошая девчонка?

– Модерновая! – ответил Веталь.

Ему я верил больше.

Когда Лена села возле костра, я увидел шрам на её левом плече – маленький тёмный рубец в форме капли.

– Ой, а это кто? – она наконец заметила и меня. – Курортник?

– Не, ты чё! Алика брательник! С Нальчика на каникулы приехал. Вот такой пацанчик! – сказал Герман.

А потом зачем-то добавил:

– Бухает, как лошадь!

Как-то я стащил из тёткиного подвала трёхлитровый баллон домашнего вина. В тот вечер мы уютно расположились на сосне возле летнего кинотеатра «Восток». Было неплохо – смотрели фильм про индейцев и медленно напивались. Веталь сорвался и грохнулся вниз, Арсюха с Германом заблевали всё дерево, и только я делал вид, что совсем не напился. С тех пор у меня была репутация мощного пьянчуги.

– Ого! – сказала Лена и придвинулась поближе.

В тот момент я, кажется, и влюбился. Не знаю, первая ли была эта любовь или, скажем, двадцать вторая. В детстве же как – влюбляешься в каждую девчонку, которая тебе улыбается. Или вот одноклассник Заур как-то по уши втюрился в самолёт ЯК-42. Ну вот так он для себя решил – разве это плохо?

Ближе к полуночи, когда на набережной стихла дурацкая музыка и отдыхающие разошлись по своим пансионатам и съёмным хибарам, мы стащили арбуз из клетки возле детско-юношеской библиотеки. Ну, как стащили – Герман просунул нож в решётку и разрезал арбуз. Каждый вытащил по куску. Продавец спал на надувном матрасе.

Мы сидели на скамейке возле памятника Лермонтову, жрали арбуз и играли в города. Согласен, не было в этом романтики или чего-то там ещё. Но, по крайней мере, мы не цедили, как сейчас, часами чай, сопровождая беспечным смехом пустые разговоры. И не расплачивались раздельно, подсчитывая на салфетке, кто сколько съел и выпил.

– Горький! Ну всё, нет городов на «И»! – Герман ликовал.

– Йошкар-Ола, – ответил я.

В такие дни скамейки на набережной казались нам перевалочными альпинистскими лагерями – уютными, тёплыми и с бесконечными запасами провианта. Мы и сами были как альпинисты – суетились, брали невидимые пики и пели песни под гитару.

– Сиди и помалкивай! – взорвался Герман и швырнул в меня шариком из салфетки.

Я сидел и помалкивал. И остальные, включая Лену, тоже сидели и помалкивали. Только Герман что-то рассказывал – без точек и запятых.

На пляже местные пьянчуги бегали наперегонки, а какой-то дядька ждал их у финишной черты с секундомером. «Дальше! Быстрее!» – как же я всё это ненавидел!

В третьем классе мы участвовали в городских соревнованиях по лёгкой атлетике. Я прыгал в длину с места. Занял второе место. А победил двухметровый дрыщ из Чернобыля. Вообще-то прыгнули мы одинаково – сантиметр в сантиметр, но он был из Чернобыля, и кубок дали ему.

Вот с тех пор меня и тошнит от соревнований и чемпионатов.

– Я, кстати, неплохо прыгаю с места, – кое-как у меня получилось втиснуть свою фразу.

– А я прошлым летом таскала из дома вёдра с водой и заливала высохшие лужи, – сказала Лена.

– Для чего?

– Чтобы головастики не умерли.

«Головастики». Я ей о жизни, любви, а она – головастики…

– Сама ты головастик! – включился Герман, и все засмеялись. Даже те мужчины на пляже сказали какую-то гадость. Думали, что мы над ними издеваемся.

Я сплюнул и тоже крикнул в их сторону:

– Эй, слышь, рот свой вонючий закрой!

Все разбежались по кустам, у пьянчуг не было и шанса кого-нибудь поймать. Ну и бегуны из них вышли никакие.

Мы с Леной спрятались на «Левкое». Я, конечно, тот ещё дурак, – так и не поцеловал её тогда. Проводил до дома и немного посидел с ней на скамейке возле подъезда.

– Поздно. Влетит тебе от тётки! – Лена раздавила инжир на асфальте.

– Влетит и влетит… Скажу, что ночевал у Веталя.

Трещали цикады, над Геленджикской бухтой висела красивая, большая, почти калифорнийская луна. Я хотел сказать Лене что-нибудь романтичное, ну то, что обычно в таких случаях говорят ТАКИМ девчонкам, как вдруг она закричала:

– Твою мать, ну и луна! Почти как солнце!

Нет, определённо, в те годы наши сердца разбивали не сиськи.

Страшила Альбина Перестаева не такая уж и страшила. У неё голубые глаза и идеальная фигура. Про идеальную фигуру я, конечно, придумал.

Время от времени я вижу Альбину в булочной напротив дома. Она так же, как и тогда, когда ей было восемь, бежит вниз по ступенькам со старой авоськой, как будто и нет у неё больше никаких забот, кроме как купить два кирпича архонского хлеба и ждать сдачи. Только вот копейки сменились на рубли.

У Альбины – двое детей, собака и муж. И вот она идёт покупать хлеб, а я смотрю на неё с балкона квартиры своего и её детства – только и хочется по привычке свистнуть ей вслед и со шкодной ухмылкой сбежать на кухню.

Иногда мы перекидываемся с ней парой фраз.

– Привет, Азам! Вырос-то как!

– Ничего я не вырос. Каким был, таким и остался.

Вот уж диалог диалогов – обкакаешься от смеха. Мне немного неудобно, когда она ходит вот так, как ходит сейчас, – в цветастом халате и китайских тапочках. Но и я совсем не денди, если честно.

С возрастом люди, увы, меняются. И та, кого когда-то считал красоткой, превращается в чудовище. В себе мы, конечно же, таких изменений не замечаем.

Как-то вечером мы гуляли по набережной Терека. Я и мои дети – Зарина и Ахсар. Они резвились возле бассейна, а я сидел на скамейке и, щурясь от июльского солнца, наблюдал за проходящими. Вот старик в белой шляпе-сеточке и сталинской рубашке торопливо идёт куда-то, почти бежит, нервно посматривая на часы. Молодой типец в начищенных до блеска остроносых туфлях прислонился к парапету и с кем-то говорит по телефону.

– Ну где ты? Давай быстрее!

Почему мы всю жизнь куда-то спешим и кого-то ждём?

– Азам, и ты здесь? – Альбина смотрела на меня своими голубыми глазами.

– Как видишь, – сказал я. – Прячусь от жены и родителей.

– Псих, обычно наоборот – бегут от одиночества.

– Лучше бы бежали к одиночеству.

– Ой, ладно! А дети-то где?

– Вон, смотри, дурака валяют.

– Хорошего они дурака валяют! – сказала Альбина и как ни в чём не бывало присела рядом.

– Нефига флиртовать с женатым мужчиной! – сказал я.

Альбина улыбнулась, но ничего не ответила. Такой она была и в детстве. Случалось, дразнил её разными неприличными словами, значений которых и не знал, а она молчала. Она даже спорила со мной редко. Не соглашалась, но и не спорила. И от этого мне становилось вдвойне стыдно.

– О чём думаешь, мой маленький Азам? – спросил Альбина.

– Я? Ну… о марлевой занавеске.

– Чего?

– Помнишь, в детстве летом в каждом доме вешали эти марлевые занавески на входе на балкон? От комаров там разных, мух…

– Предположим, помню. И что?

– А то, что я любил, особенно по ночам, наблюдать, как комары пробирались через эту марлю. Они, знаешь, втыкались в неё носами, а потом лапками своими старались влезть в эту щель. И там застревали. Смешные они были, эти комары, и одновременно обречённые какие-то. Будто попали в беду, влипли, и некому их спасти.

– Фу! Ты мне вот что лучше скажи, – я тебе рассказывала, как недавно видела Заура? Ну, того Заура, который воровал малину с нашего палисадника. Ты ещё шмалял в него из рогатки, а он ел и ел тёмную от пыли малину, как будто боялся, что кто-нибудь её у него отберёт. Мы ещё думали, что он вот-вот умрёт от грязной малины. Так и представляли себе – скорчится от боли в животе, и никто, никто его не пожалеет.

– Ну и как он поживает, этот Заур?

– Наверное, нормально. Я его сразу не узнала. А потом мы прогулялись до школы, и он болтал о своей жизни – рано женился, потом развёлся, потом снова женился. Обычная ерунда, короче. И вот он наговорил кучу плохих вещей о своей второй жене, типа она никчёмная, как лыжи на балконе.

– Аха-ха, это он неплохо сказал!

– Так вот, когда он мне это говорил, мне так захотелось, чтобы у меня в кармане была та самая твоя рогатка. Чтобы выбить из его головы эту мерзкую дурь.

– Зря ты так, – у каждого свои тараканы. А что, если она, ну, его жена, реально как лыжи на балконе? Ты об этом не подумала?

– Не-а, я думала только о рогатке. Купишь мне лимонад?

– Прохладительные напитки будут предложены позже, – сказал я.

– Жадина-говядина! – сказала Альбина.

– А я позавчера встретил на проспекте свою бывшую девушку.

– Ингу?

– Нет, Лену с Турханы. У неё ещё дома был индюк вместо собаки.

– И как она?

– Хотел бы, чтобы она выглядела плохо. А она была прекрасна.

Зря я, конечно, взболтнул ей про Лену. Я видел, как ей противно слушать о моих бывших девушках, но каждый раз наступал на одни и те же грабли. Хотелось бы знать, кто их оставляет. Врезал бы от души этому чудику.

Как-то за завтраком моя пятилетняя Зарина резюмировала: «Фокусов не бывает, и магии в принципе не существует». Я едва не подавился тогда. Такая маленькая, а уже не верит в чудеса! Плохо это или хорошо? Фиг его знает, я-то до сих пор «клюю» на разные фокусы. Обман и мошенничество – это же тоже в каком-то смысле волшебство. Я смотрю на Альбину и часто думаю, обманывает она меня или же банально показывает фокусы с последней страницы журнала «Юный техник»? Где эта, как её там, грань между обманом и магией? И для чего мне, взрослому серьёзному человеку, думать о такой ерунде? Прошлого не вернёт даже Амаяк Акопян, мы застряли в марлевой занавеске, как треклятые комары, и нечего пенять на обстоятельства.

– Ладно, пошли домой, дурак! – сказала Альбина.

И мы пошли домой. Я, мои дети и моя жена Альбина Перестаева. Нет, честно, не такая уж она и страшила.