Kitobni o'qish: «Словоточие»

Посвящаю своему возлюбленному чаю с лимоном.

«Я открыл приют для голодных птиц…»

 
Я открыл приют для голодных птиц,
У них сотни крыльев, у них нет лиц.
Я кормлю пшеном черных теплых букв
Бесконечность перьев и жадных рук.
И не важно то, что болит в груди,
Рядом с ними я становлюсь другим,
И учусь все чаще не петь, молчать.
Прилетайте, птицы, на горький чай,
Посмотреть в обертке красивых слов
На мою печаль и мою любовь.
Прилетайте есть, прилетайте пить
И, совсем по-птичьи, к утру забыть.
Ночью птицы спят, ночью тихо жить,
Ночью громче сердце и меньше лжи,
По ночам во мне говорят стихи,
И светло душе, и шаги легки.
Ночью птицы спят, я сижу один,
Может быть, прощен, может быть, любим,
Зажигая свет в темноте ресниц,
Созидая корм для голодных птиц.
 

«И вроде жизнь еще не кончилась…»

 
И вроде жизнь еще не кончилась,
И вроде я не опоздал,
Но все же злее одиночество,
Когда вокруг шумит вокзал.
Поэтом скомканным шатаешься,
Устав от дум, от баб, от дел,
Жуешь судьбы краюшку-краешек,
И улыбаешься в прицел.
Мы умираем не от старости,
Не от любви, не от войны,
От неба синего до крайности,
Кричащего у нас в груди.
Бросаем все без милосердия,
Поэты, юноши из снов,
Но на поверхности бессмертия
Лежит запекшаяся кровь.
И наши души – коридорами
Для пришлой боли всех людей,
Мы плачем полночью за шторами,
Мы память людных площадей,
Времен тоски, времен отчаянья,
Не достучавшейся весны,
Времен утробного молчания
Всей изувеченной страны.
Слова – изведанное зодчество,
Слова – топор, слова – стена,
Мы убиваем в себе творчество
Глотком дешевого вина.
Мы птицы, руки в свет простершие,
Мы список сгинувших имен,
Мы этим миром перекошены,
Но снова прорастаем в нем.
Как больно, остро! Знаешь? Чувствуешь?!
Закрой глаза и пой, и пой,
Мы бьемся насмерть в солнце душами,
Мы мир таскаем за собой.
Конечно, зло, добро – условности,
Все ведомо на свете нам,
Вот только не хватает совести
Идти к свободе по телам.
Мы гибнем взвешенными пачками,
По килограмму на штыки,
Поэты, стихотворцы, мальчики,
Держатели всея тоски,
Бессильные военнопленные,
Мы продаемся за гроши,
И вырывается вселенная
Из обесточенной души.
Уходим молча. Имя-отчество
Под каждой стонущей строкой.
Но все же злее одиночество,
Напоенное пустотой.
 

«Ты знаешь вопрос «зачем», ты искал ответа…»

 
Ты знаешь вопрос «зачем», ты искал ответа,
Ты в книгах его искал и искал в глазах.
А там, за окном, непослушное рваное лето
Гуляет забытым ребенком в вечерних дворах.
Там каждое слово – прообраз бесед грядущих,
Там каждый вопрос – заключает в себе ответ.
Там мир – это холст, на котором рисует души
Тот вечный никто, для которого мира нет.
Ведь что наша жизнь? Это небо. Пейзаж. Вид с мыса.
Два облака, солнце и воздух – ничто на треть.
Ты можешь сидеть и искать в этом небе смысл,
И можешь расправить крылья и в нем лететь.
Два маленьких шага от женщины и до дуэли,
Две маленьких песни на струнах натянутых жил.
Все просто: пока ты искал своим жестам цели,
Я жил. Понимаешь, мой мальчик? Я просто жил.
 

«Ты смотришь в эти буквы беглые…»

 
Ты смотришь в эти буквы беглые,
А я смотрю тебе в висок,
Оплавленный земными бедами,
Забывший собственный исток,
Нелюбящий, холодный, мраморный,
Смотрю и вижу весь наш мир,
Живущий по жестоким правилам
Оплаты брошенных квартир,
Усталой тихой нелюдимости,
Спивающихся болью снов,
Убитой сплетнями невинности,
Дверей, закрытых на засов.
Мир, где голодными сединами,
Держась за слабые сердца,
Мы все становимся картинами
Руки безликого творца.
Холсты. Большие, безымянные,
И подпись Бога, как итог.
Нас вложат в рамы деревянные
И закопают точно в срок.
И вместо рая – многоточие,
И вместо ангела – свечу.
Но засыпая в одиночестве,
Твое я имя в ночь шепчу.
И мысли эти – неоправданны,
Они лишь оттиски виска,
Пропахшего войной и ладаном,
Судьбой текущего в века.
Чего мне не хватает? Смелости?
Знамен? Тоски? Но все же знай,
Любовь к тебе растет до зрелости
И морем бьется через край,
Любовь глубокая, бездонная,
Ответь, скажи, я все смогу.
Но ты все смотришь в буквы черные,
И веришь только в тишину.
 

«Соври, что завтра будет лучше…»

 
Соври, что завтра будет лучше,
Что та же осень, только краше,
Что тот же вздох, но без удушья.
Соври, что мы не станем старше.
Соври, что люди не уходят,
И что любовь всегда взаимна.
Соври о чести и свободе,
Соври, что жизнь необходима.
Соври о том, что все болезни,
Нас превращающие в землю,
Пройдут. Соври, что не исчезнем.
Соври, что истина не дремлет.
Соври, что дети все вернутся,
Навек ушедшие из дома.
Соври, что ангелы проснутся,
И выйдет Бог из вечной комы.
Соври, что тот старик с глазами
Всех пьяниц мира будет счастлив.
Соври, что стены между нами
Прорвет лавина новой страсти.
Соври, что станем мы добрее,
Не так жестоки и угрюмы,
И между школой и аллеей
Не будут подниматься тюрьмы.
Соври, что тот, кто нами правит,
Хранит в рассудке человечность.
Соври про честность этих правил.
Соври, что завтра будет вечность.
Соври про солнце в каждой луже,
Про светлый смех за каждой дверью.
Соври, что завтра будет лучше.
Сегодня я тебе поверю.
 

«Теперь скажи мне, что ты видишь…»

 
Теперь скажи мне, что ты видишь?
Когда познание себя
Вдруг стало нищим.
Стало лишним.
А под тобой горит земля.
Когда все траты и потери
Так безнадежно губят жизнь,
Что ты уже распят, потерян
И обескровлен до души.
Ты в сырь,
Ты в серь,
В сирень,
В сиротство
Кричишь до хрипа о любви.
Не слышат.
Смейся, плачь, юродствуй!
Ты здесь один.
Мы здесь одни.
Когда ты век бежал за эхом,
Стирая сердце до прорех,
И встретил, встретил человека,
Но жалок этот человек.
Когда ты осознал по телу
Всю хрупкость лбов,
Всю хриплость слов.
Всё в мире,
Всё,
Всё опустело.
И космос стар.
И ты не нов.
Все наши судьбы – эпос, хаос.
Все наши свечи – в темноте.
Чертовски мало просто пауз.
Чертовски сильный шум везде.
И бездна смотрит с каждой крыши.
И у нее твой лик, твой взгляд.
Теперь скажи мне, что ты видишь?
Теперь я слушаю тебя.
 

«Все хорошо. Привет-пока…»

 
Все хорошо. Привет-пока.
Зима, зима… Да нет, не мерзну.
Снег опустился с потолка
И пропитал собою воздух.
Все хорошо. Вы где-то там.
Вы где? Молчание и шорох.
Каким молиться здесь богам,
Чтобы не тлеть как мокрый порох?
Все хорошо. Болит? Слегка.
Слегка болит, слегка болею.
У вас холодная рука
И обжигающая шея.
Все хорошо. Простите мне
Невозвращенство листопада.
Ах, пани, счастье на земле
Не больше, чем наивность взгляда.
Все хорошо. Да, Вам пора.
Уйти, уснуть, не в этом дело.
Здесь билось сердце у ребра,
Пока ему не надоело.
Все хорошо. До новых встреч.
А может, посидите рядом?
Да, да, пора. Рубите с плеч,
Но не смотрите виновато.
Все хорошо, опять клише,
Не запирайте двери, пани!
Вдруг станет сыро на душе,
И ты устанешь жить. Устанешь.
 

«Шагая по стеклам разбитых прелюдий…»

 
Шагая по стеклам разбитых прелюдий,
Не веря уже ни газетам, ни людям,
Из боли любви и земного бессилья
Она собирала непрочные крылья.
Грустила тайком, не любя театральность,
По шрамам и ссадинам знала реальность:
Закрытые перед лицом ее двери,
Вкус смерти последней отчаянной веры,
И чуждость свою, и свою одинокость,
Разбитый в побеге от прошлого локоть.
А кошка у ног неизвестной породы
Учила ее чувству гордой свободы,
Учила гулять по обшарпанной крыше,
Учила, что люди почти что как мыши,
И если любить, то не жалких, не слабых,
И если уж падать, то только на лапы.
Они уходили вдвоем вдоль прибоя,
Прозрачные крылья сжимая в ладонях,
Вдоль долгого неба, осенних морозов,
Шагая по стеклам, по людям, по звездам.
 

«Что ты можешь сказать мне нового…»

 
Что ты можешь сказать мне нового?
Что стихи – это только плешь
На затылке всего прошедшего? Что ни шерсти с них, ни рубля?
А я знаю. Я сам растраченный. Покатился по полю – срежь
Эти маки и эти маковки. А не то зацветут поля.
Да, я знаю, я сам исписанный. Я подгрудный еловый сбор —
Принимать по стакану вечером, пока звезды стоят кругом.
Только, кажется, не закончится этот долгий бездарный спор:
Спор любовника с импотенцией, спор поэзии с топором.
Да, я знаю. И тоже, в принципе, соглашаюсь порой молчать,
Потому что слова бессмысленны, не заменят простой сохи,
Не залечат простой царапины, не окупят твою печаль.
Но когда я целую женщину – продолжаю писать стихи.
 

«Ничего не пугайся и держи меня в холоде…»

 
Ничего не пугайся и держи меня в холоде,
Так сбивается жар истеричного хохота
Раскаленной души, обнаженной до выкрика,
До голодных стихов беспощадного выводка.
И границы – тесней, и реальное – кажется,
И под каждым лицом вместо истины – сказочник.
Твои руки безумные на плечах моих спаяны,
В этом что-то от Брута, в этом что-то от Каина.
Мы сорвемся в туман, мы останемся в вечности,
В этом что-то от неба, от его безупречности.
Твои руки безумные раздевают сознание,
Обрывай тормоза и включай зажигание.
Бесполезны слова и нелепы потребности,
Гроб руби на дрова, и тогда мы согреемся.
Горячо? Горячей! Пусть дотла, до духовного.
Ты не хочешь обжечься? Так держи меня в холоде.
 

«Странная женщина: тонкая, тихая…»

 
Странная женщина: тонкая, тихая,
Вяжет судьбу и сидит у окна,
Время ее не стремится, не тикает,
Медленно льется подобием сна.
Звездное небо в ней, рядом с ней холодно,
Но без нее – словно нечем дышать.
Тихая, тонкая, острая. Больно мне.
Острая, вечная, словно душа.
Словная, славная, млечная, тонкая,
Шепчет молитвы в прозрачную тьму,
Любят таких не касаясь, не трогая,
Не задавая вопрос почему.
Только любить. Только верить признаниям.
Плыть в этом шепоте гаснущих звезд.
Сонно баюкать и греть пониманием.
Только любить. И любить – лишь всерьез.
 

«Скажи этим людям о том, что ты знаешь истину…»

 
Скажи этим людям о том, что ты знаешь истину,
Вбивай свою правду в податливость, в мягкость лбов,
До крови, до рева, до рвоты словами в письменность,
До шрамов ума, до душевных больных рубцов.
Пусть верят, как ты. И пусть любят, как надо, правильно.
Разуют глаза и увидят – вокруг стена,
И люди, все люди, от прадедов и до правнуков
Глупцы. Всем им боль одна и юдоль одна.
Скажи, что вокруг – война, что вокруг все сумрачно,
Надежда подохла вчера. Не успели спасти.
И ценность осталась одна – добежать до булочной,
И влипнуть судьбой в экран. И уснуть к шести.
Что Бог подписал наш мир молчаливым прочерком.
Что ночь началась и не будет другого дня.
 
 
Но жизнь – это зал зеркал, амальгама, тест Роршаха,
Ты видишь в ней только то, что внутри тебя.
 

«Проснешься: кофе, новости, мигрень…»

 
Проснешься: кофе, новости, мигрень,
Обычный полубред, обычный день.
И надо бы ожить, но как-то лень,
И смысла нет, и мысли набекрень.
К полудню ты становишься мудрей.
Вся жизнь твоя срослась в тугую сеть,
И ты способен, царствуя над ней,
Светло и вдохновенно сатанеть.
Под вечер – межпланетный апогей,
Конфликт миров, скандал, прощенье, секс.
И даже хорошо, что так – больней,
Но чувство жизни входит в каждый текст.
А ночью разбавляешь соком спирт,
И новый облик истины готов:
Ты слово, изменяющее мир,
Но ты и мир, не требующий слов.
 

«Все люди – мое отчество и певчество…»

 
Все люди – мое отчество и певчество,
Все здесь, от февраля и до рубля,
Но стоя по колено в человечестве,
Мне хочется смотреть лишь на тебя.
Затем, что остальные здесь – ненужные,
Пустые, исковерканные лбы,
Живущие от завтрака до ужина
В отрезке от прицела до пальбы.
Затем, что остальные не пришились мне
К изнанке измочаленных висков,
Ни к выкрику,
Ни к выдоху,
Ни к вышагу,
И, кажется, не стоят даже слов.
Возможно, это в чем-то даже правильно,
Смотрю в тебя сквозь лиц метельных фирн,
Сквозь ум и глупость,
Сквозь грехи и праведность,
И взглядом этим связываю мир.
Бинтую, пеленаю.
Что есть творчество?
Попытка убаюкать жизнь в стихах,
Попытка жить сквозь певчество и отчество
И в пол строки – разменная тоска.
Ты разреши – лицом в твои горячие,
Дарующие право быть собой
Ладони.
Что мы знаем?
Что здесь значим мы?
Не спрашивай.
Молись, люби и пой.
Закат. Притушен свет. Окно. Чернильница.
И люди. Здесь так много, много их.
Весь век шумит вокруг, растет и ширится.
Но ты живешь во мне.
И нет других.
 

«Она бежит по снегу в легком платьице…»

 
Она бежит по снегу в легком платьице,
И прячет по карманам адреса,
Бежит от понедельника до пятницы,
А в воскресенье смотрит в небеса.
Смеется и баюкает все горести
На осторожно дышащей груди,
И вы ее надежды не оспорите,
И не поймете, что там позади
За этими ажурными предплечьями,
Исписанными строчками стихов,
За этой горькой верой в человечество,
И в человечность поздних женихов.
Ей можно только жить, взлетать на выдохе,
Плести волос растрепанную медь,
Бросать в утробу жизни свои вызовы,
Ей можно только плакать, только петь.
Держательница тихого достоинства,
Хозяйка ног изранено-босых,
Распущенных по ветру мыслей собственница
Владелица эмоций расписных.
Она, она… Она ведь просто девочка,
Тростиночка, снежинка по весне
В реальности осиротело певческой,
В оттаявшей к полудню белизне.
Беречь, беречь, сражаться и заботиться.
Любить, любить, хранить ее в себе,
И слушать, как душа ее колотится,
И слышать только небо, только свет.
 

«Здесь пахнут сиренью и верою…»

 
Здесь пахнут сиренью и верою
Нагретые стены избы,
Здесь время того милосердия,
Которое ввек не избыть,
Здесь Бог пробирается травами
Под ноги босой детворы,
Здесь место спастись
Между травлями,
Здесь время спасать.
Здесь обрыв
В покой,
В малословность,
В забвение,
В умение просто обнять
Тебя возле печки.
Здесь зрение
Находит кругом благодать.
Здесь что-то от мудрости прожитых
Веков. Здесь способность прощать
Живет, словно в небо проросшая,
И словно с людьми сообща.
И ты здесь становишься радостной,
Задумчивой тишью лесов,
Становишься знаменем, адресом
В проулки земных вечеров,
Где тепломолочной туманностью
Баюкают песни святынь,
Где мы вдруг становимся данностью,
Из мифа большой суеты.
Ты видишь?
Все песни – разрезами
Болят и кровят на снегу.
Ты видишь?
Стою между безднами,
Прозрачный от сердца до губ.
Ты видишь?
Тоска нелечимая
Стоит у меня за спиной.
Уедем в деревню, любимая,
Уедем дышать тишиной.
 

«Уйдешь. А что оставишь нам…»

 
Уйдешь. А что оставишь нам?
Ты говоришь, что снег
Нетронутый. И клавиши
Рояля. И ковчег.
И музыку. Но музыка
Стихает по ночам.
Нет, ты оставишь узость нам
Идей о мелочах.
Оставишь мокрый, ягодный
День осени. Старье.
Оставишь только загнанность,
Проклятие свое.
Счета в хрустальной вазочке
За воздух и за свет.
Оставишь пыльный справочник
Людских сердец и лет.
Оставишь неизбывную,
Бессильную тоску.
Любовь альтернативную,
Любовь в одну строку.
И пыль на этих улицах,
И новости газет,
В которых мир сутулится,
Оболган и раздет.
Наследство бесполезное,
Огрызки, хлам, тряпье.
Оставишь лишь поэзию.
Бессмертие свое…
 

«Писать, пожалуй, можно обо всем…»

 
Писать, пожалуй, можно обо всем.
Все стоит слов
И каждый стоит слова.
Масштаб основ
За письменным столом
Окажется когда-нибудь пуховым
Лебяжьим одеялом на снегу.
Смотри, смотри, на нем уснул ребенок,
Смотри, как ночь склоняется к нему
И шепчет что-то царственно, иконно.
Пиши стихи о том, что из окна
Видна стена,
Которая все слышит.
И церковь из окна еще видна,
Вон там стоит, вздымается над крышей.
Стоит давно,
А кажется – летит.
Летит над строем стиранных рубашек,
Летит над жизнью, купленной в кредит,
Летит, летит, и белым небом машет.
Пиши о том, что старенький диван
Запомнил бедра женщины усталой.
Она ушла.
Нащупала изъян.
А он все помнит, он не забывает.
Пиши про вещь.
Любая из вещей
Хранит в себе прообраз человека:
Упрямство мысли или дряблость шей,
Другой ли признак, или призрак некий.
Все стоит слов,
Все свой имеет вид,
И глубину,
И молодость,
И старость.
Смотри, смотри, ребенок в слове спит,
И я в ребенке этом вижу завтра.
 

«Дыши, дыши, страдай и властвуй…»

 
Дыши, дыши, страдай и властвуй,
Живи, как сам я жить не смог.
Гуляй босой душой по насту,
Жалей, жалей всех дураков.
Храни свой бесприют ребячий,
Сгорай и празднуй недосуг.
А я уже почти прозрачный,
Ты видишь сквозь меня весну.
А я уже почти, я чье-то
Неловко брошенное «ах».
Я тень любого эшафота,
Я одинокость в городах.
Так поздно, звездно, страшно, тихо,
Ребенок, юноша, старик,
Я между бытностью и мифом,
Я призрак всех сожженных книг.
Пройдет, пройдет. Ведь все проходит.
Не плачь. Лети туда, где рай.
И одевайся по погоде,
И торопись на свой трамвай.
Замрет весна. Безмолвно, страшно,
Прозреньем смертности творцов.
Я стану словом отзвучавшим,
Я стану плотностью холстов.
Прощай, прощай. Мое наследство —
Мосты во тьме, ступеньки вверх,
Давно распроданное детство,
Строкой целующее всех.
 

«В его сердце дыра. Прострелили, протерлась – не важно…»

 
В его сердце дыра. Прострелили, протерлась – не важно.
Просто есть она в нем. И он ходит сутулый, больной.
А дыра поглощает весь свет и темнеет, как сажа,
Наполняется небом, людьми, родниковой водой.
В его сердце дыра. Или дверь под табличкою выход
В беспрерывный сквозняк, в переулки ночных городов,
В одиночество людности, в полымя, в похоть и прихоть,
Где так дорого время, но каждый из смертных – грошов.
В его сердце дыра. Зарастет ли однажды? Не скоро.
Будет долго дымиться. Не месяц. И даже не год.
Это все же не дверь, это множественность коридоров,
Только каждый из них никуда, никуда не ведет.
Там где мышцы должны выдавать кислород прозаично,
Там где жизнь должна складывать дни в роковую тетрадь,
В его сердце дыра. И ему уже все безразлично.
В его сердце дыра. Но на это ему наплевать.
 

«Ты занавес, ты реквием, ты вечер…»

 
Ты занавес, ты реквием, ты вечер,
Ты эпилог, одетый в человечий
Короткий срок, сплетенный из венков
Пропащих пятниц, скучных четвергов.
Ты – это титры с перечнем любимых,
Ты вековая тихая терпимость,
Ты рушишься, смеркаешься, стареешь,
Но как прекрасна родинка на шее.
И пусть не юность, пусть давно не детство,
В тебе есть сцена, а на сцене действо:
Весь мир стоит, и он угрюм, как Гамлет,
Весь мир молчит в груди твоей крахмальной.
Так пишут письма не умы, а души,
Так пишут песни и стирают тут же,
Так небо вырывается из глаз.
Такой ты остаешься и сейчас.
 

«Во мне дымно, сумрачно, прохладно…»

 
Во мне дымно, сумрачно, прохладно,
Как в церквушке на краю села,
Тлеет свет и сладко пахнет ладан,
И ребенок возле алтаря
Тихо-тихо молится и плачет,
И скребет словами тишину:
«Дай им всем, мой Боженька, удачи,
Дай им всем по своему зерну,
Чтобы в душах выросло садами
То добро, что сеятель и жнец,
Та любовь, что зреет между нами,
Дай им всем начало и конец».
Во мне тонко, медленно, соборно,
Я рисую крестик на груди,
А моя босая беспризорность
Бродит между гаснущих кадил,
Между миражей, недосыпаний,
Между войн, страданий и больниц.
А потом возьмет он в руки палку
И пойдет сбивать ближайших птиц.
 

«В голове живет ребенок, он пытается понять…»

 
В голове живет ребенок, он пытается понять,
Отчего от желтых листьев пахнет гибелью лесов,
Почему весь мир разболтан, шаг на запад – западня,
Шаг на север – сверлит в горле ком невысказанных слов.
Вот ребенок вырастает, матереет, щурит глаз,
Он уже не тот наивный, он теперь вооружен,
Только где-то между ребер прячет свет от дрязг и масс,
Языком разбойных улиц говорит с цветами он.
Говорит пока что с солнцем, хоть и сжал уже кулак,
Хоть оскалился собакой, так же звездам отворен.
В голове моей ребенок. Он собрал в себя, чудак,
Человечность и жестокость, дар небес и дар времен.
 

«А там, за углом был рай…»

 
А там, за углом был рай,
Но ты так спешил домой,
Где мама ставила чай
На скатерти с бахромой.
Где лаял смешной щенок,
Виляя хвостом у ног.
И не был назначен срок,
И ты был не одинок.
А там, за углом был рай,
Но гнали тебя дела:
Ты прыгал в пустой трамвай
И в нем выгорал дотла.
Жена не ждала назад,
Работа проела плешь,
И все было невпопад,
И где-то лежал рубеж.
А там, за углом был рай,
Но было уже не дойти.
Ты часто твердил «прощай»,
Но чаще шептал «прости».
И слабость старческих рук
Сжимала последний май,
Но мир уже мерк вокруг.
А там, за углом был рай.
 

«Я слышу шуршание перистых крыльев…»

 
Я слышу шуршание перистых крыльев,
Слепой, я не вижу, но знаю – ты рядом,
Скребусь пауком в опустевшей квартире
И путаю лирику с пошлостью мата.
Кидаю банальные спелые тексты
В кишащие масками плотные сети.
И все что осталось: слова и рефлексы
Они превращают в ужимки и сплетни.
Я чувствую взгляд на заштопанном сердце,
Но так не люблю уходить в многоточье,
Пишу тебе снова, пишу в ритме скерцо,
Вбивая молитву «услышь» в междустрочье
Пою, разбиваясь сонатой о стены,
Рифмую шаги с опечаткою «выход»,
Кричу на подмостках безумной арены,
Срываюсь на шепот, на возглас, на выдох.
Тебе, все тебе, ты услышишь, я знаю,
И вдруг обернешься, надавишь на тормоз,
Я слеп, я пою, я кричу, я скучаю,
Мой ангел бессменный, иди на мой голос,
Иди…
На мой голос.
 

«Все хорошо, все хоро… Боже мой…»

 
Все хорошо, все хоро… Боже мой.
Светла привычная юдоль.
Но разболелось снова прошлое,
И не проходит эта боль.
А может вырвать, выдрать, вычленить,
Гниющим зубом удалить?
Замазать язву эту числами
Всех дат нечаянной любви.
Заштопать, выжечь, ампутировать
Конечностью немой беды.
Лечить наркозными витринами
И заметать под снег следы.
Но память ищет оправдания,
И молча смотрит из судьбы
Глазами, полными отчаянья,
Того мальчишки, кем я был.
Ребенком плачет искалеченным,
И не уйти, и не предать.
Проказа, дрянь, а делать нечего,
Опять любить и все прощать.
А дрожь в руках? Брось, пустяковое.
Бессонница? Такой пустяк.
А может спрятаться за словом мне
И строить город на костях?
За что мне, господи? Что сделал я?
Кормил всех птиц своей душой,
Любил всю жизнь, слепую, бледную.
Все хорошо. Все хорошо.