Kitobni o'qish: «Высокочтимые попрошайки»
1
В тысяча восемьсот семьдесят… уж не помню, каком, тридцать первого сентября… нет, простите, я оговорился, тридцатого, поелику в сентябре дней всего лишь тридцать, невысокий, дородный мужчина в длиннополом, просторном балахоне, только что высадившийся с трабзонского парохода1, на пристани Галаты, кряхтя и натуживаясь, вытаскивал из причаленной к берегу лодки свою поклажу.
Видите, как просто я начал? Дабы сделать повествование своё как можно занимательнее и благодаря этому, по выходе его в свет, продать лишних несколько сот экземпляров, я мог бы сказать, что в тот день был сильный холод и шёл проливной дождь, что по направлению к площади Галаты бежала густая толпа народа, что на этой площади полицейские задержали какую-то девицу, что… и тому подобное, но не в пример нашим романистам, ничего этого я не сказал, потому что в тот день не было ни холода, ни дождя, ни валившей по улице толпы и никакой задержанной кем-то девицы…
Итак, нисколько не колеблясь, примите на веру сию историю – действительный случай, заимствованный из современной жизни.
Наш новоприезжий имел пару больших и чёрных глаз, пару толстых и чёрных бровей, пару длинных ушей и пару… нет, разумеется, лишь один нос, однако ж, он, право, сошёл бы и за два… А выражение лица новоприезжего было такое, что если б господин Вардовян2 увидел этого человека своими глазами, то не преминул бы обратиться к нему с вопросом: «Сколько жалованья вы попросили бы, предложи я вам играть на нашей сцене роли идиотов?»
Выгрузив из лодки сундуки и увязанную в чехол постель и расплатившись с лодочником, новоприезжий крикнул носильщика. К нему подбежали сразу пятеро. Не подлежит сомнению, что позови он пятерых, пред ним предстали бы двадцать пять, ибо так уж заведено у нас в столице..
– Тебе в какую сторону, ага? – спросил один из носильщиков, поставив ногу на обвязанный верёвкой сундук.
– Пера, улица Цветов, нумер 2.
– Пера, улица Цветов?.. Понятно. Это хорошая улица, – сказал носильщик и, взяв стоявший возле него большой сундук, пустился в путь.
– Улицу Цветов я тоже знаю, – сказал второй носильщик и, схватив другой, не менее вместительный сундук, заторопился в ту же сторону.
– Я каждый день бываю в Пера, – сообщил и третий, и новоприезжий не успел оглянуться, как тот ухватился за его зачехлённую постель, вскинул её на плечо и побежал.
Все эти действия совершились с быстротой неимоверной, так что человек в балахоне прямо-таки обомлел; с выражением крайней растерянности он начал озираться по сторонам в надежде увидеть своих носильщиков, которых, однако, уже и след простыл.
– Что за безобразие! – закричал наконец новоприезжий, топоча ногами. – Куда они унесли мои сундуки? Мою постель? Моё добро? Какое им дело до моих сундуков? До моей постели?.. Какие, оказывается, нахалы, эти здешние люди… Что ни увидят, берут и уносят.
– Улицу Цветов мы тоже знаем, ага, дай и нам что-нибудь отнести, – заговорили вдруг и остальные носильщики.
– Да провалитесь вы все вместе с этой улицей Цветов! – ещё пуще закричал новоприезжий, весь красный от гнева.
Оба носильщика, расхохотавшись, медленно удалились, и новоприезжий уж собрался было пуститься в погоню за своими вещами, как к нему подлетел, нервно потирая руки, высокий, темнолицый, с маленькими глазками человек; с насильственной улыбкой на губах, он деликатным манером одною рукою обнял его за талию и спросил:
– Это вы и есть Абисогом-ага? Только что прибыли? На каком пароходе? Как чувствуете себя? Как поживает ваш брат? Хорошо ли идут в Трабзоне наши национальные дела? Почём там нынче хлеб? Был ли на днях в вашем городе ливень?.. Ах, Абисогом-ага! Ах, ах!..
– Да, я и есть Абисогом-ага, только что приехал, на турецком пароходе, чувствую себя хорошо, брат мой также, национальные дела… у нас тоже идут хорошо, хлеб стоит один гуруш… Нет, не было в Трабзоне ливня, – торопливо отвечал человек в балахоне точно с неба свалившемуся незнакомцу.
– Будьте великодушны, простите, вселюбезнейший, что я не смог приехать на пристань. Я знал, мне сообщили из Трабзона, что на этой неделе вы непременно прибудете к нам.
– Я на такие мелочи не смотрю и не обижаюсь.
– Наша столица почтёт за счастье лицезреть такого, как вы, соотечественника… столь одарённого, столь здравомыслящего…
– Мои сундуки…
– Столь честного и благородного…
– Носиль…
– Патриота…
– …щики…
– Преданного нации, образованного, просвещённого…
– Сунду…
– Добропорядочного…
– …ки мои унесли.
– Добросердечного, возвышенного…
– В моих сундуках таких вещей не было, – произнёс вконец ошеломлённый Абисогом-ага и устремился вперёд.
– Хоть вы меня и не знаете, но я очень хорошо знаю и вас и всё ваше семейство. Блаженной памяти родитель ваш был подписчиком моей газеты. Добрый был человек, нищим в милостыни не отказывал, бедных девушек замуж выдавал, всех, кто обращался к нему за помощью, ублаготворял. Подобные милосердные люди должны бы жить возможно долее, но, увы, безжалостная смерть сперва уносит добрых… Оставим, однако, прошлое и поговорим о чем-нибудь другом. Покойно ли вам было на пароходе?
– Очень, очень! Ел, пил, спал, – ответил Абисогом-ага и наддал ходу.
– Если б вы сказали, что вам было не так уж покойно, в завтрашнем же номере моей газеты я обратил бы внимание общества на этот факт, – проговорил редактор, ускоряя шаги.
– Благодарствую.
– Скажите мне, пожалуйста, сколько вам лет?
– Сорок.
– Вы, если не ошибаюсь, купец?
– Да… Но коли хочешь паспорт мне выправить, так не хлопочи: у меня один уже есть.
– Вы меня не поняли… В завтрашнем номере моей газеты я извещу читающую публику, что вчера в нашу столицу прибыл достоуважаемый Абисогом-ага, который известен нашим соотечественникам не только как коммерсант… именитый купец, но и как… языковед. Турецкий язык вы, конечно, знаете?
– Не суть важно, всё равно я должен написать, что вы и языковед, и вообще отозваться о вас с похвалой.
– В своей газете ты пишешь про всех, кто приезжает в Константинополь?
– Да, почти про всех, если дело идёт о почтенных соотечественниках.
– А про тех, кто уезжает из Константинополя, пишешь?
– Да, но опять-таки, если это почтенные люди.
– Очень хорошо! Напиши тогда и про меня, я тоже из почтенных. Являюсь в нашем городе хозяином земель, поместий, быков, коров… Не забудь написать и это… – сказал он с таким видом, будто был уверен, что обнародование этих сведений принесло бы ему немалую выгоду.
– Уж не беспокойтесь, извольте, я напишу и об этом… следуя велению справедливости и совести.
– Имею ещё и двух-трёх слуг. Можешь сказать и про них несколько слов где-нибудь в конце своей газеты?
– Почему бы и нет?
– Имею ещё и золотые часы с цепочкой, я их спрятал, чтоб на пароходе не стянул кто. Про эти часы тоже надо сказать? – полюбопытствовал Абисогом-ага, уже забывший о своих сундуках.
– Да нет, не стоит.
– Согласен, но всё остальное пропечатай-ка в газете на самом видном месте.
– Я так и думаю поступить.
– Большими буквами пропечатай.
– Уж будьте уверены – самыми крупными.
– А ежели приехал или уехал бедный человек, о нём ведь не пишете, правда?
– Ни в коем случае! Имена неимущих нами никогда не упоминаются.
– Значит, получается, что вы каждый день приходите на это место, разговариваете здесь с приезжающими, и уезжающими богачами и потом печатаете их имена, чтобы все жители Константинополя знали, кто из богачей приехал или уехал… Это хорошо. Стало, и я завтра вечером увижу своё имя в твоей газете, да?
– Да, конечно. Теперь дайте-ка мне ваш адресок, я пришлю вам с курьером завтрашний номер.
– Пера, улица Цветов, нумер 2.
– Прекрасно, – сказал редактор и, вынув из кармана лист бумаги, вписал имя Абисогома-аги в какой-то список.
– Пришли мне газету утром, хочу пораньше прочитать своё имя и всё остальное…
– Пришлю вечером, моя газета выходит к концу дня.
– Как бы ты меня обрадовал, если б завтра твоя газета вышла утром. Но не беда, лишь бы моё имя вы напечатали большими буквами.
– Слово своё сдержу, завтра вечером непременно пришлю вам газету, вместе с квитанцией.
– С квитанцией?.. Но ты же сказал, что с курьером. Кто эта квитанция?
– Квитанция – всего лишь бумага, на которой мною будет написано: получил от досточтимого Абисогома-аги годовую подписную цену… полтора, да, итого полтора золотых… И эта бумага даст вам право целый год получать мою газету.
– Весь год будете печатать моё имя и всё остальное?
– Нет, вы просто станете подписчиком моей газеты, уплатив полтора золотых.
– Полтора – не много ли, а? Три четверти было бы как раз.
– Мы, редакторы, смею заметить, о цене не торгуемся.
– Ну хорошо, пришли мне свою газету и свою бумагу, поладим…
– Однако вы же не думаете, что я поспешил встретить вас здесь из-за этой бумаги? О, нет! Это было бы слишком мелко с моей стороны. Просто я счёл долгом выразить тем самым своё дружеское расположение.
– Известно.
– Неужели вам может вдруг показаться, что этот человек, то есть я, пожелал увидеть вас лишь для того, чтобы выговорить себе полтора золотых?
– Не может, нет.
– Между тем, как это ни прискорбно, есть нищенствующие редактора, которые, с целью ограбления состоятельных новоприезжих, встречают здесь чуть ли не все пароходы… Я этого себе не позволяю… Я хочу жить, как подобает почтенному человеку.
– Понимаю – хочешь жить, как подобает почтенному человеку.
– И о вашем со мною свидании, пожалуйста, никому не рассказывайте, поскольку водятся-таки среди нас жалкие субъекты, своего рода мошенники, которые пишут всякие там дурацкие жизнеописания и в них перемывают мне косточки.
– Понимаю – перемывают тебе косточки.
– Возьмём хотя бы сегодняшний случай. Я счёл необходимым прийти и поздравить вас с приездом, пришёл и поздравил, мы разговорились, и я обещал обнародовать ваше имя в моей газете, вы же, будучи здравомыслящим соотечественником, стали одним из моих подписчиков… Скажите мне на милость, разве я вас принудил подписаться?
– Да нет.
– Наставил на вас револьвер?
– Да нет, зачем же?
– Грозил вам ножом?
– Нет, нет. Но неужели бывает и так, что, когда подписывают кого, револьвером грозятся, ножом пырнуть норовят?
– Вы меня не поняли, прошу прощения. Я хочу сказать только что вы по собственной воле подписались на мою газету.
– Да, да.
– И что при данных обстоятельствах я не сделал ничего дурного. Напротив, я поступил великодушно, обещав…
– Без сомнения.
– Я же не поступил подобно тем редакторам, которые тотчас берут вас за горло, едва вы сходите с парохода?
– Нет, эти разбойники не имеют никакого права перемывать тебе косточки… Ты положись на меня.
– Благодарю вас, весьма признателен. Всего вам хорошего, Абисогом-ага, пожалуйте как-нибудь к нам в редакцию на чашку кофе.
