Kitobni o'qish: «История одного Ангела»
Пролог
Моя история началась до рождения Леры, да и закончилась она так же давно, когда та еще только в проекте и была. Я – Серафим, и та история, которую я вам расскажу, это история моей земной жизни, жизни после «смерти» и моего конца.
Часть I
Глава 1
Начнем с того, что я родился в начале XIX века, в те года, пока я рос, шли бесконечные войны за выход России к Средиземному морю. Жили мы с матерью и сестрами. Их у меня было три; самую младшую, но не младше меня, звали Анисья, попрыгунья, ей всегда поручали следить за мной. Средняя – Паула, маленькая, часто болела, из-за чего следить приходилось Анисье и за мной, и за средней сестрой. И старшая сестра – Тереза, самая сильная из всех сестер, всегда помогала матери и с хозяйством, и с нами, малышами.
Хоть я и был единственным сыном в семье, мать не грузила, как говорят, меня, я был щуплым белобрысым птенцом, с бледно-зелеными или голубыми глазами: два цвета переходили друг в друга, но в итоге победил салатовый, с которым я и жил всю свою жизнь. Отец был военным, и, как вы понимаете, шла война, шли сражения, он только один раз меня видел, в младенчестве, когда я только-только появился на свет. Потом, летом 1813 года, когда закончилась война с персами, тогда мне уже исполнилось девять, для своих лет я был худым, тощим, неказистым мальчишкой.
Война – это всегда плохо, это голод, это боль, это выживание. Отца моего звали Гавриил. Как говорили про таких – богатырь, настоящий мужик, вот таким он и был: темноволосый, с голубыми глазами, волевым лицом и недюжинной силой. Посмотрев на меня пристальным взглядом, он сказал:
– Сын, мой, будем из тебя мужика делать.
Я помню, тогда испугался его донельзя и, спрятавшись за спину старшей сестры и схватив ее за подол юбки, шепнул:
– Кто это?
Сестра, грустно улыбнулась и сказала:
– Отец наш.
Вышла мать из дома и, завидев отца, бросилась в его объятия. Она – маленькая, хрупкая, со светлыми, как и у меня, волосами – казалась мне неземным существом. От нее постоянно шло тепло, а ее ласковые руки всегда были такими теплыми… и пахли хлебом. Естественно, вскоре у меня появился еще брат, но младенец оказался слабым и, не дожив до года, умер. Все это время отец учил меня; благодаря его суровому характеру и военной выправке все мои жалобы и вопли пресекались на корню. Я по натуре своей был мягким, добрым, слизняком и размазней. Если бы я жил в XXI веке, то меня бы обязательно сочли за «эмо». Я не был готов к тому, что предложила мне жизнь.
Итак, одним осенним утром отец заявил мне, что мы идем на охоту. Ужас охватил меня: я не любил это занятие, отец ходил охотиться всегда без меня, а сейчас…
– Будем учить тебя охотиться, – громко сказал он, когда мать, суетясь, бегала от печки к столу и обратно.
Анисья, как всегда, сидела с малышом: тогда он еще был жив, когда все это происходило. Тереза пошла за водой, а Паула кормила ту немногочисленную животину, что выжила у нас. Мне не хотелось есть, страх сковывал руки и ноги. Меня тошнило от мысли, что я должен взять ружье и стрелять, но сказать отцу я этого не мог. Мать, заслышав то же, посмотрела на мужа с ужасом и сказала:
– Ему всего десять.
На что отец ответил:
– Как раз, что будет из него дальше, что будет с вами, если меня заберут вновь воевать? Он мужик, и он – главный в мое отсутствие, он должен уметь держать оружие и уметь охотиться, чтоб прокормить и себя, и вас.
Услышав это, мать побледнела, она всегда начинала переживать, когда речь заходила о службе отца и его долге. А отец продолжал:
– Подрастет, отдам его учиться на военного. Нечего ему тут в губернии просиживать штаны.
– Но если он не пойдет по твоим стопам? – возразила мать. – Может, ему в науку пойти. Он, видишь, какой смышленый у нас.
Это была правда: на военного я учиться никак не хотел, а насчет смышлености – в нашей школе, куда я ходил с сестрами учиться, я и в правду был лучшим, хотя этого никто не замечал, не замечал и отец. Меня это не расстраивало, но угнетало. Ему нужен был другой сын, не такой, как я.
– А вот подрастет, сам поймет, что к чему, – ответил на реплику матери отец.
Мать ничего не сказала, лишь тяжело вздохнув, поставила на стол блюдо с пирожками. Меня всего трясло, как на холоде. Поковыряв в тарелке ложкой и съев для приличия немного каши, запив молоком и сжевав хлеб, я уже хотел исчезнуть куда-нибудь с глаз отца, но не тут-то было. Остановив меня командным тоном, он сказал:
– Иди, собирайся, когда я выйду из дома, ты должен быть уже готов.
Кивнув, я убежал в свою комнатку. Сев на кровать и обняв себя за плечи, я пытался унять дрожь. Отец внушал мне страх и уважение одновременно. В свои десять я был смышленым мальчиком и понимал, что он прав, безусловно, но все же мне было страшно. Я не мог представить себе, что я кого-то убью, только ради мяса. Я был готов отказаться от мяса, лишь бы никого не убивать, но я был не один, еще были сестры, младший братик и мать. Я не знаю, сколько так просидел, но услышав голос отца с улицы, я вскочил на ноги, побежал в сени, обувшись и накинув безрукавку, выбежал во двор. Отец с ружьем, мешком, в котором было что-то еще, уже ждал меня. Высокого роста и плечистый, он смотрел на меня сверху вниз. А я на него – снизу вверх. Мне стало страшно от его серьезного, но не злого взгляда. Наша губерния располагалась неподалеку от леса, куда местные жители ходили охотиться, по грибы и ягоды, за травами и прочими дарами природы. В этот лес мы и пошли на охоту. Не то чтоб в нем жили дикие животные, нет. Конечно, звери там обитали, но вдали от человеческого жилья, но и там с каждым годом их водилось все меньше. Животные уходили все глубже, как и человек, вслед за ними, уходил дальше в этот лес.
Шли мы недолго. Как только мы попали под сень деревьев, отец начал говорить о повадках животных, о ветре и прочем. Я слушал, мне было интересно, на какое-то время страх отошел, страх того, что я буду убивать… Но вот отец резко остановился, подняв руку и наклонившись, шепнул мне на ухо:
– Смотри.
И я увидел дикого кабана, он рыл землю под дубом в поисках плодов. Увлеченный своим делом, он не замечал нашего присутствия, он не ощутил, как отец медленно поднял ружье, целясь ему в голову. Мое сердце забилось чаще, в голову ударила волна крови, руки похолодели от страха и осознания того, что сейчас произойдет, и вот он этот… Бах! Отец не промахнулся, попав точно в голову и разнеся полчерепа, он подстрелил кабана, тот рухнул на землю. Смерть была моментальной.
– Пошли! – скомандовал отец и двинулся через кусты к убитому животному, я поплелся следом.
Подойдя и развернув кабана, отец снял мешок с плеча, достал оттуда охотничий нож и начал снимать с дикой свиньи шкуру. Я тихо стоял и смотрел. В глубине леса невозможно было понять, сколько сейчас времени: тут царил полумрак, создаваемый могучими ветками огромных деревьев. Мне казалось, что здесь, в лесу, в этой полутьме и сырости, живет и протекает совсем другая жизнь, что здесь другой мир, мир, недоступный нам, людям. Я был слишком ранимым и тонким по натуре мальчиком, что и вредило мне всю мою жизнь… Ели, сосны, дубы окружали нас, тихое и далекое пение пташек доносились до меня. Мне уже не было страшно, как тогда, когда отец целился и убивал кабана. А сейчас я стоял и смотрел с безразличием на происходящее передо мной. Когда шкура животного была снята, отец сказал:
– Сейчас мы понесем это домой, а дальше, разрезав на куски, будим коптить, чтобы был запас на зиму.
Я только кивнул в ответ. Туша кабана была тяжелой, мне казалось, что она весит тонну, не меньше, но отец, вскинув добычу на плечо, нес ее легко, даже не ссутулившись. Когда мы пришли домой, на дворе был полдень. Мать и сестры хлопотали по хозяйству. Пообедав в молчании – мать все еще дулась на отца из-за того, что он потащил меня на охоту, – мы отправились готовить запасы на зиму. Провозившись до вечера с этим делом, мы наконец-то освободились. Отпустив меня гулять, отец вернулся в дом. Я побрел к своему любимому месту, к озеру, что было недалеко от нашего дома, в лесу. Там всегда плавали уточки, я их очень люблю. Дикие утки, они такие симпатичные, особенно, когда маленькие, неоперившиеся, с пушком, плывут за мамкой и крякают, даже не крякают, а пищат. Я взял с собой хлеба и, сидя на бревнышке около воды, кидал им кусочки. Они знали меня, привыкли наверно уже ко мне и, не боясь, подплывали к берегу, иногда даже выходили и прохаживались своей «утиной» походкой по нему, виляя коротенькими смешными хвостиками. Я был одиноким мальчиком, сидящим на бревне, сколько себя помнил, мне всегда казалось, что я жил не своей жизнью. Все в этом мире было мне не совсем близким, не то чтоб я не любил своих родителей и сестер. Нет, они были дороги мне, но вот ощущение того, что я лишний, всегда было со мной… Откуда это бралось во мне? Может, оттого, что я был единственным мальчиком в семье, да еще и самым младшим. Сложно было бы не заметить того, что мама и сестры относятся ко мне, как к маленькому, хоть я по возрасту и был таковым, но я был мальчиком, мой долг, как говорил отец – и я с ним согласен – защищать их. Но вопрос в ином: готов ли я быть таким? Ведь я – не он. И дело не только в том, что я не богатырь, а сухой и тощий, дело в моем характере, он слишком мягкий, чуткий, ранимый, не мужской.
Да, я любил природу, любил слушать пение птиц, любил наблюдать за уточками, любил шелест травы и листвы, любил ту жизнь, что идет в лесу. Любил животных, но не как еду, а как живых существ, но я не любил ту жизнь, что уготовлена мне по рождению. Я не – мужик, не в полном смысле этого слова, я не защитник, но я и не трус. Как это мучило меня, как я хотел искоренить из себя это, но не мог. Но меня никогда не тянуло стать ни художником, ни поэтом, ни каким-нибудь другим представителем современных профессий, что выбирают люди, парни моего склада характера. Я был все же больше влюблен в науку, зачитывался книгами, мне нравилось что-то изучать, узнавать. Мне хотелось знаний, но не к чему было их применить, да и какой из меня ученый?
Наступал поздний вечер, а за ним спускались сумерки и ночь, а это значит, что нужно было идти домой. Встав с бревна и посмотрев на уточек еще раз, я, развернувшись, пошел к дому. Друзей у меня не было, я не знал, почему. Может, все дело было в том, что я отличался от остальных? Перво-наперво – из-за внешности: блондин с зелеными глазами, немного смуглой кожей, хотя у всех она была смуглая летом, худощавый, немного ниже других своих сверстников. Но и это не главное, хотя внешность, порой, играет важную роль, но не в моем случае. Второе: в учебе я не блистал умом. Но по сравнению с другими я был одним из лучших. Мне не составляло труда учиться тому немногому, что нам давали. И не забывайте, не у всех детей моего возраста была такая возможность. Из совсем бедных семей дети такого не получали, но мой отец обеспечил меня и моих сестер этой роскошью. Безусловно, зависть и гнев одолевали сверстников, отсюда и отношение менялось.
Поначалу я расстраивался, мне хотелось общения, я хотел друзей, я хотел быть, как все. Позднее я понял, что это просто невозможно. В свои десять лет я слишком много думал, а может, все дело в том, что война взрослит ум и тело раньше срока.
Шли дни, лето уходило, наступала осень, мы вновь отправились с отцом на охоту, но в этот раз я должен был убить животное. Безумный страх – это все, что я чувствовал. Я не могу передать те ощущения, что испытывал, когда отец заявил мне это за завтраком. Мать, стоявшая у стола, побледнела, и полотенце, что она взяла в руки, упало из ее ослабевших пальцев. Бледная, как и я, она медленно повернулась к столу, где уже собиралась вся семья. Посмотрев сначала на меня, затем на мужа, она хотела было что-то сказать, но потом в ее глазах блеснула печаль и обреченность. Мы оба знали, что он не послушает ее. Отец твердо решил сделать из меня мужика, как он выражался. По утрам я бегал, отжимался, хотя мне и не нужно было бы это делать. Я и так колол дрова, убирал в сарае, таскал различные вещи и прочее, что просили сестры и мать, но против воли отца не пойдешь. Иногда мне казалось, что отец не любит меня, но, включая рациональную часть разума, я понимал, что это вовсе не так. Это все из-за того, что он давил на меня своим влиянием. Он хотел обеспечить мне и семье хорошую жизнь, я не виню его за это. Но со своим страхом и добрым сердцем я не мог убивать животных. По сути, вообще-то, очень тяжело вообще направить пушку на человека и спустить курок, даже если этот человек – тебе враг, или тебе так сказали, что он враг, что ты должен его убить, чтобы спасти себя и страну, или ради какой-то еще великой цели. Возможно, вам не понять: когда жил я, шли почти бесконечные войны, поэтому мало кто из мальчиков и молодых людей не сражались на фронтах по всей стране. Пожалуй, только младенцы, да и то им тоже не везло, они умирали либо от голода, либо от болезни, либо их убивали…
Но вернемся к охоте. Завтрак прошел молча, сестры и мать только переглядывались друг с другом. Я знал, что в глазах сестер я выгляжу несчастным младшим братиком, они жалели меня, а мать жалела нас всех и любила, в том числе и отца. Доев завтрак, все встали, отец пошел собираться, как и в прошлый раз, он сказал мне то же самое.
Я ушел в свою комнату. Как и в тот раз, я дрожал от страха и ужаса, меня тошнило, хотелось окаменеть, чтобы не чувствовать того, что поднималось во мне. Говорят, мужчины – от природы охотники, потому что ищут и завоевывают как крепости, так и женщин, видно таковым я не являлся, и вряд ли стану таким… И я не ошибся в себе, иногда мне думается, что, видно, что-то перепуталось в процессе моего рождения, и я родился мальчиком, вместо того чтобы быть девочкой или вообще не рождаться. Потому что и девочкой я был бы плаксивой и ни в какое сравнение не шел бы со своими сестрами. У нас в роду слабаков нет, я не хотел бы быть первым – ни в том, ни в ином облике. Как и в прошлый раз, услышав голос отца, я побежал в сени, сестры уже занимались домашними делами и не видели того, как я истерически впихиваю ноги в сапожки и натягиваю поверх рубашки безрукавку. Только мать внимательно тайком смотрела на меня, я видел ее силуэт краем глаза, но сделал вид, что не заметил ее. Выбежал из дома, потому что если бы я обернулся, я не знаю, что бы увидел: слезы, смешанные с отчаянием, или грусть с обреченным пониманием того, что она ничего не может сделать. Я не смог бы выдержать этих печальных глаз, таких же, как и у меня, я бы наверняка бросился к ней и расплакался, но нет, я не мог, не смел. И вот мы опять идем с отцом к лесу, холод сковывает меня, руки коченеют, и сам я холодею. Высокая, широкоплечая фигура отца впереди, и я – щуплый, маленький, идущий позади него, жалкий, одинокий и ненужный кусок мяса, такого же мяса, за которым мы идем в лес сейчас, в его чащу. Тишина. Осенние листья уже падают с деревьев: желтые, красные, багровые, а желто-зеленые еще висят и колеблются на ветру. Вечно зеленая хвоя, и та желтеет и падает на землю, покрывая ее вместе с листочками ковром. Отец остановился и, подняв руку, тихо шепнул:
– Видишь? – указал он мне на просвет между ветками, я посмотрел в том направлении, там стоял олень, его массивную и гордо поднятую голову украшали огромные рога. Олень, навострив уши, к чему-то прислушивался.
Я видел его красиво блестевшую шерсть, белую грудь с подпалинами цвета какао, сильные ноги. Олень был так красив, что я не мог представить себе, как можно его запросто убить и сожрать?! Но отец был другого мнения, мясорубка войны ожесточила его сердце, но не мое…
– Прицелься и стреляй, – сказал он мне.
Мои руки задрожали, похолодели, и сам я чувствовал, что сейчас же рухну от страха. С высоты своего роста он смотрел на меня равнодушными глазами, в которых я ничего не мог прочитать: ни упрека, ни поддержки.
– Стреляй, – без эмоций повторил отец.
Я не мог.
– Не могу, – выдавил я, тихо пискнув.
– Что? – немного сердясь, спросил отец.
– Я… Я не могу! – выкрикнул я и, бросив ружье на землю, побежал.
Естественно, от моего крика животное испуганно встрепенулось и ускакало в чащобу. Слезы накатывались на меня, я не знаю, что это были за слезы: страха или жалости к себе или к этому животному, но они текли из моих глаз. Он нагнал меня на полпути, схватив меня и подняв над землей, он развернул меня к себе лицом и строго сказал:
– Посмотри на меня.
И я подчинился, я поднял свои заплаканные глаза и дрожащие губы. Он внимательно на меня смотрел, я не мог угадать, о чем он думал, но вот он заговорил ровно и спокойно. Хотя мне казалось, что он готов меня прибить за то, что я тут устроил.
– Серафим, – сказал он, – пойми, пожалуйста, одну вещь: ты – глава семьи в мое отсутствие. Хоть ты младше своих сестер, но ты главный в мое отсутствие. Ты уже взрослый, и пора становиться настоящим мужчиной, а не слезливым, трусливым мальчиком, держащимся за материнский подол. Ты понимаешь, о чем я?
Я молчал, отец продолжил:
– Я понимаю, убить живое существо сложно, жалко и страшно, но если ты не убьешь его, то умрешь с голоду. Ты можешь и не убивать его для себя, но не забывай: ты – мужик, и ты обязан защищать, кормить и беречь свою семью. Пока этим занимаюсь я, пока нет войны, но если она придет и меня призовут служить, я могу не вернуться, тогда ты останешься за главного, ты должен будешь защищать и кормить свою семью. Поэтому отбрось свою жалость к животным, в этом мире выживаешь либо ты, либо кто-то еще, вместо тебя.
Я с широко раскрытыми глазами смотрел на отца, я понимал, что он говорил. Но я не мог пересилить себя, как только я задумывался о том, что кто-то умрет от моей руки, меня начинало тошнить, и я чуть ли сам не терял сознание. Отец поставил меня на землю и сказал:
– Сын, подумай над моими словами, а сейчас, раз уж мяса мы сегодня не смогли добыть, пойдем на рыбалку.
Я обрадовался, рыбалку я любил. Кивнув в ответ, я зашагал вместе с ним к выходу из леса. Не заходя в дом, мы в сенях взяли рыбачий инвентарь и отправились к реке, что была чуть дальше того озера, где я обычно любил сидеть. По сути, она и вытекала из этого озера струйкой, а уже потом становилась рекой, тянущейся далеко за горизонт, туда, куда я и хотел попасть, и в то же время страх одолевал меня, и я уже не хотел. Сев на берегу реки и закинув удочки с наживой, мы тихо слушали, как падают осенние листья с деревьев. В этот миг мое сердце наполнялось покоем и умиротворением. Как бы назвали меня сейчас, живи я в XXI веке – «поехавший», ведь скажи я это хоть сейчас или тогда своему отцу, что как хорошо сидеть на берегу реки, слышать ее тихое колебание, как она утекает все дальше и дальше, не заканчиваясь, и тихий шелест опадающей листвы и получать от этого наслаждение и покой, то кем бы меня стали считать? Слабым мальчиком – «эмо»? Или женоподобным юношей? Но они бы ошиблись, что в моем веке, что в XXI. Я не то и не другое, я такой, какой есть. Возможно, для парня, мужчины это не самые лучшие качества. Возможно, они слишком сильно были развиты во мне, но я был тонкой натурой. То, что отец дал мне отсрочку от убийства живого существа, не могло поменять моей сущности. Из раздумий меня вывело резкое дергание моей удочки; вцепившись в нее обеими руками, я начал тянуть рыбу на поверхность. Отец подбадривал словами:
– Давай, молодец, тяни ее сюда!
Наконец рыба была на земле, это была щука, прыгая по берегу, она пыталась заскочить обратно в воду, но отец схватил ее за скользкое тело и запихнул в ведро, где она еще долго плескалась в воде, ударяя своим хвостом по стенкам емкости. По крайней мере, к рыбам я относился более равнодушно, чем к животному царству. Река заискрилась под лучами выплывшего из-за туч солнца, переливаясь всеми тонами радуги, вода превратилась в серебряную нить, искрящуюся бриллиантами, изумрудами, сапфирами, рубинами.
Дул южный ветер, остужая разгоряченные щеки и шею. Была прекрасная погода, страх, что я испытал утром, постепенно ушел в прошлое, будто его и не было вовсе. Отец сидел рядом, с удочкой, и тихо что-то мычал, какую-то песню. Он даже, по-моему, и улыбался, хотя я не утверждаю этого. Странно, но мне вовсе не хотелось говорить с ним, а у него, видно, тоже не было особого желания беседовать со мной. Но это молчание не тяготило нас, наоборот, это было как раз то, что нам нужно. К полудню мы наловили целое ведро рыбы и, собрав вещи, отправились домой. Идя по лесной дороге, мы не разговаривали, это молчание не угнетало меня, нам не о чем было и словом обмолвиться. В отличие от своих сверстников, мальчиков, которые бы требовали с жаром и интересом в глазах рассказать о подвигах на войне и о покорении крепостей, меня это совсем не интересовало. Я понимал хорошо одно: что война, как бы ее ни описывали в книгах и какие бы там ни давали награды за подвиги, это всегда плохо. Плохо, потому что голодают люди, земля, поля и леса горят, льется кровь и погибают за зря чаще всего невинные люди, что война – это всего лишь игра политиков, а не великое дело. Можно что угодно назвать великим и правильным, если от этого будет завесить, пойдет за тебя погибать народ и сражаться или нет. А отец никогда и не рассказывал о войне, потому что мама всегда расстраивалась и, тяжело вздыхая, уходила куда-нибудь по домашним делам. Так мы шли, а я все думал, как хорошо пахнет прелая листва под ногами, как приятно шуршат опавшие сухие листья, как чудесно все кругом…
Глава 2
Прошло три года, я подрос, стал более мужественно выглядеть, или, может, это ежедневные тренировки отца дали свой эффект, но все равно на него я ни капельки не походил. Я не был богатырем или хотя бы чем-то близким к этому. Обыкновенный сельский парень, крепкий, не широкоплечий, но с мускулами, не маленького, но и не высокого – среднего роста. Была весна, снега сходили с полей, таяли по берегам рек, но ровным слоем лежали в лесах. Но вскоре и там зажурчат ручейки, начнется грязноводье, как я это называл, когда ноги по щиколотку будут сначала проваливаться в рыхлую почву, а когда та, напитавшись талой водой, совсем размякнет, грязь будет доходить до голени. Главное, чтобы вода не застаивалась в лесах, иначе могут образоваться топи, преходящие в болотистую местность, что случается крайне редко, все зависит от самой почвы, деревьев, что растут поблизости, кустарников и, конечно, от той части света, где это может быть. Научился ли я убивать животных ради еды и выживания, спросили бы вы меня? Да, научился, но вы не можете, да и не могли бы представить, каково мне было убивать их каждый раз. Я понимал умом, хотя и не был дураком совсем, что то, что отец сказал мне в мои десять лет, все это и по сей день так же. Хотя сестры выросли уже совсем. Старшей уже на тот момент исполнилось 17, а замуж она так еще и не вышла, но это отдельная история. Пауле было 15, а Анисье – 14.
Не хочется рассказывать вам о первой моей удачной, по мнению отца, охоте на зверя. Скажу одно, это был тот самый олень или, может, мне показалось, что это тот же, что и был тогда, но животное было так же прекрасно, как и в прошлый раз, мое сердце дрогнуло, но я выстрелил и не промазал. Оно упало замертво, я целился в глаз и попал в него. Его постигла мгновенная смерть, когда пуля прошла чрез глазное яблоко в мозг, разрывая мягкие ткани, пробивая черепную коробку, и вылетела с другой стороны головы. Подойдя к мертвому оленю, мы увидели с отцом разное: он – удачно подстреленное животное, а я – отобранную жизнь. В тот момент мне хотелось упасть подле оленя и кричать, плакать, биться головой о землю, но я держался, на мои глаза накатывались слезы, но я мужественно сдерживал их, меня тошнило и воротило. Я смотрел на свои руки и понимал, что этими руками я убил вот это, что теперь лежит на земле. Дальше не имеет смысла говорить, что отец мой все повторил, как и в прошлую охоту. И вновь я посмотрел на себя, не на свою внешность, а на себя внутреннего, и я не увидел ни достойного сына, ни достойного брата. Я не был готов спасать не то что бы мир, я не был готов защитить, как кажется, самое дорогое, что может быть в моей жизни – свою семью.
«Почему я такой?» – спрашивал я себя и не находил ответа. Ведь меня любили, любила мать, любили сестры, ведь у меня не было тяжелым детство, война не все отобрала у нас, а я вырос таким изгоем, одиночкой и, может быть, трусом. Я все же считал это свое трепетное чувство к живой природе трусостью и малодушием. Разве только мы убиваем животных, ведь и они убивают нас? Когда был голодный год, как раз, как только я родился, началась эта война, куда ушел отец, настала жуткая пора, когда волки, голодные и злые, нападали на деревни, даже в нашей губернии одного юношу загрызли насмерть. Те самые волки, а может, это были и не волки, а другие хищники. И вряд ли они задумывались над тем, что мы люди, живые, и нас не надо есть. Так говорил я себе, рациональная часть ума понимала это, только люди не едят волчатину, а если и убивают волков, то ради меха, да и то с облезлого, голодного волка хорошей шкуры не возьмешь. Но не это было самое страшное для меня, мне стало невыносимо есть мясо. Я вспоминал, и тут же все лезло обратно из меня. Мать и сестры не понимали, в чем дело, все думали, что я подцепил какую-то заразу и теперь она убивает меня, только отец был спокоен и рассудителен, как всегда. После моего очередного выворачивания наизнанку он пришел ко мне. Я лежал в своей маленькой комнате на простыне, потный и уставший, все же голод сказывался на моем теле, но не на душе. Она все так же мучилась угрызениями совести, неясными мне, но понятными ей муками, что и терзали меня.
– Серафим, – присев подле меня на корточки, сказал отец, я открыл глаза и посмотрел на него своими зелеными, уставшими глазами, – что тебя мучает?
– Ничего, – вяло отозвался я.
Его глаза внимательно изучали мое лицо, отчего мне, как всегда, стало не по себе.
– Если ничего, – выговаривая каждое слово, ответил отец, – то и не мучай мать и сестер, они все с ног сбились, а мать все глаза выплакала уже, мало тебе того, что она и так малыша потеряла.
Отец говорил о том моем братике, что умер к году. Это был первый и последний раз, когда у нас умирали младенцы. У матери больше не было детей с того дня, как мы похоронили того ребенка. Это, может, и к лучшему… Я молчал. Да и что я мог ему сказать? Что я не могу убивать зверей, что меня от этого воротит, что я слабак? Или что? Что даже понимая его заветы и слова, я все равно продолжаю жалеть их и не могу спокойно, хладнокровно убивать ради еды? Я молчал, отец тоже. Потом он сказал то, что запомнилось мне на всю жизнь, да и как видно, после жизни тоже:
– Серафим, человек сам выбирает, кем ему быть, но как бы он ни выбрал, кем ему быть, жизнь заставит его измениться, а если человек не сможет изменить себя, то он погибнет. Главное не то, что ты упорствуешь в том, что ты такой, как есть, а не такой, как кто-то, еще главное, как ты устроишься в жизни и сможешь ли ты жить, а не выживать, не потеряв того, кем ты выбрал себя, там внутри. Пойми, окружающим и жизни неважно, кто ты там, внутри, ей важно, кто ты тут, снаружи. И ты живешь тут, а не там. И если тут ты должен убивать животных ради выживания, то, значит, прими это, значит, измени себя, ты сколько угодно можешь ими любоваться и прочее, но только там внутри, в своем мире, но не здесь. Ты понимаешь, про что я, сын?
И я понял, про что он. Я понял, что отец не такой жестокий и холодный, как мне казалось все эти годы, что там, внутри, он такой же, как и я, или, может, не совсем такой, но он – живой.
– Я понял тебя, – тихо сказал я. – Но сейчас я посплю немного, я устал.
– Хорошо, – согласился отец. – Но завтра чтобы был, как огурчик! И не раскисай, ты же мой сын.
Сказав это, он легонько потрепал меня за плечо, и от этого незначительного жеста мне стало легче на душе. Я, наконец, осознал, что у меня и вправду есть отец, но, видно, слишком поздно, потому что на следующее утро к нам в губернию пришел гонец и объявил о сборе военных в армию императорского величества. Все думали, что война за выход России к морским границам скоро закончится, но она все никак не прекращалась, а от отца не было вестей. Был 1820 год, мне исполнилось 16 лет, за годы войны много изменилось в нашей семье, да и в жизни. Мать постарела, ее часто начали одолевать боли в сердце, сестры из милых красивых девчушек превратились в девушек, не обделенных красотой, но так как питались мы в те годы чем попало, если вообще удавалось поесть, то их красота увяла, а не расцвела в красивых, буйных красках юности и молодости. Я сожалел о том, что они так и останутся старыми девами. Да и какие могут быть сватанья, браки в такое время. Хотя, говорят, война – проходящая, а жизнь одна, но как-то не в нашем случае, не в нашей губернии. Я, 16-летний юноша, стал главой семьи и старался добросовестно нести эту ношу на своих плечах, а сестры помогали мне в этом. Я хотел бы им другой жизни, жизни с мужьями и детьми, в их домах, но что толку от моих желаний? И вот в 1822 году, когда эта неумолимая война за средиземноморские пути все еще велась, к нам вновь пришел гонец и сообщил, что все юноши, достигшие возраста 16 лет – а мне к тому времени было уже 18 – и старше отправляются обучаться военному делу, в армию. Короче, как бы сказали сейчас, был произведен осенний призыв юношей в армию, – только в XXI веке от него все уклоняются всеми силами, а потому поступают кто в вузы, кто еще куда – то в мое время такого никто бы и не помыслил, да и куда ты мог деться? Куда я мог деться? И никого не остановил тот факт, что в губернии останутся женщины, дети и старики, что, например, я единственный мужчина в семье, никого это не волновало, никто об этом и не сказал, все были слишком уставшие, изголодавшиеся, чтобы что-то возражать и доказывать. И так стоя и слушая эти слова, я понимал, что моя жизнь изменится завтра, что она изменилась уже сейчас. Тереза смотрела уставшими, больными глазами на говорящего солдата, она понимала, так же, как и я, что теперь все хлопоты падут на ее женские плечи. В тот же день я отправился в лес и, да, я охотился на дичь, которая с каждым годом все дальше и дальше уходила от его границ, с тем же успехом, как люди все дальше ходили за ней в чащобу. Мой поход, почти до самого позднего вечера, был не так уж плох. Я смог подстрелить кабана и пару куропаток, также мне попалось озеро, где я наловил хорошей рыбы, и замечательные кусты малины и брусники, что натолкнуло меня на мысль, что раньше здесь было болото либо оно зарождалось в этой местности. Собрав все это, я шел домой. По возвращении я обработал мясо, как меня учил отец, закатав запасы. Я сделал, все что мог, чтобы на какое-то время моя семья хотя бы не голодала.
