Kitobni o'qish: «Алхимия и жизнь. Как люди и материалы меняли друг друга», sahifa 5

3
Передавать

Как телеграфные провода, которые сначала делали из железа, а затем из меди, способствовали скорости коммуникации, и как эти провода формировали информацию – и смыслы.

С первыми лучами солнца

Ранним январским утром 1815 г. генерал-майор Эндрю Джексон смотрел в подзорную трубу на луизианское поле битвы, где он неделями сдерживал натиск британцев. Его солдат, стоящих на илистых берегах Миссисипи всего в шести милях к югу от Нового Орлеана, даже с большой натяжкой нельзя было назвать профессиональными военными. Лишь малая их часть имела солдатскую выучку, среди остальных были пионеры, заселявшие американский Запад, добровольцы, предприниматели, освобожденные рабы, индейцы и даже пираты¹¹³. Судьба Америки находилась в руках четырех тысяч скверно подготовленных людей¹¹⁴, противостоящих десятку тысяч обученных солдат британской армии¹¹⁵.

Война 1812 г. уже три года была в разгаре, и новости, доставляемые на лодках или лошадях, добирались до публики целыми неделями. Как и следовало ожидать, молодая американская нация, не успевшая создать настоящей армии, не побеждала. К тому же страна испытывала давление не только извне, но и изнутри. Северные штаты были разрознены, и британцы не сомневались, что удар по Новому Орлеану на Юге отзовется и на Западе и нация распадется. Только вот был человек, который стоял у них на пути, – задиристый, вспыльчивый генерал по имени Эндрю Джексон.

В битве за Новый Орлеан сражались не только противники, но и темпераменты. Британскую армию возглавлял генерал-майор сэр Эдвард Пакенхэм, тридцатишестилетний образованный военный, чья семья была связана родственными узами с королевской. Молодого, рослого, бравого Эдварда называли Нед за простоту в обращении с солдатами, которые его безмерно уважали. Джексону же было уже сорок семь. Осунувшийся, изнуренный дизентерией, с застрявшей у сердца пулей, полученной на пистолетной дуэли в 1805 г., он тоже заслужил прозвище среди солдат – Старый пекан, так как древесина пекана была самой твердой из известных им пород. Джексон был малообразованным, неопытным командиром, да и талантом военачальника не мог похвастаться, зато обладал свирепостью ротвейлера.

С первыми лучами солнца 8 января 1815 г. Британия предприняла третью попытку уничтожить американские войска. Поле битвы у Нового Орлеана располагалось на территории сахарной плантации, зажатой между бурыми водами Миссисипи и черным болотом. Линией обороны Джексону служил земляной вал со рвом, хорошо укрепленный в центре, но уязвимый по краям. Их противник планировал атаковать с обоих флангов, чтобы воспользоваться этой слабостью. Пакенхэм, командующий британскими войсками, был интеллектуалом и применял сложную боевую стратегию, которая требовала четкой координации маневров и слаженности часового механизма. Всего было четыре удара: один со стороны Миссисипи выше по течению, один с берега реки, один со стороны болота и последний – прямая атака по центру. Пакенхэм смотрел на это поле как на шахматную доску, где битва умов приводит к победе путем захвата одной фигуры; Джексон же относился к сражению как к игре в шашки, где выигрывает тот, у кого осталось больше шашек на доске.

Когда послышались выстрелы, решающим фактором в пользу американцев стала природа. Британские лодки, отправленные вверх по реке Миссисипи, застряли в иле, и их тыловая атака опоздала. Человеческие ошибки также сыграли свою роль. План британцев предполагал еще один удар пехотинцев с лестницами наготове – чтобы взобраться на вал – и с вязанками сахарного тростника, чтобы завалить траншеи и перейти водную преграду. Но лестницы и вязанки они забыли. И когда осознали свою «совершенно невероятную ошибку»¹¹⁶, то ретировались, чтобы взять их, а потом вернулись, еще больше нарушая согласованность шахматных ходов и слаженность кампании.

Над американскими солдатами ревели красные ракеты, и взрывы пугали неопытных бойцов. Джексон удерживал их, словно необъезженных жеребцов, своими твердыми, спокойными, отеческими словами, преодолевая их побуждение удрать. По его команде их пальцы нажимали на курки мушкетов или дергали за спусковые шнуры пушек – стреляли и палили, стреляли и палили, стреляли и палили, – добиваясь таким образом в эпоху до автоматического оружия смертоносного шквала по наступающим «красным мундирам». Британцы атаковали укрепление и вели ответный огонь. Не прошло и двух часов, как грохот с их стороны стал затихать, и вот прозвучало всего несколько одиночных взрывов. Затем наступила тишина.

Пока рассеивался дым, Джексон смотрел в подзорную трубу и видел на земле тысячи «красных мундиров», застывших там, где они испустили свой последний вздох. Пакенхэм лежал мертвый, разорванный пополам пушечным ядром, а Джексон со все той же старой пулей в паре дюймов от сердца обозревал поле битвы. Сражение окончилось, и, кто бы мог подумать, американцы одержали победу, да еще и с минимальными потерями – всего сотня убитых.

Но победа не имела никакого смысла, и британцы с американцами полегли напрасно. Славный генерал-майор Эндрю Джексон не знал, что еще до начала битвы за Новый Орлеан война между Америкой и Британией закончилась. За две недели до сражения Джексона с британцами, накануне Рождества 1814 г., в бельгийском городе Генте стороны подписали мирное соглашение, по которому границы и политика обеих стран возвращались к довоенным условиям. Но Сэмюэл Морзе изобрел телеграф двадцатью годами позже, и сообщение о заключении мира путешествовало, как обычная посылка. Мирному договору потребовалось несколько недель, чтобы добраться до Вашингтона, и прибыл он только к середине февраля, где был единогласно ратифицирован 16 числа. К моменту получения Джексоном официального извещения два месяца спустя, 6 марта, зелень Луизианы уже начала скрывать из виду красные мундиры убитых британцев.

На тех южных полях сахарного тростника люди погибли ни за что, но задержка сообщения имела еще более серьезные последствия.

В тот исторический момент Джексон предстал перед лучшим, что только было в Америке, – армией черных и белых, богатых и бедных, профессиональных солдат и дилетантов, индейцев и поселенцев и даже преступников. У этих людей была масса различий, но их объединяло нечто большее. Все они боролись с британцами за то, чтобы обрести шанс на поиск собственного счастья. В ходе сражения Джексон обещал чернокожим, что им будут платить так же, как белым, и относиться с таким же уважением¹¹⁷. На поле битвы под командованием Джексона индейцы объединялись против британцев. У места сражения Джексон привлекал женщин к подготовке обмундирования и повязок для раненых. Джексон объединял разных людей. Из многих – единое. Но единство и ценность человеческой жизни, объявленные Джексоном, надолго не задержались.

Победа Джексона так поспособствовала его популярности, что вскоре он стал президентом. В этом качестве он выселил индейцев с их исконных территорий, и многие из них погибли на Дороге слез. Он продолжил порабощение афроамериканцев, богатея за счет их рабского труда на его плантации. И он пренебрегал правами женщин, распространив право голоса на всех белых мужчин, а не просто на собственников имущества. Джексон получил известность как народный президент, который улучшил жизнь людей, таких, как он сам. Все остальные были для него шашками, которые он отодвигал назад, придерживал или же, как в случае с индейцами, убирал. В тот краткий миг на поле битвы за Новый Орлеан Джексон вел за собой и объединял чернокожих, каджунов, креолов, индейцев и белых. Он спас страну от порабощения, став кем-то вроде американского Моисея, но после войны нарушил свои обещания, превратившись в американского фараона. Если бы сообщение о заключении мира пришло по телеграфу Сэмюэла Морзе и успело до начала ненужной битвы, преградив тем самым путь Джексона к власти, и Америка могла стать другой.

Электрические депеши

Со слезами на глазах смотрел Сэмюэл Морзе с палубы «Сюлли» туда, где на другой стороне Атлантического океана был его дом. Он возвращался в Нью-Йорк на влекомом ветрами пакетботе, перевозившем почту и товары из французского порта Гавр, где Сена впадает в Ла-Манш. Отплытие Морзе было назначено на 1 октября 1832 г. – дату, близкую к годовщине его свадьбы, и это обстоятельство последние семь лет ввергало его в печаль. Хотя Морзе и заявлял, что остается за границей ради дальнейшего обучения живописи и карьеры в искусстве, немногочисленные близкие друзья шептались, что он отправляется на три года в Европу, чтобы оплакивать свою жену Лукрецию. Ее смерть от сердечного приступа в 1825 г. глубоко ранила его, и последующие годы так и не принесли утешения. Позже он признавался брату, что «эта рана кровоточит каждый день, как свежая»¹¹⁸. Тоску усугубляло то, что ему даже не удалось попрощаться с любимой женой. Бремя жизни после ее смерти было так невыносимо, что он перебрался через Атлантику в Европу. Европа, особенно Лондон, оказала на него важное влияние в молодости, дав время поучиться живописи и укрепив в желании быть художником. На сей раз удрученный и почти лишенный средств к существованию сорокаоднолетний Морзе отплыл во Францию, а затем в Италию, оставив троих детей на попечении родственников и друзей в надежде на то, что время и расстояния исцелят его.

Еще со времен учебы в колледже, прогуливаясь мимо старинного краснокирпичного здания Йельского университета, Морзе мечтал стать художником. Он полюбил «интеллектуальное искусство»¹¹⁹, как он его называл, заполняя полотна монументальной живописью и историческими сценами на манер европейских мастеров. К тому же он рассчитывал, что плоды его трудов обеспечат ему безбедное существование. Некогда крепкий юноша шести футов ростом, теперь он выглядел изможденным и жилистым. Еще хуже было то, что большую часть его работ составляли портреты, которые американцы обожали, а сам он не жаловал. Но все же ради заработка лет с двадцати до тридцати с лишним он много ездил на дилижансе по Новой Англии, на расстояния в несколько дней пути от родительского дома, а также наведывался в Южную Каролину, где жили родственники матери, и изображал каждого, кто был готов заплатить.

По счастливому стечению обстоятельств в январе 1825 г. Морзе представилась уникальная возможность подняться на более высокую ступень в мире искусств. Его пригласили написать во весь рост знаменитого маркиза де Лафайета, французского военачальника, который во время Американской революции сражался бок о бок с колонистами и был одним из последних живых героев той войны. Большее благоговение у Морзе вызывал разве что Джордж Вашингтон, друг его отца Джедедайи Морзе – протестантского пастора и вдобавок известного американского географа. Джедедайя не хотел, чтобы его сын становился художником. Сэмюэл Морзе, которого в семье называли по его второму имени Финли, не хотел жить в бедности или уезжать далеко от дома. Даже в детстве маленький Морзе сбегал из школы-пансиона к своим строгим родителям. Так что, женившись на Лукреции, с которой Морзе познакомился в ту пору, когда писал портреты в Конкорде, штат Нью-Гэмпшир, он наконец обрел то, чего ему не хватало всю жизнь: пару скрепила «глубокая привязанность»¹²⁰. Смерть жены выбила его из колеи, да и обстоятельства, при которых он узнал о ее смерти, глубоко его ранили.

Зимой 1825 г. в те два долгих дня, когда Лафайет позировал ему в Вашингтоне, Морзе писал жене из гостиницы, рассказывая о посещении праздничных мероприятий в Белом доме. Он завершил послание, датированное четвергом 10 февраля, словами: «С нетерпением жду ответа»¹²¹. Лукреция всего за три недели до этого родила их третьего ребенка и жила с родителями Морзе в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Казалось, она медленно, но верно восстанавливается и вполне бодра. Вечерами, уходя к себе в спальню, она говорила, как ждет скорой встречи с мужем в Нью-Йорке.

Через несколько дней после отправки того письма жене, в субботу, Морзе неожиданно получил сообщение от отца и сразу понял: случилось что-то неладное. Его отец, истинный пуританин, никогда не тратился на эмоции, но тут начал словами: «Мой горячо любимый сын»¹²². Далее следовало: «мое сердце наполнилось болью и великой скорбью» при известии о «внезапной и неожиданной смерти твоей дорогой и заслуженно любимой жены». Лукреция так и не получила письмо Морзе, потому что к тому моменту, когда он писал его, ее уже три дня как не было в живых. Неизлечимое заболевание Лукреции, как назвал его отец – «сердечный недуг», оборвало ее жизнь в понедельник вечером. Получив трагическое известие, Морзе поспешил из Вашингтона домой в Нью-Хейвен на дилижансе. Он был в Балтиморе в воскресенье, добрался до Филадельфии к вечеру понедельника¹²³, попал в Нью-Йорк во вторник и наконец прибыл в Нью-Хейвен вечером в среду. Ко времени его приезда прошло четыре дня, как Лукрецию похоронили.

Морзе вернулся в свою нью-йоркскую студию, чтобы завершить портрет Лафайета, и, вероятно, темные тучи на полотне были отражением состояния Морзе, а не просто художественным приемом ради контраста с широким лицом полководца. Следующие несколько лет Морзе по инерции делал карьеру в мире искусства, и заслуженная слава помогала заполнять пустоту в душе. Но в целом его жизнь была унылой. Годы шли, но для него время остановилось со смертью Лукреции. Он негодовал, что печальное известие было в пути так долго. Черепашьи скорости доставки сообщений и раньше его волновали. За много лет до этого он писал родителям: «Хотел бы я иметь возможность передавать слова мгновенно¹²⁴, но 3000 миль не пройти за секунду». Он продолжал: «Нам приходится ждать долгие четыре недели, пока не получим известия друг от друга». Смерть жены лишь укрепила его в желании быстрее обмениваться сообщениями, в то же время горе гнало его за океан. Итак, Морзе пристроил троих потерявших мать детей к родственникам, а сам поспешил уехать в Европу.

В 1832 г. за несколько недель пути домой на борту «Сюлли» Морзе, так и не достигший за границей славы и богатства, о которых мечтал, поневоле познакомился с девятнадцатью попутчиками. Пассажиры встречались за едой и по мере путешествия все больше проникались интересом к занятиям друг друга, образуя некое обособленное сообщество в океане. Однажды за ужином Чарльз Джексон, бостонский врач, новообращенный геолог, заговорил о публичных научных экспериментах с электричеством, которые посещал во время учебы в медицинском институте в Париже. Он глубоко заинтересовался электричеством и электромагнитами, в частности опытами, когда провод, обвитый вокруг магнита в форме подковы, усиливал его. Молодой доктор подробно рассказывал об эксперименте, в котором электричество проходило по проводам, многократно огибающим Сорбонну, без малейших потерь времени. Его попутчики смотрели недоверчиво. Тогда Джексон рассказал им об американском герое Бенджамине Франклине, который, как известно, запускал воздушного змея в грозу, а к тому же передавал искровые разряды по проводу на расстояние в несколько миль и заметил, что момент передачи и момент появления разряда на другом конце, по-видимому, совпадают¹²⁵. Один из слушателей предположил, что хорошо бы передавать новости таким быстрым способом. Морзе, внезапно оживившись, спросил: «Почему бы и нет?»¹²⁶

Беседа продолжилась, но Морзе в ней не участвовал. Мысль поразила его, как молния. После ужина Морзе поднялся на палубу «Сюлли», устроился поудобнее, вытащил блокнот и стал зарисовывать свои задумки. На холодном ночном воздухе его мысли крутились вокруг использования электричества для передачи сообщений или «сведений» в оба конца по проводам. В годы учебы в Йельском университете Морзе занимался физикой в классе Иеремии Дея, профессора естествознания. Однажды тот сказал всем студентам встать в круг и взяться за руки, а затем ударил одного из них током. «Я почувствовал, будто кто-то легонько шлепнул меня по рукам»¹²⁷, – написал Морзе домашним. И разряд прошел через них всех одновременно. Если электричество может проходить мгновенно, думал Морзе, то можно ли так же быстро передать сообщение? Такое изобретение помогло бы донести немного родительской любви до школьника, живущего в пансионе, позволило бы американскому юноше в Лондоне связаться с домом, а мужу – попрощаться с умирающей женой.

На следующее утро Морзе сидел за завтраком во вчерашней одежде, пропитавшейся затхлыми солеными ночными ароматами. Тем осенним вечером посреди Атлантики Морзе напряженно размышлял. Удрав от реальности в море, оторвавшись от цивилизации, он придумал, как сообщаться с этим миром. Идея «электромагнитного телеграфа», как это называл Морзе, поглотила его, и при всякой возможности он задавал Чарльзу Джексону вопросы¹²⁸, записывая мысли в блокнот и пытаясь придумать способ отправлять депеши. Полотна в его каюте так и остались неоконченными, ведь муза преподнесла ему кое-что новое – изобретение. Корабль «Сюлли», как кит пророка Ионы, стал для Морзе местом, где он смог сделать паузу, поразмышлять и переключиться от искусства на изобретательство. Когда корабль причалил в порту Нью-Йорка 15 ноября, идея уже обрела форму.

Оказавшись на берегу и встретившись с младшими братьями, Сидни и Робертом, Морзе только и мог говорить об инструменте, передающем «оперативные данные» с помощью электричества. Три года он был далеко, пытаясь найти себя в искусстве. За время его отсутствия у братьев накопилось множество историй о его детях, о семье, о стране. Но озарение, снизошедшее на Морзе за последние шесть недель, затмило все новости семьи за три года. На борт корабля поднимался опустошенный горем и разочарованный человек, а океан наполнил его новой страстью. Сойдя на берег, он вернулся к жизни, но главной задачей было обосноваться и найти источник существования для себя и детей, которые всегда жили отдельно от него.

К 1835 г. Морзе занял профессорскую должность в Городском университете Нью-Йорка (ныне Нью-Йоркский университет), вполне достойном заведении для человека с таким самолюбием, как у него. В этих надежных готических стенах он снова занялся элитным искусством и в течение двух лет пытался получить государственный заказ на роспись ротонды Капитолия, начавшуюся в 1834 г. По мере превращения Америки из революционной мечты в настоящую нацию ее столица в стремлении не отставать от европейских городов нуждалась в произведениях искусства, чтобы показать, благодаря чему страна была создана. Подряд, казалось, ему был обеспечен, но вскоре Морзе упустил эту потрясающую возможность, что его безмерно разочаровало. В довершение всех неприятностей количество заказов на портреты все сокращалось. Морзе держался как принц, но его карманы были пусты. Он чувствовал, что его предали собственные амбиции. Когда разговор заходил о живописи, он говорил: «Это не я ее оставил, а она – меня»¹²⁹.

Что утешало Морзе, так это тайная работа над телеграфом. Вдохновившись новой идеей на борту «Сюлли», Морзе вернулся домой, полный энтузиазма, который его было оставил после смерти жены. Он начал педантично собирать нечто вроде аппарата, способного отправлять электрические сигналы по проводам – электромагнитный телеграф. Он называл его так, чтобы подчеркнуть отличие своего проекта от оптического (или визуального) телеграфа, который уже существовал – сообщения передавались посредством семафорной азбуки с помощью «механических рук», специальных шестов, расположенных на «телеграфном холме».

Морзе собрал ранний образец электромагнитного телеграфа в своей нью-йоркской мастерской из подручных материалов. Он взял деревянный мольберт и прикрепил к столу. Взял карандаш и распилил пополам. Взял старые часы и вынул из них колесики.

Прибор Морзе напоминал оборудование игровой площадки. На раме были закреплены маленькие висячие качели, только вместо ребенка на них был карандаш. А вместо мамы, толкающей их, был обмотанный проволокой магнит в форме подковы, который двигал карандаш вперед-назад в зависимости от электрических импульсов в проводах. От этих импульсов карандаш рывками калякал на полоске бумаги, словно повинуясь невидимому пальцу. Получалась линия, напоминающая страничку с буквой V из прописей третьеклассника, где значки то грудились, то отдалялись друг от друга. Нижняя точка V обозначала точку, а прямая линия между ними – тире. Эти точки и тире производил электрический сигнал из другой части электромагнитного телеграфа Морзе – передатчика.

Чтобы передатчик отправлял точки и тире, Морзе позаимствовал еще кое-что у игровой площадки – доску-качалку. Когда один конец «доски», или коромысла, поднимался, второй – с проволочками, торчащими, как змеиные зубы, – погружался в емкость с жидкой ртутью, замыкая цепь и направляя электричество по медному проводу к приемнику. Для отображения точек и тире Морзе расплавил часть каминной решетки¹³⁰ своего брата и залил свинец в форму (случайно при этом он прожег ковер), так что получилась плоская линейка. Линейку он разделил на короткие кусочки с зубчиками по кромке, как у пилы, только не все зубчики были на месте. Если зубчик присутствовал, это означало точку, а если нет – тире. По своим заметкам с «Сюлли» Морзе создал числовой код, основанный на количестве зубчиков и промежутков между ними. Потом в своей мастерской подложил кусочки металла с этими кодами под коромысло. Когда зубчик толкал один конец коромысла вверх, другой шел вниз, посылая электрический импульс приемнику. Карандаш царапал V на бумажной ленте, которую продвигали колесики из часов. Затем Морзе переводил получившиеся точки и тире в числа, а числа – в слова при помощи самостоятельно составленного словаря.

Совершенствование этих приборов было делом трудоемким, а красоты в них было немного, в отличие от других произведений художника. Все свои скромные средства Морзе потратил на покупку проволоки, чтобы протянуть ее по квартире, добиваясь большей дальности передачи сигнала. Однажды, когда Морзе пытался отправить сообщение, толкая коромысло, чтобы замкнуть цепь передатчика, приемник не шелохнулся. Он попробовал еще несколько раз, подтянув детали потуже и проверив надежность креплений. Но это не помогло.

Любительские познания Морзе исчерпали себя, и без специалиста ему было не справиться. В январе 1836 г. он связался с коллегой из Нью-Йоркского университета, профессором Леонардом Гейлом, знатоком химии, который сразу же определил суть проблемы. Как для воды в шланге нужен напор, чтобы пройти большое расстояние, так и электричество требует дополнительного импульса, чтобы добраться до далеко расположенного приемника. У Морзе была одна батарейка, о которой он узнал от профессора Бенджамина Силлимана на занятиях в Йельском университете, но Гейл предположил, что понадобится выстроить несколько штук в ряд¹³¹, как строй солдат, и каждая придаст электричеству силу. Гейл также осмотрел его магнит, обмотанный проволокой. Магнит Морзе свободно обвивало несколько медных петель, но требовались десятки витков, если не сотни, чтобы придать ему достаточную силу. Гейл читал об этом в научной работе, написанной в 1831 г. физиком Джоном Генри, профессором Колледжа Нью-Джерси (который потом стал Принстонским университетом). Морзе учел предложения и применил их, чтобы прибор заработал.

Сэмюэл Морзе трудился над своими картинами и изобретением, но и политика не оставляла его равнодушным. Он вырос в строгой протестантской традиции и потому презирал Папу Римского и католическую церковь. И не он один. Огромный приток ирландцев-католиков начал вызывать у многих жителей США опасения, что из-за очередных иммигрантов их кусок американского пирога станет меньше. Морзе писал: «Наши демократические институты под ударом»¹³². Он убеждал, что страна должна «защищаться от опасностей, которые угрожают им [демократическим институтам] из-за наплыва порочных, невежественных иностранцев». Озлобление Морзе и множества его единомышленников переросло в настоящую ненависть к представителям определенной национальности и религии. Он окружил себя людьми, защищающими урожденных граждан (или шовинистами), называющими себя коренными американцами. Для разочаровавшегося в жизни и искусстве Морзе Америка была последней любовью, и он имел твердые убеждения по поводу того, кто может быть ее гражданином, а кто нет, и даже рабовладение он считал промыслом Божьим¹³³. Чтобы защитить свою идею Америки, Морзе баллотировался в мэры Нью-Йорка с антииммигрантской и антикатолической программой. Он достиг долгожданной славы, а у неуправляемой силы появился красноречивый сторонник. Морзе проиграл с треском, и вскоре этот ветреный человек, которого отец всегда предупреждал: «Невозможно делать хорошо две вещи одновременно»¹³⁴, вернулся к своему изобретению. Однако он никогда не переставал защищать свои представления о том, кто настоящий американец, а кто – нет.

Хотя обычно свою работу над телеграфом Морзе не афишировал, в конце концов он стал в частном порядке демонстрировать изобретение студентам Нью-Йоркского университета. Показы почти всегда проходили успешно, но Морзе начал беспокоиться. Газеты писали о других телеграфах, в особенности о визуальной (или оптической) разновидности во Франции. Определить первого создателя телеграфа становилось сложнее, так что Морзе открыл публике результаты своего труда и позволил журналистам писать об изобретении, чтобы представить ситуацию надлежащим образом. Это сработало, но были и неприятные последствия. Вскоре доктор Чарльз Джексон, энтузиаст электричества с «Сюлли», прочитал статью о Морзе и стал утверждать, что он соавтор¹³⁵ изобретения и что все дальнейшие статьи должны упоминать его в этом качестве. Морзе, который отдал телеграфу всю свою жизнь, был не согласен. Обмен колкостями набирал обороты, на горизонте замаячило судебное разбирательство, а Морзе тем временем изо всех сил пытался повысить устойчивость сигнала.

Второго сентября 1837 г. Морзе продемонстрировал самодельный телеграф группе друзей, студентов и профессоров, успешно отправив электрический сигнал по медному проводу длиной в треть мили¹³⁶. Проволока тянулась через обширное помещение, в котором профессор Гейл читал лекции. В аудитории присутствовал бывший студент Альфред Вейл, теперь ему было за тридцать, и он работал механиком на отцовском металлургическом заводе в Нью-Джерси. Вейла поразило увиденное, особенно потенциал изобретения. Чужая неудача вызывала в его добром сердце желание помочь – когда-то он хотел стать священником, но слабое здоровье этому помешало. Моложавый темноволосый Вейл, наделенный ангельским терпением, искал новое жизненное призвание. Прибор Морзе казался ему примитивным, но Вейл знал, что его золотые руки способны превратить эту деревянную раму в металлическую машину с механическими и электрическими деталями. Умелый, спокойный Вейл и целеустремленный, но взбалмошный Морзе дополняли друг друга, так что они начали сотрудничать, став аналогом дуэта Стива Возняка и Стива Джобса в эпоху президента Джексона.

Месяцы ушли на то, чтобы изготовить электромагнитный телеграф из металла и отправить сигнал на более дальнее расстояние благодаря недавнему изобретению «приемного магнита» – реле. Наконец удача им улыбнулась. Конгресс выпустил циркуляр, который приглашал изобретателей к обсуждению лучших идей и приспособлений для отправки сообщений на дальние расстояния. Когда Морзе прочитал это объявление, то практически почувствовал сладкий вкус победы. Вейл и Морзе сосредоточили усилия на этом конкурсе.

Тем временем телеграф становился все надежнее, и Морзе подал предварительную заявку на патент в сентябре 1837 г., чтобы обеспечить себе правовые гарантии. Что касается прибора, Вейл начал проводить испытания на отцовском заводе Speedwell Ironworks в Морристауне, штат Нью-Джерси. Там было больше пространства с деревянными полами, а также более подходящие обрабатывающие инструменты, чем в нью-йоркской студии Морзе. Холодным днем 6 января 1838 г. Вейл успешно провел испытания¹³⁷ с двухмильным проводом, протянутым вдоль стен внутри старого амбара.

Уверенность партнеров крепла, и они стали проводить публичные демонстрации прибора, готовясь к презентации в Вашингтоне. Для начала они на глазах у сотен жителей Морристауна отправили сообщение из искровых разрядов по проводу на расстояние двух миль, затем на десять миль в Нью-Йоркском университете и еще раз – в Институте Франклина в Филадельфии. По мере улучшения конструкции телеграфа Морзе отказался от громоздкой системы перевода тысяч числовых кодов в слова при помощи словаря, перейдя к минималистичному коду из точек и тире, обозначающих цифры и буквы. Имея за спиной успешно проведенные испытания и новый алфавит, Морзе был готов продемонстрировать работу своего устройства властям.

В Вашингтоне Морзе начал демонстрации своего телеграфа 15 февраля и даже сделал презентацию в присутствии президента Мартина Ван Бюрена 21 февраля. Его сообщение было успешно доставлено на расстояние десяти миль. Политики, которые никогда не лезли за словом в карман, потеряли дар речи. Другие претенденты, предлагавшие государству свои системы, передавали «сведения» медленным семафорным способом. Морзе мог расшифровать десять слов в минуту¹³⁸, что являло собой самый быстрый способ передачи информации в истории человечества, и другим методам нечего было этому противопоставить. Можно было праздновать победу. Но Морзе все еще нуждался в источнике средств для подготовки и запуска своего изобретения. Финансирование установки телеграфных линий буквально требовало принятия Конгрессом соответствующего закона.

Пока в Конгрессе шлифовали детали законопроекта, Морзе в мае 1838 г. снова отправился в долгое путешествие в Англию, а также некоторые другие части Европы, чтобы обзавестись иностранными патентами. Он подал заявку на американский патент в апреле и не сомневался, что она будет одобрена. Сладкий дух победы донесся до его ноздрей в Америке, и Морзе поехал в Европу и Россию, чтобы посмотреть, что еще можно из этого извлечь.

Морзе попытался получить патент в Англии, но чиновники даже не стали рассматривать его заявку, ведь уже имелась британская версия телеграфа. Пока Морзе трудился в США, два английских изобретателя, Чарльз Уитстон и Уильям Кук, работали над собственным вариантом отправки сообщений по линиям электропередачи. Морзе попробовал доказать уникальность идеи, чтобы выкроить место и для своего патента. В английской системе сообщения выводились при помощи отклонений стрелок компаса, а у Морзе электромагниты двигали карандаш по бумаге. В английской системе букву обозначали позиции пяти стрелок, а Морзе применял простой код из точек и тире. В английской системе сигналы отправлялись по шести проводам, а Морзе требовался только один. К тому же в системе Морзе сообщение записывалось на бумаге, а в другой – нет. Разница казалась ему очевидной, но стремление считаться изобретателем телеграфа и рассказы об устройстве в американской прессе работали против него. Публичные заявления об изобретениях лишают автора шанса на английский патент. Кроме того, чиновники не желали разбираться в тех самых деталях, где кроется дьявол. По этим причинам его поездка в Англию за патентом не увенчалась успехом. Так он отправился во Францию.