Kitobni o'qish: «Ночевала тучка золотая…»
1
Антон Веселый свернул в переулок, где помещалось театральное училище, но путь ему преградила плотная толпа молодежи. Толпа шумела, кричала, прорываясь в глубь переулка. Задние нажимали, а передние взывали к их совести: «Тише! Задавите!»
Работая локтями, Антон попытался втереться в толпу.
– Ты куда, птенец?
– Так двину, что в забор влипнешь!
– Я в училище… на первый тур… – стал объяснять Антон.
– А мы куда? В магазин за бубликами? – огрызнулся красавец парень и действительно двинул Антона так, что он хоть в забор и не влип, но выскочил на середину тротуара и чуть не сшиб с ног выходившую из ворот девушку.
– Сумасшедший, – спокойно сказала она, отступая. Увидев гудящую в переулке толпу, она улыбнулась и понимающе взглянула на Антона.
«Не глаза, а фонарики…» – про себя отметил Антон. Ему представился темный фон сцены, а на нем сверкают и качаются два горящих веселых фонарика.
– На первый тур? – спросила она. Фонарики прошлись по щуплой фигурке Антона, по его черным волосам, унылыми прядями свисавшим на лоб. Потом они встретились с испуганными, раскосыми глазами Антона, чуть-чуть припухшими, словно бы от бессонницы.
Девушка взяла Антона за руку и повела во двор, из которого только что вышла.
– Дитя мое, – с покровительственной улыбкой сказала она и кивнула на маленькую калитку в глубине двора, – войдешь туда и по черному ходу – в училище. Понял? Там по коридору и наверх пред светлые очи комиссии. Ну, ни пуха тебе, ни пера!
– К черту! – воскликнул Антон и помчался к заветной калитке.
А Нонна Соловьева смотрела ему вслед и вспоминала, как год назад она вот так же мчалась к спасительной калитке, чтобы через нее попасть на первый тур, потому что проникнуть в училище обычным путем, через парадную дверь, было, как и теперь, невозможно.
Семьдесят абитуриентов на одно место! На двадцать мест тысяча четыреста человек, и все они – здесь, в переулке. Как отобрать из них двадцать (всего только двадцать!) и не ошибиться?..
Рост, ноги, голос, темперамент и даже прикус – все надо учесть. Но главное, есть ли «от бога»? А то, что «от бога», иногда так глубоко запрятано, так закрыто, что и не разглядишь сразу.
Она читала тогда стихотворение «Ночевала тучка золотая…». Было в нем грустное очарование ее собственной первой любви… Она тревожно предчувствовала, что любовь эта, подобно золотой тучке, исчезнет, оставив незабываемый след. Была в этом стихотворении грусть о короткой и неповторимой юности. Еще чудилась Нонне в стихах тоска по друзьям детства, уже потерянным на всю жизнь. И мучительные воспоминания о рано умерших родителях пробуждали эти стихи. И Москву, любимый свой город, видела Нонна в могучем утесе, погрузившемся в прекрасную лазурную даль, по которой бродят золотые тучки…
Вот уже целый год размышляет Нонна о том, есть ли у нее «от бога» или она, как многие, как большинство, просто-напросто успешно осваивает школу Станиславского…
Нонна снова вышла в переулок и, уже не обращая внимания на толпу абитуриентов, направилась к автобусной остановке.
В автобусе она вспомнила смешного мальчишку, которого через двор провела на конкурс, и улыбнулась. Улыбнулась, глядя на какого-то парня и не замечая его. Но он многозначительно ухмыльнулся и на остановке около киностудии выпрыгнул следом за ней. Попробовал было сказать пошленький комплимент… Но она столь блестяще разыграла сцену презрения, что он, обескураженный, оробевший, поплелся назад к остановке.
А Нонна, тоже вдруг оробевшая, вошла во двор киностудии, где должны были делать пробу, увы, уже четвертую в этом году.
«Не везет, – думала она, – то проба получается плохая, то отменяется фильм, то назначается новый режиссер и заменяет актеров». А уверенность в том, что она актриса именно кино, а не театра, ее не покидает. Вот не везет, и только!
Нонна убеждена, что будущность актера зависит только от одного: повезет ему или нет. Сложатся ли обстоятельства так, что на пути окажется т о т с а м ы й режиссер, и будет ли предложена т а с а м а я роль… Она верила в судьбу, только в судьбу.
Но вот Нонна уже на втором курсе, а звезда ее еще не взошла. И взойдет ли когда-нибудь? Все чаще и чаще она теряет уверенность в этом. В училище ее не отличают от других студентов, в киностудиях ролей не дают.
Она сидела перед зеркалом в студии, и гример – женщина неопределенного возраста, сама искусно загримированная, – говорила, ни на минуту не умолкая, о том, что стихия восстает против покорения ее человеком, поэтому в мире наводнения, ураганы, ливни, морозы…
Наложив тон, она замолчала.
Режиссер, которого все звали Игорем, в стандартной замшевой курточке, сказал, прищуривая глаза и разглядывая лицо Нонны:
– Тон сделайте слабее. Слишком большие глаза получились. Они у нее и без того…
Гримерша принялась переделывать лицо Нонны и снова заверещала, теперь уже, наоборот, о величии человека в покорении стихии.
Перед аппаратом, освещенная юпитерами, задыхаясь от жары, Нонна репетировала роль девушки-партизанки. Ей казалось, что режиссер и оператор остались довольны.
Выходя из студии, она неожиданно столкнулась с тем самым мальчишкой, которому указала путь через двор. Она даже испугалась. Ей показалось, что он появился в ее воображении.
– Прочел прозу, стихи, басню. Как прочел – не понял от волнения. Контроль потерял… – сообщил он Нонне.
– А… что ты тут?
– Да так! – отмахнулся мальчишка.
– А ты?
– Да так! – передразнила его Нонна.
Они вышли на улицу.
– Ух ты! Хорошо-то как! – Он воздел руки к небу. И чистое небо с краем, освещенным солнцем, и провода над головой, на которых сидели галки, он мысленно перенес на сцену. – Да, кстати, я – Антон Веселый, а ты?
– Я – Нонна Угрюмая.
– Нет, я же серьезно.
– Ну, тогда Соловьева.
– А почему не Фонарикова? – разочарованно протянул Антон.
Нонна не поняла и пожала плечами.
Вечер и в самом деле был удивительный. Солнце кидало на землю свой добрый прощальный взгляд. И все – тротуары, дома, макушки деревьев – розовело, загоралось, оживало под этим взглядом.
– Недаром молились и поклонялись светилу в древние времена! – воскликнул Антон, блаженно хмурясь и даже хорошея под солнечными лучами.
Несколько километров они прошли пешком, взахлеб рассказывая друг другу о себе. А потом сели в троллейбус и поехали к Нонне домой.
В тот вечер у Соловьевых Антон познакомился с девяностолетней бабушкой Нонны, в прошлом известной балериной.
Бабушка пришла поглядеть на гостя, одержимая любопытством старого человека, запертого в четырех стенах. Она долго шла от своего кресла до комнаты Нонны, с трудом передвигая больные ноги в клетчатых туфлях. Когда бабушка появилась в дверях – старая-престарая, маленькая и сгорбленная, – Антон вскочил в растерянности.
Она величаво протянула ему сухую руку, с гордостью сказала:
– Марфа Миронова. – И с капризной придирчивостью спросила: – Надеюсь, молодой человек видел меня на сцене?
Ему было всего девятнадцать. Видеть ее он не мог. Он читал о ней книги. Знал из них о ее необычайной красоте и таланте, в свое время потрясавшем людей.
Бабушка медленно повернулась и поплелась назад к своему креслу. В этом кресле она дремала целыми днями… Иногда она смотрела на свои старческие ноги, и ей чудились крепкие стройные ножки в бледно-розовых балетках на пуантах. Разглядывала сморщенные руки свои, и ей казалось, что они вот-вот начнут трепетать крыльями «умирающего лебедя»…
Она вспоминала свое прошлое уже без волнения, будто не о себе вспоминала, а о ком-то другом, постороннем.
За бабушкой ухаживала женщина, тоже старая, но еще бодрая. Когда-то она была билетершей в Большом театре. Она называла себя компаньонкой и гордилась тем, что была свидетельницей былой бабушкиной славы.
А больше у Нонны никого не было. Отец и мать умерли, когда ей едва исполнилось три года.
Впрочем, была еще тетка, сестра отца. Но она давным-давно, еще до второй мировой войны, вышла замуж за немца и уехала в Мюнхен. С тех пор даже слухов о ней не было…
Нонна узнала, что Антон приехал в Москву из Сибири и держит экзамены на режиссерский факультет.
С первого взгляда Антон показался ей необычным. Это впечатление не исчезло и после целого вечера, проведенного вместе, не исчезло и через год. Антон действительно был человеком своеобразным, со своим «царем в голове».
Нонна любила преувеличивать. Поэтому она сразу решила, что Антон гениален. Так она и представляла его своим однокурсникам и знакомым.
Он оказался среди немногих счастливчиков: его приняли в училище.
– Повезло! – сказала Нонна.
Антон не согласился. Он считал, что родился на свет режиссером. Его не могли не принять!..
2
Осень. Грустная осень. Как ни пытаются художники опоэтизировать ее, все равно это конец тепла, света, ярких красок, ласкающих глаз. Небо хмурое, злое. Мокрые дома и дороги. Нудный шорох неумолкающего дождя.
На скамейку возле училища сел паренек в плаще болотного цвета и таком же берете.
– Не уходи, – сказал он, обращаясь к старушке, проходившей мимо него под зонтом и в резиновых ботах. – Не уходи. Без тебя мне одиноко и даже страшно…
Старушка прибавила шаг, но, взглянув на вывеску, которая была рядом с дверью: «Театральное училище», успокоилась и даже улыбнулась парню.
В вестибюле училища девушка перед зеркалом сперва поднимала правую бровь и опускала левую, а потом поднимала левую и опускала правую.
По лестнице, энергично постукивая каблучками сапог, спешила Александра Антоновна – художественный руководитель второго курса. В черном английском костюме, в белой кофточке, с подсиненными седыми, коротко подстриженными волосами, она вся была тщательно промытой, свежей и бодрой. Невозможно было подумать, что ей больше семидесяти, что вчера после просмотра ее курса кафедра заседала до двух ночи и что уснула она только в четыре часа. А сейчас было без пяти девять. Ее недоспавшие студенты вяло раздеваются в гардеробе, а некоторые опоздают или же вовсе не придут, и потом она обрушит на них свой гнев.
В училище сегодня сенсация. Известный режиссер привез с периферии воспитанницу детского дома, недавно окончившую школу. И ее (подумать только!) без экзаменов зачислили прямо на второй курс.
Все идут разглядывать новую студентку Люсю Бояркину. Ничего особенного нет в ее внешности: небольшая, вертлявенькая. Лицо похоже на лисью мордочку, зеленоватые глаза смотрят с грустной хитринкой. Волосы зачесаны назад и резиночкой высоко собраны в длинный, почти до талии, хвост, тоже смахивающий на лисий – рыжий, пушистый.
Разглядели и одежду: совсем не модное серенькое платье в талию, с черными пуговицами спереди; узконосые, сильно поношенные туфли; чулки – капрон, самые дешевые, и колечко на пальце с аквамариновым камнем. Очень красивое колечко.
Антон посмотрел на эту студентку и сказал однокурсникам:
– Ее приняли сразу на второй курс? Вполне законно! Она уже постигла то, чему безрезультатно учат наших девиц. Что говорили нам о моде на одной из первых лекций, вы помните? Говорили, что торопливо подхватывать моду – дурной тон. Мода должна отстояться. А вы? – обратился он к девушкам. – Бездумные челки, закрывающие самые выразительные и необходимые актрисам человеческие приметы: лоб, брови, глаза. Для мимики остаются лишь нос и рот. Этого слишком мало. Губы белые, как у утопленниц, жуткие, прямо-таки преступные глаза в черном окаймлении. Ну и мини-юбки, конечно! Предвидя это, великий Пушкин сказал: «Едва ль найти в России целой две пары стройных женских ног». Вот и выходит, что не для всех мини-юбки годятся…
Антон подошел к Люсе Бояркиной и назвал ей свою фамилию. Она улыбнулась, оживилась, чуть-чуть даже похорошела. Он отметил это мгновенное превращение, подумал: «Травести!..»
Мимо проходила преподавательница училища – шестидесятилетняя молодящаяся женщина, вся в янтарных украшениях: на шее бусы, на руке браслет, в ушах серьги.
– Ой! – сказала она, останавливаясь и протягивая указательный палец с большим янтарным перстнем в направлении Люси Бояркиной. За сорок с лишним лет сценической деятельности она привыкла играть и в жизни. – Милочка моя, из вас выйдет отличный мальчик. Вы с какого курса?
– Со второго, – растерянно сказала Люся.
– Да. Травести, – вслух произнес Антон и, окончательно разочаровавшись в новой студентке, пошел в аудиторию.
– Я сейчас договорюсь с вашим руководителем, милочка, и попросим вас вечером сыграть в спектакле четвертого курса. У нас заболела исполнительница. Сущий пустячок сыграть. Не волнуйтесь. Ваше имя и фамилия? Отлично.
Она удачно сделала приветливое лицо. Затем так же удачно сделала приветливую улыбку. Антон крикнул:
– Судьба, Люся! Счастливая звезда! Не успела вступить в училище – и сразу дебют!
Дебют состоялся в тот же вечер. И без репетиции. Режиссер, та самая молодящаяся женщина, наскоро объяснила Люсе ее роль мальчишки-газетчика на баррикадах Парижа. Она должна была пробежать по сцене, затем залезть на бочку, перевернутую кверху днищем, и, стоя на ней, размахивать газетами, подавая условный сигнал.
Хоть роль и незначительная, но это был первый в жизни выход на настоящую сцену, и Люся волновалась.
Потом она часто вспоминала эти незабываемые минуты. Неповторимый запах сцены, прохлада ее, приглушенный шум зрительного зала, его слепящая темнота и свет на сцене от прожекторов и огней рампы.
С трепещущим сердцем пробежала она по сцене и направилась в глубину ее, к бочке. Но бочки не оказалось. Люся растерянно оглянулась и сделала второй полукруг. Но бочка не появилась. Тогда Люся остановилась и стала размахивать газетой. А в это время за сценой молодящаяся женщина, опершись локтем о сваленные декорации и картинно подперев висок указательным пальцем с тяжелым янтарным перстнем, распекала рабочего сцены за упущение.
Рабочим сцены в училище была тетя Настя – молодая, ширококостная женщина, белолицая и румяная.
– Я что? Я туда-сюда! Голова аж кругом идет! – невразумительно оправдывалась она. – Закрутят ведь эти аскариды, до сотрясения мозгов закрутят!
– Ну зачем так? – брезгливо морщилась молодящаяся женщина. – Аскариды! Это же почти нецензурно!
– Милочка! Благодарю за находчивость, – обратилась она к Люсе, которая с пылающим лицом появилась за кулисами. – В следующей сцене вы выходите вместе с толпой и стоите первая, у самой рампы. Вдали появляются всадники на конях. Все смотрят туда, в их сторону. И вы смотрите, прикрываясь ладонью от солнца. Вот так. – И она, блеснув перстнем и браслетом, показала рукой, как нужно прикрываться от солнца.
Выйти на сцену с другими актерами оказалось гораздо легче, чем одной. И Люся совсем почти не волновалась. Она стояла вполоборота, самая первая, ладонью защищая глаза от воображаемого солнца и напряженно вглядываясь в лицо молодого человека, сидящего с левого края в шестом ряду. Позади Люси кто-то говорил громким, сдавленным от волнения голосом:
– Видите – они скачут! Все ближе и ближе!
И вдруг в этот напряженный момент в разных концах зала послышался смех.
Люся не удержалась и оглянулась.
Все актеры, стоявшие сзади, за ней, напряженно глядели в противоположную сторону. Оказывается, воображаемые всадники появились именно там.
Занавес опустился.
– Эх ты, малютка! – со вздохом сказал четверокурсник, играющий главного революционера.
– Ну ничего, ничего, милочка! – утешала Люсю молодящаяся дама, забывшая объяснить ей, в какую именно сторону должен был смотреть мальчишка-газетчик.
Огорчение вскоре забылось. Люся шла из училища и смеялась, вспоминая поиски несуществующей бочки и то, как старательно она разглядывала молодого человека в зрительном зале, когда все актеры смотрели в противоположную сторону.
