Kitobni o'qish: «Опасный менуэт»

Shrift:

Сайт издательства www.veche.ru

Об авторе

Адель Ивановна Алексеева родилась 5 октября 1928 года в городе Вятка (Киров) в семье учителей. Детство и юность пришлись на годы Великой Отечественной войны, были омрачены смертью матери. Несмотря на эти трагические события, Ада отлично училась в общеобразовательной и музыкальной школах, дружила с одноклассниками – Илларионом Голицыным, его братом Михаилом и познакомилась с их матерью Е.П. Шереметевой. Этот старинный боярский род настолько увлек девушку, что она начала записывать истории тех, кто всегда был по правую руку великих князей, а потом и царей, подсчитывала, сколько всего было боярских шапок у Шереметевых в Думе.

После школы в 1946 году Алексеева поступила в Московский полиграфический институт на редакторский факультет, который стал ее счастливым билетом в мир искусства слова. С 1956 по 1984 год она работала редактором в издательстве «Молодая гвардия», заведовала редакцией художественной литературы для подростков. За свой труд Адель Ивановна неоднократно награждалась медалями ВДНХ, ЦК ВЛКСМ, Министерства просвещения, знаком «Отличник печати», как было сказано в документах, за приобщение школьников к чтению классической литературы, за разработку серий «Тебе в дорогу, романтик», «Библиотека юношества» и др.

Насыщенную редакторскую деятельность Адель Ивановна дополнила сочинительством произведений о российской истории и культуре, о судьбах известных деятелей прошлого и наших современников. Она написала и издала более тридцати книг, в которых легко внедряет в художественную структуру документы, мифы, легенды и «сливается» со своими героями, умело «читая» сюжеты их судеб.

Восторг у читателей вызывает искренность и точность слова писательницы о художниках. В книгах «Солнце в день морозный», «Пока рука держит кисть» представлены истории таких живописцев, как Борис Кустодиев, Аполлинарий Васнецов, Алексей Исупов, Василий Шухаев, Кузьма Петров-Водкин, Василий Мешков и др. В романе «Опасный менуэт» дан увлекательный сюжет о знаменитой французской художнице Виже-Лебрен. В повести «Елена Киселёва» Адель Ивановна рассказала о загадочной художнице-импрессионистке Серебряного века, чье имя было вычеркнуто из русской культуры в связи с ее эмиграцией в 1918 году.

В творчестве писательницы особое внимание уделяется женским образам. Героини ее книг: актриса русского крепостного театра Прасковья Ивановна Жемчугова («Колокольчик»); великолепная Наталья Гончарова («Смиренница моя»); Екатерина Долгорукая, возлюбленная императора Александра II («Два романа»); Анна Ахматова и Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева («Красно-белый роман», текст опубликован в журнале «Роман-газета», самом массовом издании художественной прозы у нас в стране и в мире). Многие книги писательницы посвящены судьбам наших современниц, имена которых известны только Адель Ивановне, но они вызывают искреннее уважение своим безупречным достоинством, умением противостоять несчастьям и ежедневным стремлением к добру и красоте, вере и правде.

Адель Ивановна стала яркой представительницей женской исторической прозы. Для стиля ее произведений характерно сочетание художественности с цитатами из документальных первоисточников, непосредственно отражающих факты и события русской истории. Главными героями ее прозы стали Шереметевы. Это Наталья Шереметева-Долгорукая, совершившая подвиг любви и верности («Кольцо графини Шереметевой»); Василий Шереметев, который 20 лет провел в крымском плену; два брата Шеремета, вступившие в спор с Иваном Грозным; Борис Петрович – первый фельдмаршал, сподвижник Петра I; его дочь Наталья Борисовна Долгорукая, первая русская писательница («Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории»). Историю славного рода Шереметевых писательница представляет как часть истории нашей огромной страны («Шереметевы в судьбе России»).

Адель Ивановна – член Союза писателей и «Общества любителей русской словесности», лауреат премии «Облака», участник Всероссийского литературного конкурса «Чистая книга». Но важно также отметить ее дружбу с современниками, которым она помогала издавать книги. Так, ею было приложено немало усилий, чтобы помочь Федору Абрамову «пробить» в 1983 году издание его книги «Трава-мурава», включающей зарисовки о трудной жизни, суровом быте и нравственной красоте жителей северной деревни. Адель Ивановна стала издателем необычных по жанру книг Валерии Дмитриевны Пришвиной, соединяющих ее рассказы о писателе и дневниковые записи самого автора. А как важно редактору помочь писателям добиться мастерства в книгах! Адель Ивановна стала редактором первых произведений актера театра и кино Валерия Золотухина, книги стали основой их многолетней дружбы. Писатель, историк, телеведущий Юрий Вяземский назвал Адель Ивановну своей крестной матерью, потому что именно она помогла ему в издании его первой повести «Шут».

Замечательный русский писатель-деревенщик и общественный деятель Владимир Крупин отметил, что Адель Алексеева в своих исторических произведениях подвергла трезвому анализу взлеты и падения нашей истории, радости и печали, войну и мир, проблемы города и деревни – и осталась верна своему девизу: «Жизнь прекрасна, несмотря ни на что».

Регина Соколова

* * *

Автор сердечно благодарит Ивана Мартынова за помощь в работе над второй редакцией книги

Дорогому читателю, неравнодушному к Истории

История прихотлива, капризна и изменчива: то любит одних и презирает других, то выбирает в «герои» совершенно неизвестных людей и возносит их на пьедестал; подержит их на высоком месте – и сбрасывает в Лету для забвения. В движении Истории участвуют все люди, но память человеческая короткая, забывчивая. Что же делать, чтобы сохранить себя для потомков? В XVIII веке стали приглашать никому не известных художников (называли их порой «мазилками»), они писали портреты, и стены усадебных домов украшались теми портретами. Или делали маленькие портреты, миниатюры, обрамляли их в золото и носили на шее во время военных походов, путешествий.

Но, к сожалению, ни владельцы, ни сами художники не сохраняли имена авторов. Ведь чаще всего это были скромные, незаметные люди, да и профессия эта не пользовалась в обществе уважением. Таков и наш герой, безвестный М.Б., инициалы которого я обнаружила в одном из музеев и дала ему имя – Михаил Богданов. Впрочем, чаще в романе его называют Мишель – ведь он несколько лет прожил во Франции, а денег ему на дорогу дал сам Демидов. Мишель учился европейскому искусству, был помощником у знаменитой художницы Виже-Лебрен, в которую, конечно же, влюбился…

Пролог, или Однажды вечером в Париже

Была весна 1788 года. Париж благоухал белыми каштанами. В салоне звучала музыка. Его хозяйка Виже-Лебрен устраивала сегодня музыкальный вечер. Слаженно звучали клавесин, пузатая лютня, новомодная гитара, напоминающая маленькое корытце, и, конечно, царица музыки – скрипка.

Очаровательная хозяйка расположилась у камина, вытянув ножки в модных башмачках со шнуровкой и каблучками рюмочкой. Она перестала занимать беседой сегодняшних визитеров, решила передохнуть и в задумчивости глядела на завораживающие язычки пламени.

Мужчины перешли к изящному столику, сели в бело-голубые кресла и, как всегда, заговорили на политические темы. Сегодня они заспорили о том, кто внес более существенный вклад в историю.

Как принято, не обошли вниманием, естественно, Вольтера.

– Вольтер уповает на здравый смысл, на разум, он сторонник английского образа жизни, – настаивал на своем белокурый Морис.

– Не говорите мне о Вольтере! Он считает англичан более нравственной нацией, чем мы, французы! Это возмутительно! – спорил с ним Андре.

– Да? А не кажется ли вам, что он в чем-то прав? В Англии исстари царит свободное предпринимательство, а у нас царит абсолютная монархия. А кто в силе? Вы прекрасно знаете, в силе те, кто осведомлен, когда сегодня завтракал король, когда легла спать королева… Для государства, это очевидно, полезнее те люди, которые способны обогащать страну.

– Торговцы? Но они себя обогащают, а не страну!

– Месье! Это уже похоже на философию, – перебил их третий собеседник, – а тот же Вольтер остроумно заметил: если вы не умеете работать, то станьте философом! К чему нам философия, людям искусства, да еще дискуссия в присутствии милейшей Элизабет? Хорошо, что она нас не слышит.

Звучала увертюра к опере Глюка «Ифигения». Поблескивала позолоченная мебель, мягко светился бело-голубой бархат занавесей, на стенах висели картины итальянских живописцев, которым поклонялась Виже-Лебрен. Салон отвечал всем требованиям стиля, который потомки назовут рококо. А возле бархатной шторы, почти невидимый, стоял молодой человек, то и дело бросавший взгляды на хозяйку дома. До него доносились настораживающие его разговоры, отдельные фразы. Одна из них запомнилась навсегда:

«Если эти темные толпы потребуют, чтобы король переехал из Версаля в Париж, ни Людовик XVI, ни Мария-Антуанетта не смирятся с этим… А уж тот швед, влюбленный в королеву, непременно что-нибудь придумает, быть может, устроит их побег?..»

Виже-Лебрен не слышала тех слов. Звучал менуэт Боккерини, и под его звуки она перенеслась мыслями к прежним временам, когда правил «король-солнце», когда было спокойно в Версале и все казалось незыблемым и прекрасным, а музыка несла печать незамутненного сознания. Тогда народные танцы (сарабанда, менуэт) с городских площадей переместились во дворцы и обрели изящество. Она, Элизабет, росла вместе с молодой Марией-Антуанеттой и покорным ей супругом, будущим Людовиком XVI. Они ей позировали, а она писала их портреты. И со временем, можно сказать, стала их любимицей…

Неожиданно Элизабет вскочила, воскликнув:

– Почему мы не танцуем? Надо танцевать, веселиться!

К ней подскочили кавалеры, но она обратила взгляд к окну и поманила пальцем незаметно стоявшего там за шторой молодого человека. Ему было лет 27, широк в плечах, ярко-синие глаза, коротко подстриженные волосы…

– Мишель, идемте танцевать!

– Но… я не умею, – смутился он.

– Господа! – Элизабет оборвала готовых пошутить над ним молодых людей. – Это мой гость из России! Прошу любить и жаловать!

– Из России? Из этой варварской страны? – Кто-то, не удержавшись, иронично улыбнулся. Но Элизабет неожиданно разразилась гневным монологом:

– Вы считаете Россию варварской страной! А вы там были? Нет. В нашей стране когда-нибудь правили дамы?.. А в России, после Петра I, только дамы! Елизавета Петровна – красавица, настоящая француженка! А Екатерина II, поистине великая! Она переписывается с Вольтером, Дидро! Вот увидите, я когда-нибудь напишу портрет Екатерины!.. А теперь – всем танцевать!

С этими словами она вывела Мишеля (так звали русского гостя) на средину салона. Он двигался медленно, а она, пренебрегая темпом менуэта, танцевала быстрее, с упоением.

Элизабет так разошлась, что на одном из поворотов каблучок ее оказался в расщелине пола. Она попыталась его выдернуть, но это не удалось. Досада исказила ее лицо, она непременно упала бы, не подхвати ее Мишель.

– Какой опасный этот модный менуэт, – с подтекстом проговорил маркиз де Бюсси.

Слово «опасный» прозвучало значительно. Это слово не сходило с уст всего Парижа; вся обстановка, весь Париж в эти дни стали опасными. Шел первый год страшных потрясений во Франции. Никто не знал, что его ждет дальше. Ходили к ясновидящим, к гадалкам, возвращались от них обескураженными.

Между тем находчивый, хотя и неловкий Мишель усадил мадам в кресло, расшнуровал башмачок, снял его и отошел с ним к окну. Вынув что-то из кармана, принялся чинить. «Он кто, сапожник, Элизабет?» – ехидно прозвучал голос. В ответ раздалось чуть ли не рычание, львица умела любого поставить на место.

Все знали характер Виже-Лебрен, знаменитой художницы, признанной всей Европой. Но кто же этот «сапожник», как он попал в ее салон?

Чтобы ответить на этот вопрос, о, как далеко должны мы отправиться! Сначала в Тверскую губернию, потом в Москву, к знатному вельможе Демидову, не миновать, конечно, Петербурга, а потом перебраться вместе с ним на юг, к берегам Черного моря, и далее, далее…

Часть 1. Португальский грех и русская расплата

Елизавете Петровне, русской императрице, царствовавшей весело и безмятежно 19 лет, в конце жизни пришлось-таки ввязаться в войну. Да и могут ли правители долгие годы спокойно почивать, тем более что мир еще не весь поделен? Ее любимая Россия вступила в союз с любимой Францией, к ним присоединились Австрия, Испания. И пошли они воевать супротив упорной Пруссии, мужественной Англии и примостившейся на краю полуострова Португалии.

Целых семь лет бросало русских солдат по прусским и шведским лесам, по горным кряжам Швейцарии и Португалии, по морским северным водам. Царица сильно заболела, помрачнела и скончалась, так и не дождавшись конца войны.

А бравый поручик Спешнев, как и прочие солдаты, все еще шагал иноземными путями-дорогами. Участник Кунерсдорфского сражения, принесшего русским крупную победу, счастливчик! – без единой раны, в том же бравом виде явился уже на другом фронте, португальском. Французов здесь теснили английские суда.

Поручик Спешнев воевал лихо, однако как только обнаруживалась в боях пауза, надраивал ботфорты, менял рубашку и отправлялся в местный трактир, то бишь таверну. В таверне «Желтый лев» повстречалась ему миловидная девица, весьма живая и сообразительная. Черные глаза ее то сверкали отвагой, то наполнялись мрачной тоской, и было в ней что-то колдовское. Так что поручик, находясь под огнем, чувствовал, как витает она рядом. Смуглая донельзя, она имела талию, подобную горлышку бутылки. И в один из заходов в таверну поручик своей медвежистой ухваткой покорил-таки быструю смуглянку. В итоге во чреве ее образовалась некая таинственная смесь португальского огня с русской беззаветностью.

Поручик так был очарован смуглянкой, что из головы его совершенным мотыльком вылетела дородная жена, ожидавшая его в сельской тиши близ Торжка, и тем более покинул голову зятя богатый и властный тесть. Десять лет Спешнев жил с женой, только детей Бог так и не дал. А тут смуглянка лепечет что-то по-своему и показывает то на арбуз, то на себя, мол, скоро такой же круглый будет ее живот.

В тот год война как раз кончилась, настала пора поручику возвращаться домой. Что делать, как быть? Не думая долго, позвал он с собой смуглянку, мол, люблю и поедем вместе в Россию. Забросила она за спину мешок – и в кибитку. А древняя, как горный кряж, старуха, ее бабка, выбежала из домишка и долго что-то кричала, потрясая в воздухе кулаками, проклиная и девицу, и ее соблазнителя.

Но разве не прав был поручик Спешнев? У самого детей нет – жена не сподобилась, – неужто она не примет младенца, а заодно не простит и его? Всю дорогу смуглянка на заднем сиденье промолчала. Ноги покрыты шкурой, на голове повязан красный платок, сверкает глазами – драгоценными каменьями. А закроет их – видны только мрачные впадины да нахмуренные тонкие брови. И ни слова.

Чем ближе к Торжку, тем тише погонял лошадей поручик Николай Спешнев, а лицо его скучнело. Вспомнил сердитого тестя, жену, и страх мокрым гадом подобрался к сердцу.

Кони встали в конце аллеи, возле усадебного дома. Он вышел из кибитки. Авдотья Павловна сбежала с террасы и всей своей мощью навалилась на его худощавое тело, так что оно скрылось среди пышных юбок и рукавов. Но тут подошла минута расплаты. Жена увидела, как из кибитки вылезает брюхатая черномазая на тонких ножках…

– Это чё это? – остолбенела супруга.

Николаю Петровичу, забывшему про храбрые победы, пришлось путано объяснять случившееся: мол, не бросать же с дитем девчонку? А супруга, приставив ко лбу руку, во все глаза рассматривала полонянку. Смотрела и каменела, и, казалось, еще немного, окаменеют и чернавка, и напроказивший муженек.

Однако… никто не окаменел от взгляда горгоны, а напротив, супруга вдруг подобрела. Отвела беглянке флигелек за садом, дала девку дворовую, и с того дня будто ничего и не случилось в доме. Но мужу туда ходить – ни-ни – запретила. Николай Петрович, даром что храбрец на войне, притих, лишь бы дитя спокойно родилось. Супруга молчала, не лаялась, и он, герой Кунерсдорфа, помалкивал.

Надо сказать, что в том, полном приключений и забав, XVIII веке подобные истории были не такой уж редкостью – жены смирялись, а родившихся младенцев даже принимали в свои семьи.

Спустя месяца два донесся до центрального дома усадьбы отчаянный младенческий крик, старуха повитуха приняла на руки большеголового черномазого мальчика, и стал он жить в тиши того флигеля, набирать вес. Смуглянка кормила его грудью и совсем исхудала. Николай Петрович смотрел на нее с печалью издали. Однажды (супруги в саду не было) толкнул дверь флигеля – черные маслины глядели на него из угла – и подошел к колыбели. Там лежал синеглазый толстощекий младенец, молча, с любопытством глядевший на гостя. На груди его висела ладанка.

– Откуда? – спросил он незадачливую свою возлюбленную. Та, отведя в сторону взгляд, что-то пробормотала про бабку, кожаный ремешок и старинную заколдованную ладанку…

– Прости меня, – попросил он.

Она ответила:

– Хвораю я, – и отвернулась.

Между тем жаждавшая иметь дитя Авдотья Павловна – чего только не сделается, ежели человек очень хочет? – забеременела. На глазах пухла она и пухла, пока разобрались, что это неспроста. И было это как раз в то время, когда смуглая полонянка стала кашлять и худеть. Потом у нее горлом пошла кровь и…

Отставной поручик крадучись ходил на ее могилку и также во флигелек с младенцем. Возвращаясь, с недоумением глядел на жену, которая день ото дня округлялась. А там и родила. И тоже мальчика. Тут кормилицы-няньки слетелись, и зашумел, заскворчал помещичий дом. Отставной поручик радовался новорожденному.

Однако Авдотья Павловна все же задумала черное дело. Зима в тот год будто нарочно вступила с ней в заговор против сиротки. Флигель промораживало, продувало – и годовалый малыш, которому мать дала имя Мигель, а отец – Михаил, стал непрестанно хворать и хворать.

«Не расти моему единородному дитяти с чертенком иноземным! – поклялась Авдотья Павловна. – Надумает еще супруг в завещании упомнить его». И вот однажды, когда муженек ее был в отсутствии, а чертенок опять кашлял, приказала она девке Палашке увезти младенца в Москву да и подбросить его там возле какого-нибудь богатого дома.

– Сказывают, живет там чудак один, барин Демидов, дом строит для таких-то подкидышей да незаконных. Поняла?

Та все поняла, и дело было сделано. Только отнесла она ребеночка не по назначению, а на постоялый двор. Супругу же объявлено, что заболел младенец горлом и похоронен рядом с матерью. Николай Петрович поплакал втайне и… отправился на новую войну.

* * *

…На чем въезжают в жизнь, в историю богатые люди? На тройке легкокрылых коней, один из которых – железная сила, другой – удача и историческое благоприятствование, а третий – энергичные крылья за спиной. Эти люди не очень грамотны и не брезгают нечестными приемами. Зато потомки богачей пересаживаются на других коней. Бывает, что один из коней – беспутная трата денег, другой – милосердие, служение Богу, а третий – чудачества и прихоти от великого богатства. Ну и образованность витает…

Так было в том веке с Демидовыми. Прокопий Акинфиевич, которому уже приближалось к шестидесяти, происходил из уральских Демидовых; был он не только образован, не только объехал европейские страны, но и имел сугубый интерес к наукам. Но и этого мало. Прокопий Акинфиевич развел сады в Москве, и росли там невиданные цветы и деревья, вызревали ананасы и виноград. Особенное пристрастие имел он к лекарственным травам, даже издавал «Травники». А еще пустил капиталы, нажитые отцом и дядьями – уральскими заправилами, – на собственные причуды, которым не было конца. Заложил над Москвой-рекой Нескучный сад, и было в нем пять террас, восемь оранжерей, множество кустов и деревьев, а в уголках играли невидимые эоловы арфы.

Екатерина II не посмела нарушить указ Елизаветы о разнице градостроительства – строгого в Санкт-Петербурге и вольного, усадебного в Москве, но как-то сказала, мол, москвичи так любят свой город, что думают, будто нигде и не живут люди, кроме Москвы. И к Первопрестольной обратила свои взоры. Засели по ее указанию архитекторы за проекты московских дворцов на центральных улицах. Как и заведено на Руси, делалось все сразу и в грандиозных размерах.

Кто-то написал докладную бумагу, мол, в Москве вольно бегают беспризорные дети, преступно брошенные нерадивыми родительницами, и тут же создали проект Воспитательного дома, да таких гигантских размеров, что шире самой Москвы-реки.

Славный вышел проект! В одном здании – учебные комнаты, спальные, столовые, мастерские. На фронтоне надпись: «Для благородного и мещанского юношества, для приносных детей Дома и Госпиталя, для бедных родительниц в столичном городе Москве». Воспитанники в том доме становились бы башмачниками, красильщиками, перчаточниками, огородниками, садоводами, ткачами, граверами. И притом вольными людьми.

Только вот беда, проект Воспитательного дома получился столь грандиозным, что у казны не хватило денег на его строительство. И дело застопорилось. Но императрица издала новый указ – жертвовать деньги на благородное дело.

Тут-то и показал себя Демидов. Жертвователей и меценатов было немало, но Демидов сразу выложил 200 тысяч ассигнациями, написав императрице, что желает «иметь о несчастных попечение и начатое в Москве каменное строение достроить своим иждивением».

Екатерина задумала также спрямить улицы в Москве, сделать кольцо бульваров и осуществить серию градостроительных работ. Золотой век московского дворянства! В городе сохранился усадебный стиль; Казаков и Баженов ставили здания так, чтобы придать им наивеликолепнейший вид. Так размахнулся на берегу реки Москвы Воспитательный дом.

Сюда-то, в этот дом, после многих мытарств по постоялым дворам для непутевых людей и попал подкидыш. На бумаге при нем было начертано: «Михаил, Богом данный». Фамилию ему определили здесь.

Еще царь Петр I издал указ, чтобы сирых детей определять к черчению, рисованию, резьбе по дереву и камню. Предметы эти были обязательны и в московском Воспитательном доме. Одевали воспитанников в серые платья, кормили не скоромно, а учили известно какими способами: линейкой по рукам, розгами по мягкому месту, ставили в угол на горох, на коленки.

Каждое утро собирали детей и читали громко и внятно отрывок из Евангелия, потом из Деяний, а по средам и субботам часть катехизиса. Задумано сие было недурно, только ребятня почему-то от таких чтений впадала в сон да в меланхолию.

Мишка-Мигель сидел на уроках неспокойно, егозил, успевал давать соседу подзатыльники, а глаза свои, синие камушки, не спускал с учителей, будто со всем вниманием слушает. И на переменах подвижен и ловок, словно чертенок. А как изобретателен! По весне кораблики превосходные выделывал, пускал по ручьям на зависть ребятам. В прочее иное время брал что ни попадя в руки – гусиное перо, мел, палочку – и рисовал разные фигуры на снегу, на песке – словом, где придется.

Однажды нарисовал учителя, чертежника, опускающего длань на голый зад воспитанника, учитель узнал себя и еле-еле оструганной палкой раз десять огрел сорванца, так что потом из мальчонка полвечера вытаскивали занозы.

Часто забегал Михаил в комнату, где в углу голубел-синел-вертелся глобус. Что-то екало у него в груди, не может Фортуна летать на крыльях по небу и не заметить его, Мишатку безродного, одинокого! Однако не догадывался он, что судьба – дама весьма капризная, является только по своей прихоти.

И все же она явилась! Явилась на страстный его зов. Не в виде дамы с крыльями, а в виде громадного барина. Читатель догадался, кого имел в виду автор? Конечно, это был Демидов Прокопий Акинфиевич. Он приехал в Воспитательный дом в бархате, серебре и золоте, и, взглянув на него, воспитанник понимал, что такой важный вид может быть лишь у большого начальника. Выражение лица у барина было любопытствующее и насмешливое, а на лбу торчали две кочки болотные – кустики широко разбежавшихся бровей.

Смотритель Воспитательного дома раскланялся-расшаркался, но важный великан сразу осадил его.

– Скажи-ка лучше, кто тут у тебя имеется посметливее. Паренька надо, у которого мысли в голове скоро бегают.

Привели к Демидову Михаила.

– Экий ты чумазый, чертенок! А ну, покажи, что умеешь.

Мишка кувырком перевернулся, на руках походил, на листе бумаги корабль изобразил…

– А теперь замри на одной ноге. Сколько можешь простоять?

Замерев на одной ноге, «чертенок» считал про себя: раз, два, три, четыре… До сорока досчитал.

– Молодец! – заметил барин. – Учить – ум точить. По праздникам и воскресным дням будешь у меня жить.

Так он оказался во дворце Демидова. Безмерное любопытство, которым наделен был в немалой степени Михаил, обрело великую пищу. Как не дивиться зеленой зале, в которой ветви плакучих берез покрывали белые стены? Как не дивиться стеклянному потолку в другой зале и пышным веерам, торчавшим во все стороны, – оказалось, сие есть пальмы. А цветам, пылавшим алым, синим, розовым, свисающим с многоэтажных полок? Горшкам со сказочными цветками возле стеклянных загородок, отделявших горящие камины?

Сколько наслушался он разговоров про барина от слуг и лакеев! И не то важно, что дворец его внутри изобиловал золотом и серебром, самородными каменьями уральскими и таинственными каменьями из дальних стран, не то удивляло, что мебель из черного и розового дерева с тончайшей резьбой, даже не то, что полы устланы медвежьими и тигровыми шкурами, а с потолков свешивались клетки с редкими птицами и по залам гуляли обезьяны. И не то даже, что серебряные фонтаны били вином. Непомерно удивляло другое. Слухи о капризах Демидова разносились самые фантастические. Особенно славился барин причудами, они вызывали у челяди оторопь, а у графов и князей слезные обиды и жалобы самой императрице.

Фрейлина Румянцева, как-то оказавшись в Москве, возымела надобность в пяти тысячах рублей. Не любивший сановных лиц Демидов насладился ее униженной просьбой, а потом велел написать расписку чрезвычайного содержания, мол, ежели она через месяц не отдаст те деньги, то пусть все считают ее распутной женщиной. И что же? Гордая аристократка как на грех не смогла в срок вернуть деньги. А Прокопий Акинфиевич, будучи в Дворянском собрании, что сделал? Собрал вокруг себя молодежь и читал ту расписку.

В бытность в Москве австрийского императора устроили парадное гулянье, все пришли в нарядных одеждах, а Демидов, притворясь больным, явился в простой шинели, с суковатой палкой в руке.

Никто не мог отплатить Демидову тем же или унизить вельможу (о, вельможи XVIII века более никогда не появятся на Руси!). Во многом сила его покоилась не просто на деньгах, а на деньгах огромных! Но и щедрость его была исполинской. На собственный счет он учредил коммерческое училище, помогал университету, а всего на разные богоугодные и общественные нужды пожертвовал более полутора миллионов рублей. Не жалел также денег и на свои прихоти.

Миша видел в доме множество каких-то людей: приживалок, нищих, богомолок, странников; похоже, что хозяин не знал их, не желал замечать. Лакеи – что за диво? Шуты какие-то. В красных ливреях, на носу очки, а на ногах! На одной ноге – лапоть и онуча, на другой – туфля французская.

– Чего ты так вырядился? – спросил Миша одного.

– Барин велели.

– А зачем?

– Не зачем, а пуркуа, так велено нам говорить. Заставляет учить по-хранцузски… Лучше б гумно чистить, чем это.

Миша обратил внимание на очки.

– А что это, никак худо глаза твои видят? Очки-то зачем нацепил?

– Это? – Лакей снял с одного уха дужку, очки болтались возле шеи. – А леший его знает, барин нашу образованность хочут показать. – И лакей, вжав голову в плечи, тоненько захохотал. – Тебя тоже станет учить.

Учить? Грамоту Миша уже знал. Французский язык? Вот было бы славно! И в самом деле, к нему приставили мусью. Вскоре, встречаясь с барином, Миша уже резво вскрикивал: «Бонжур, мусье!» – и замирал на пятках.

– Грамоте умеешь? Умеешь. Рисовать будешь. А почерк у тебя чистый? Вот что, нынче напишешь бумагу, крупно, четкими буквами.

– Какую?

– А вот какую! Дочь моя, одна, прочих-то я выдал замуж за дельных людей, заводчиков, а эта хочет дворянина. Так ты напиши: не желает ли кто из дворян взять мою дочь в жены. Понял?

Мишка еле сдержал смех, думал, барин шутит. Однако в тот же день выдали ему текст, хорошую бумагу и к утру велели красиво написать.

– Молодец, Мишка! Славно буквы рисуешь. Будет тебе учитель и по рисованию, только не у нас – в Петербурге.

Барин доводил свои затеи до конца. На ворота дома повесили ту бумагу, и в тот же день какой-то смельчак дворянин прочел оригинальное объявление, явился к хозяину и… был обвенчан с его дочерью. И жила она с ним если не счастливо, то по мечте своей, – а не есть ли это лучшее применение жизненных сил?

Прокопий Акинфиевич не подозревал, что, ублажая все свои желания, даже дикие, он сокращает себе жизнь такими же размерами, как и тогда, когда устраивает пантагрюэлевы пиры. Впрочем, некоторые говаривали, что любимой пищей барина были обыкновенные капустные котлеты.

Только не сохранилось про это никаких документов. Это лишь музейщики и архивисты хотят всему найти документальное свидетельство, а предки наши о том не догадывались и передавали вести легкомысленно – из уст в уста.

Как-то Прокопий Акинфиевич задумал в очередной раз удивить московский люд – в Нескучном саду устроить большое гулянье, бесплатное, с музыкой и представлениями. Открылись ворота сада со всеми его чудесами. Не раз после гуляний ухоженный, обласканный сад превращался в заброшенный пейзаж, с мусором и поломанными диковинными кустами. На сей раз Демидов задумал проучить наглецов и невежд. Призвал к себе Мишку, которому к тому времени уже стукнуло 13 лет.

– Отрок! – торжественно проговорил. – Нынче будем исправлять человеческие нравы. Пришло время использовать твое умение недвижно стоять на одной ноге. Будешь ты купидоном! Дам лук и стрелы. А для полного сходства выкрашу тебя бронзовой краской, ну, конечно, не всего, задницу обвяжем красным кумачом, а на спине вроде как плащ оставим. Смекаешь, об чем речь?

Миша отрицательно покачал головой, не зная, чего ждать от вельможного господина, догадаешься разве?