Kitobni o'qish: «Падший ангел. Явление Асмодея»
… Ловцы рыб выйдут на берег. Опустят сети, богатые уловом. И сети рассыпятся прахом. И рыбы, обратившись в змей, расползутся по норам.
…И придут ветры. И нем будет тот, кто возропщет. Ибо земля та отравлена Бесом.
(Из рукописей Средневековья)
Пролог
Ночной лес неистово шумел. Порывы северного ветра тревожили его сон. И лес – старый вепрь, веками сидящий в капкане, ворчал и до одури отмахивался листвой – отвисшей шкурой, страшась быть разорванным в клочья.
Ветер трепал его шкуру, и казалось, неуемный небесный хищник вот-вот доберется до невинной луны, поволочет ее по небу, и, бросит на растерзание в стаю туч. Но сорвавшись с веток, ураган свалился на поляну, покрытую длинным ковылем – безропотные травы волнами покатились в сторону дальнего леса на подступах к горам Гундеборду, где веками властвовала темная сила. Волны смывали с притаившихся птах остатки сна, над полем беснуясь кружили потревоженные птичьи стаи, блуждало в травах зверье.
Но как не стлалась высокая гибкая трава, ее стебли-воины, играючи поднимались при малейшем успокоении стихии, и в серебряных отливах стекающей с трав влаги, луна высвечивала высокий силуэт монаха, застывшего как изваяние над белеющим пятном, в котором угадывалось недвижное тело, накрытое белоснежным саваном…
Тень монаха росла и казалось, она отделилась от своего хозяина, уже принадлежала кому-то другому, невидимо нависшему над лунной поляной. Тень угнетающе прижимала к земле траву, придавая ей серый, местами переходящий в смоляной, цвет. Тень принялась дрожать и разрываться на куски, которые оживали под лунным свечением и медленно двигались по кругу, – двигались, образуя корявые фигуры, исполняющие древний ритуальный танец.
– Господи! – раздался вдруг громогласный неистовый голос, голос, вызвавший шевеление всех тварей, что прижались к земле и замерли в округе.
Человек, взыскующий Господа, высоко на дереве держался за ствол старой сосны, и сразу был обнаружен зверьем, навострившим уши, странниками, которые приняли свой ночлег в землянке, и кем-то еще, никому не известным, но незримо присутствующим…
– Господи! Закрой мне глаза! Закрой! – робкий соглядатай, прилипший к сосне, роптал безостановочно. – …За что испытание Твое? За что кара Твоя? Боже! Смертоубийство! Боже!.. – его пугал мерцающий свет будто из Преисподней, льющийся на то место, где нависали бродившие тени. Он тер глаза рукавом плаща, тер до кровяных царапин на веках, как он наваждения, будто хотел стереть явленный ему ужас. Он будоражил тишину, и его охрипший голос затихал аж за отрогами непроходимого старого бурелома. Иногда его подхватывали гудение сосен и гул ветра, несущий весть о неведомой угрозе… Зло затаилось там, на севере, в отрогах гор Гундеборду.
– Господи! Господи! – кричал до хрипоты этот несчастный, предчувствуя трагический исход, скорый и неизбежный.
В небе, будто из прорезей глубокой раны, открылись кровяные отблески зари. Небо-соучастник происходящего, никому неведомого действа, мрачно повисло над макушками столетних сосен. Знак беды явился тем странникам, что пробудились как один, разинули беззубые рты на небо и не знали, как им быть…
* * *
– Матерь божья… – голос его срывался на хрип. – Нелюди… Нелюди пришли…
Неистово осеняя себя крестным знамением, он шептал молитвы, упорно тянул ногу к нижнему сучку, и не мог дотянуться – не видел, что с северной стороны ствола на поверхности дерева не было ни сучка, ни нароста.
А поле роняло свои краски в черновато-зеленую масть травы, высвечивая черноту огнища, с пепельной пылью по краям. Тело в саване еще блуждало в междутравье, и вдруг его стало бросать от невидимой силы между тенями, и столь же неожиданно оно повисло на отрогах камней, гнездящихся с краю; тело зашлось в конвульсиях, цепляясь за траву кончиками низко свисающих волос и пальцев. Покрывало сжималось и разжималось в складках. Вдруг трепетало на недвижном теле, будто живое. Распущенные, роскошные волосы… они переплелись с травой так, что напоминали паутину в заброшенных скотных дворах. И колыхание травы, уподоблялось морскому брожению, и качало на своей поверхности те заблудшие души людей, что не нашли себе покоя на земле. Монах вновь появился и застывшей статуей стоял посреди бесновавшейся стихии, его вытянутые длани, как ветки вяза, повисли по бокам.
Захлебываясь слюной, крикун сползал по стволу старой сосны, он все пытался вглядеться, до мути в глазах, в черноту остатков ночи, и вновь сползал как червь все ниже и ниже, храня надежду, что призраки исчезнут.
– Ведьма их призвала! – бормотал он, и страшился своего слова.
Краски дьявольского поля теперь стали сочнее, как на представлении бродячего театра, с пилигримами в красных одеяниях, актерами с головами зверей, это подсказывали тени, карнавально шествующие по кругу.
Есть ли спасение, когда молитва срывается с губ, когда обращаешься к Богу с мольбой о пощаде, а страх пронизывает насквозь, бросает, то в жар – то в холод, и немеют руки, и дрожишь как высохший лист?
Сухой ствол дерева стал скользким под стертыми в кровь ладонями – непослушное тело сползало вниз. Как вор, пойманный на нечаянной краже, он шептал себе: «Не смотри, не смотри!», но его глаза уже закрыла пелена, а в голове вспыхивали жуткие сцены дьявольского ритуала. Так новоявленному слепцу суждено стать жертвой зверя, что еще бродит под соснами, вблизи, обнюхивая капли крови с небес…
Раздался клекот который может издать крупная птица. За ним стал нарастать лесной шум. То двигались напролом люди-звери, через кустарники, бугры, овраги, подминая под себя густую траву, не замечая никаких препятствий. Хищники, убивающие на своем пути встревоженных зверей, сдирающие с них, еще стонущих, шкуру.
Громко хрустнула ветка. Черные пришельцы замерли, как манекены, оставив дрожание лишь своим теням. Луна высвечивала волчьи головы и хищный оскал пришельцев, покрывая их шерсть серебряным налетом. Сатанинский инстинкт гнал их, как плетью, за скорой добычей, к потокам крови – движения их были, как в гипнотическом сне.
– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй, – древолаз обреченно разжал сцепленные вокруг дерева пальцы, и мешком рухнул на землю…
Ничтожный вскрик в падении с высоты – он упал на мох, он успел увидеть проблески зари, и застыл без сознания… Волчьи спины кружили над своей жертвой. Но не голод их привел, они сошлись на зов той неведомой стихии, что управляет черными мирами Гундеборду.
Несчастному суждено будет очнуться от резкой, как молния, боли, от воздействия чудовищной силы, что потянет его по болоту. В мутном кровяном облаке, повисшем на его глазах, он не различит ни зверя, что вцепился в него мертвой хваткой, ни монаха, в широком плаще идущего перед зверем. Боль пронзит его тело тысячами иголок, сломанные кости врежутся в легкие, и вызовут нестерпимые муки от волочения, и не останется сил ни увернуться, ни подняться, ни закричать. ….Некогда сильное молодое тело перестанет ему подчиняться, а глаза и горло затекут кровью. Так смиряется человек со своей участью: и его голова, из которой сыпалось столько шуток на деревенских вечеринках, теперь ничем не отличается от кочки, на которой подпрыгнула, а глаза, что подмигивали девушкам, нужны лишь для того, чтобы в последний раз, перед смертью различить тень высокой спины, заслонившей лес, тень того, кто тащит его как бревно, не разбирая дороги…
Глава 1
Брызнул дождь. Скоро прекратился. Путник, вышедший из лесного мрака, ощутил резкий запах полыни, и оглянулся назад, будто лес не выпускал его из своих ночных объятий. Голова его закружилась от ударивших запахов и других трав, он заставил себя идти вперед, где был простор нижних долин. Глядя на бескрайние дали трудно совладать с дыханием, и без того учащенным. Ты вынужден как рыба выброшенная на берег, безостановочно глотать этот воздух, опьяненный пиршеством мокрой зелени, воздух, как бродяга разгуливающий на просторах земли…
С той стороны, где лес выходил к Северным воротам Хаарма, замерцали огни городских факелов. Как пробились они сквозь глубокую чащу леса, когда путник уже преодолел немалый путь? Огни заставы ночью не нужны – ворота города заперты до утра. Но для тех, кто стремится найти свой кров или ночлег, а еще для него – ищущего свою жену, а может быть, разгадку своей дурацкой судьбы, это помогает обрести уверенность, чтобы не заблудился. Теперь он не ошибется с обратной дорогой – там, в низине, где развеется непроглядная тьма. Но возвращения быть не может пока не достигнута цель. Путник пошел по кромке леса, туда, где редели деревья, а на небе появлялись просветы, туда, где раскрывались зрелища открытых лунных полян, где говорят, ночью видели пляски призрачных ведьм и потому редко кто осмелится ночью ступить на землю, подверженную колдовским ритуалам. Важно попытаться приблизиться к этим полянам.
Его встретил шум высокого разнотравья, и шипение мелкого комарья. Он был насторожен, чутко улавливал довольно редкие, испуганные шорохи, вздрагивание листьев, и напряженные завывания, которые успел и позабыть после давних дружеских блужданий по ночной округе с цеховиками. Бывало, в эти края забредали и волчьи стаи – глашатаи трубили зов, собирая в отряды добровольцев. Он бывал в тех засадах, и умело всаживал кол в раненого загнанного зверя. Последние облавы прошли позапрошлой зимой, и волки с той поры не появлялись. На ведьм никто не решится открывать охоту… – и он заскрежетал зубами.
Теперь он шел, обуреваемый то страхом, то нетерпением добраться до лесных домов. В небе открылось красное зарево, бросающее вокруг себя кровавые отсветы. Когда-то, в далеком детстве, он подслушал рыбаков, наблюдавших такое зарево. В свои отходящие лодки они укладывали снасти, и все ворчали обреченно, что в небесах недобрый знак. Два дня и две ночи бушевал шторм. Утихла непогода, но никто из них не вернулся с морского похода. И в пустые могилы клали их убогий скарб, чтобы хоть как-то обозначить прощание живых с мертвыми, чтобы показать, что их вещи не имеют права жить, если погибли хозяева.
Зарево – верная примета беды – на кровавую охоту вышли хищники, темная сила подняла зов их инстинктам. Знак той силы проявился на далеком небесном своде. Он угадывался в ветре, приносящем пыль вместе с вонью волчьей шерсти.
Лес, встревоженный, как никогда, зашумел от будоражащих предчувствий. Где-то близко рыщут волки…
Согнувшись, путник свернул к открытой тропе, которая вывела его на поляну. В примятой траве угадывалось место для привала. Тесные сапоги, а следом и ноги, он разбросал в разные стороны, лег на спину, и замер под сиянием луны и стремительным движением ночных туч.
Затаиться! Разжать ладони! К черту поиски пропавшей жены!
Дурные мысли, мерцающая луна, порывы ветра и тревожные предчувствия прижали его к земле. И онемевший, он лежал, как сбитая птица.
Из тьмы донесся покрик совы.
– Ну-ну! Напряги слух. – скомандовал он себе. – Кто-то чужой бродит по лесу. Не лежи, как остолоп! Ларс! Давай! Поднимайся! В заросли! Нет! Скорее добраться до домов. Где они укрылись?
Бодрячком он прошагал в темноту.
– В глубине. Ищи в глубине… леса…эти проклятые дома! До них не больше мили.
Шум нарастал, в нем угадывались хруст, скрежет и будто завывания псов. В десяти шагах от своего укрытия путник увидел волчий оскал. Усыпленная, завороженная луной, звериная морда застыла в проеме кустарников, заблестела, и нырнула в ночную темень также незаметно, как появилась. Волк не учуял запаха человека? Нет-нет… морда появилась на высоте не меньше человеческого роста. Что-то было не так. Путник застыл, как вкопанный, от своей догадки. Это был не волк. Существо не имело звериного чутья.
– У страха глаза велики! Господи, помилуй!
Раздался вопль – нет, не поддаваться страху! Сжимая рот от непроизвольного крика, путник думал лишь о том, как остаться незамеченным. Прислониться спиной к чему-то – предупредить нападение сзади, но не к чему… Несколько тварей с неестественно вывернутыми шеями, на задних лапах, вынырнули из тьмы и ринулись в одну сторону. Раздались звериный хрип и отдаленные стоны – и все затихло. Нет! Он не мог ошибиться. В лесу рыскают существа, о которых он знал по-наслышке. Только успокоиться и добраться до людского крова.
…Он шел по старой тропе. В лесу все мерещится, особенно когда ищешь человека, когда в суматохе можешь переломать ноги, а того хуже, шею; когда спешишь, опасаясь не успеть до полуночи, когда городские стражники проведут последнюю перекличку нового дозора, и потушат факелы. За затворенными воротами наступит кромешная тьма, и поди-разбери, где спасительный лаз в стене. За стенами кишат разные твари, и стражники часто слышат ужасающие звуки стенаний, скрежета и стонов, привыкли – утром не останется ни одного из признаков беспокойной ночи.
Куда деваются те, кто не поспевает к сроку? Чаще укрываются в ближнем перелеске, подкапывают старые корни – влазят в их тесные проемы. Сожрет голодный зверь – собирай к утру кости. Но благо, если запоздавшие ехали на телеге, да еще везли сено или солому; хуже пешим – для них покрывало – рубаха и плащ, а подстилки – молодые ветки придорожных кустарников.
В своих нехитрых раздумьях путник миновал заросли боярышника, хватанул горсть ягод и на ходу пережевывая, пересек косогор. Он замедлил шаги под стенами старого заброшенного особняка. Шла молва о какой-то истории с домом: когда-то там жила семья, муж, жена, дети. Но жена обернулась ведьмой погубила мужа, утопила детей – всех сгубила и сама пропала. Ларс мало верил таким россказням, он слышал их еще в отрочестве, да никто тех людей и не видел.
Тишина. Свет полнолуния выхватывает лишь часть фасада, где зияют пустые глазницы окон. Под лестницей – гипсовая голова одного из львов, гордых стражей центрального входа в дом, который стоит севернее в троице схожих архитектурных сооружений, воздвигнутых более ста лет назад в этих прилегающих к городу лесах. Два других подобных дома неподалеку растворились в черных пятнах ночи, там, за кладбищем. В одном из них живет приходской пастырь, а в третьем – выжившая из ума старуха. Говорили, если провести на карте линию между домами – получится треугольник, замкнувший в себе городское кладбище, поле и озеро.
Путник подошел ближе – белеющая гипсовая голова льва лежала на постаменте как отрубленная, и от того зловещим казался ее оскал.
Несмотря на внешнее сиротство, заброшенный дом давно жил своей жизнью, и сплетни о шабашах, устраиваемых ведьмой, немало волновали суеверных жителей Кодена и окрестных селений.
Вдруг где-то под самой крышей раздался треск, шуршание, и стая черных существ отлетела от дома, они резко, зигзагами, разрушали ночную тьму. Когда из под ног медлительная жаба прыгнула в кусты, он догадался о летучих мышах, которых в народе давно кличут ночными ведьмами. Ларсу было за пятьдесят, он многого навидался, но привыкнуть к этим мерзким тварям, снующим ночами под крышами и взрывающими небо своими шерстяными плащами, не мог.
Да что там, на каждом сборище горожан он убеждался, что высоченные дворцы правителей, неприступные замки и монастыри, пылающий огонь факелов, вооружение всадника и даже молитва не вытеснили из людей первобытного страха перед ночью, в которую появляется зарево.
На земле есть то, что неведомо человеку, но вершит его судьбу. Может оно за отрогами Гундеборду – может еще где.
Путник выдохнул воздух, сжал голову в плечи и взобрался на ступени этого дома. Он понял, ясно как никогда, что если ему суждено было бы умереть в когтях зверя, то это бы уже случилось…
А может зверь ведет его куда-то или к кому-то, притаился и выжидает? Под сапогами заскрипела штукатурка – теперь каждый шаг путника на площадке дома разрезал тишину хрустом обсыпавшейся со стен штукатурки.
Донесся человеческий голос – кого-то осторожно позвали.
– Ларс! – он явственно услышал свое имя, не успел сообразить ничего, весь напрягся, подобрал живот, и ждал, затаив дыхание, пока снова тонкий голос, будто из глубины дома, не прозвучал с новой силой. Как он не хотел его слышать вновь и вновь.
Так повторялось неоднократно. Голос настойчиво звал его, умолял, потом раздались плач и крики. Он надавил на двери, но они были накрепко заперты изнутри, а между тем крики то приближались, то удалялись. В какой-то миг ему даже показалось, что голос был немного заискивающим и жалостливым. Как будто голос Марты…
Но когда шум удалялся, то можно было расслышать детское многоголосье.
– Ведьма! – Ларс застыл на месте, уже не сомневаясь, что слухи о ведьмовстве старухи оправданы. Тяжелели ноги, на руки будто повесили мешки с солью, каждый по десятку фунтов. Он опустился на колени – голова уперлась в грудь, потом всем телом распластался на широкой каменной ступени.
– Ларс, дурачина, подойди… – вдруг он обнаружил, что обратился к самому себе чужим голосом, и его стало крутить в разные стороны, как чумного, и швырнуло на плиты.
Ларса объял ужас:
– Боже! Кто это? Кто? Марта?! Ты? – он вопил чужим голосом, вытаращивая глаза.
– Ларс, дурачина, подойди – снова вырвалось из него.
И тогда он увидел ее глаза – глаза Марты. В них был чистый порок.
Но когда все исчезло. Он нчиго не видел кроме лунного свечения на ночных предметах.
И тогда, в лунном сиянии он явственно увидел силуэт высокого человека в рыбацком плаще, отполз к стене – шаги приближались, кто это? – не разобрать – не поднять глаз – веки стали свинцовыми. Ларс поднялся и бревном рухнул со ступеней.
Сколько времени длилось наваждение? Он не знал. Но враз его отпустило – и он стоял уже на четвереньках, выл по собачьи, а над ступенями повисло монашеское одеяние, раздуваемое ветром. И никакой опоры. Никого!
Глава 2
Он бежал, как раненый зверь, обливаясь потом и задыхаясь от безудержного бега, пока не засеменил до дальней поляны, где упал, сраженный колющей болью в груди… Через какое-то время, он, преодолевая страх и боль, стал подниматься, хватаясь за трухлявый пень, как хватается тонущий в море за плавающие ошметки корабля. Руки вязли в гниющей массе, и на плечи Ларса тучами взбирались мелкие жуки, растревоженные столь вероломным нападением.
– Я задыхаюсь… Сколько вас налипло! С кладбища набежали?
Он немного успокоился, когда стряхнул всю нечисть, восстановил дыхание:
– Кто там был? Кто стоял надо мной? А? Голос… голос был не мой, не Марты… Кто издевается надо мной, старым человеком? Упасть на колени и молиться… упасть и молиться. Упасть и молиться.
Он бился головой о землю: –Марта! Марта! Куда же тебя понесло? Уйти с поляны… от греха подальше… от греха… Как ноги зудят! Крапива! Нет! Это чертовы жуки! У-у – у! Черт! Рука!
Он смахнул набежавшее скопище насекомых, облепивших его, они ерзали как бешеные, заставляя Ларса сбрасывать рубаху и кататься чурбаном… Наконец он нашел другое место для привала, раскинул руки в разные стороны, потряс ими, пока звездное небо над головой не стало таким спокойным и сочувствующим, пока не исчезло под небом все, что придумала земля. Он почувствовал полет, среди туч и не испугался, что такое может быть только после смерти.
– Чертов лес! И понесла меня нелегкая! Кто звал меня? Кто в развалинах дома…? Э-э-э! Нельзя одному тут лазить.
В горле заперчило, ухватившись двумя руками за горло он все пытался откашляться…
– Чертово место!
Медленно, как перепивший пива, он плелся, пытаясь совладать со своей тяжелой одышкой, к дому викария городской церкви, чей особняк был окружен могучими кедрами, садом и цветником.
«Где этот любитель цветов и чужих баб? Поселился за кладбищем, подальше от глаз людских. Скоро переселю его на кладбище. Закопаю, живьем закопаю… Мне его священство по боку. Пусть бабы ходят на литургию, а я ему не верю! Он еще меня не знает. Черт его возьми, сморчка… Пусть подойдет к моей жене хоть раз, исповедник хренов. Обрадую рогатиной».
В туманной дымке, поежившись и вздохнув, он вошел в высокие заросли ковыля, сырого от росы, и вышел весь в промокшей рубахе.
Спустя какое-то время тишину разорвал отрывистый крик. Это Ларс выкрикивал имя своей жены:
– Ма-а – рта! – а потом еще настойчивей и громче: –Ма-а – рта!
Вокруг потемнело из-за набежавших туч, в горле опять заперчило.
– Вот еще напасть-то, тьфу, черт. Ори – не ори, толку мало….
Он вдруг вспомнил, прошедшей весной, где-то в этих местах Марта увидела аистов, они свели гнездо на одном из лесных домов. Да! На доме священника. Так она не могла оторвать взгляда, смотрела на птиц и вдруг сказала: «Мы все умрем!»
– Скажет же, чертовка!
…Устав биться в массивную дверь, обитую медью, он застонал, скорее от бессилия, чем от потери сил. Сжимая грудь, опустился на ступени. Кулаки опухлидверь крепостью своей не отличалась от каменных стен.
Чего стоят его намерения, когда он так слаб и никчемен? Разве мог он подумать, что его Марта станет уходить по ночам? Да еще не тайком, не скрывая этого от него, от мужа. Да никогда! Ничего нет оскорбительнее жизни с потаскушкой. Весь город судачит, будто она бегает к священнику, и каждый с издевкой тычет в тебя пальцем, насмехаясь беззубым ртом.
Изгнать! Предать проклятию! Наказать! – да сколько ж мыслей уже его прожгло. Но где-то, в далеких уголках его порушенных чувств гнездились сомнения и надежды. Может все пройдет и будет как раньше как в те года, когда они поженились. Он так к ней привык; так привык верить в лучшее. И уговаривал себя, в который раз махнув рукой. А вот как разогнать насмешников? На ступенях заблестел железный диск, размером с монету. Он скребанул пальцами раз-другой.
– Тонкий! Не подденешь.
Наконец отковырнул, как оказалось, вместе с тонкой кожаной веревкой. Амулет он определил по характерному вензелю с первыми буквами имени, вещь скорее принадлежала какому-то лесорубу.
…Пробравшись между веток сирени, разгребая руками листву, будто воду за бортом лодки, Ларс заглянул в крайнее окно и тут же отпрянул. Ему почудилась там… змеиная свадьба, где сплетался и перевивался большой клубок змей, они будто нежились на солнце. Все как одна – под лунным сиянием желтовато-серые, крупные, толстые, с маленькой угловатой головой, черным зигзагообразным рисунком на спине и коротким хвостом. Клубок гибких лоснящихся тел шелестел, как сухие листья, осенью, под ветром.
…Он не помнил, как оказался в садовой куче срезанных цветов, много длинных свежесрезанных стеблей он снял с себя.
Сколько просидел под дверью священника. От неподвижности конечности онемели, и осмелели крысы: сновали по лестнице, и одна уже сидела на его плече, другая – рыскала по ногам.
Тучи рассеялись, ветер утих, и луна, как одинокая монета в ладони нищего, равнодушно выливала холодный свет на уставшего человека, похожего в ту минуту на один из камней, окружавших его.
