Михаил Булгаков

Все смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. Да

IV. Параграф первый – Коротков вылетел

Для Воланда, которому уже много тысяч лет, разговор об атеизме кажется забавным, ведь он приехал в Москву для того, чтобы узнать, как обстоят дела у людей с моралью. Но если Бога нет, значит – все дозволено, а это приводит к печальному выводу, что с нравственными ценностями у москвичей проблемы.

Подошел к Травиате и запел: – Будьте, – говорит, – покойны, болезнь ваша опасная, и непременно вы помрете! И даже

каково будет чувствовать себя больной с грыжей у меня под руками? Освоится он на том свете (тут у меня холод по позвоночнику)…

Смотрится в зеркало.) Неужели у меня такой зад? Этого не может быть. Швея (тихо). Зад как рояль. Только клавиши приделать, и в концертах можно играть.

* * * Я ко всему привык. К белому нашему зданию, к сумеркам, к рыженькому коту, что трется у двери, но к его приходам я привыкнуть не могу. В первый раз, еще внизу, в № 63, он вышел из стены. В красной короне. В этом не было ничего страшного. Таким его я вижу во сне. Но я прекрасно знаю: раз он в короне, значит – мертвый. И вот он говорил, шевелил губами, запекшимися кровью. Он расклеил их, свел ноги вместе, руку к короне приложил и сказал: – Брат, я не могу оставить эскадрон. И с тех пор всегда, всегда одно и то же. Приходит в гимнастерке, с ремнями через плечо, с кривой шашкой и беззвучными шпорами, и говорит одно и то же. Честь. Затем: – Брат, я не могу оставить эскадрон. Что он сделал со мной в первый раз! Он вспугнул всю клинику. Мое же дело было кончено. Я рассуждаю здраво: раз в венчике – убитый, а если убитый приходит и говорит, значит – я сошел с ума. * * * Да. Вот сумерки. Важный час расплаты. Но был один раз, когда я заснул и увидел гостиную со старенькой мебелью красного плюша. Уютное кресло с треснувшей ножкой. В раме пыльной и черной – портрет на стене. Цветы на подставках. Пианино раскрыто, и партитура «Фауста» на нем. В дверях стоял он, и буйная радость зажгла мое сердце. Он не был всадником. Он был такой, как до проклятых дней. В черной тужурке, с вымазанным мелом локтем. Живые глаза лукаво смеялись, и клок волос свисал на лоб. Он кивал головой.