Леонид Мотылев

Мы вскарабкиваемся из природы в культуру, но за свою высокую жердочку надо сражаться, иначе природа стаскивает тебя вниз

До последнего времени я не думала, что человек может выбрать одиночество. Что бывают силы более мощные, чем желание избежать одиночества.

павильон благодаря Рут. Обычно мы рассаживались на стульях и скамейках – нас было пятеро, а если подключалась Дженни Б., то шестеро – и давали волю языкам. Такие разговоры только там, в уединении, и могли происходить: мы делились всякими волнениями

Салман Рушди Прощальный вздох мавра

Занимайся, чем тебе нравится. Скорей всего окажется, что это ты можешь делать лучше всего.

Итак, основа Лондона – сила. Здесь всегда казнили и угнетали, а бедных всегда было больше, чем богатых. Много раз город навлекал на себя ужасную кару и в нем бушевали пламя и мор. Уже через какой-нибудь десяток лет после его основания первый великий пожар полностью уничтожил все лондонские постройки. […] Цвет Лондона – красный, это цвет пламени и разрушения.В течение долгих столетий Лондон превозносили или проклинали, называя его новым Римом, - имелись в виду, соответственно, его могущественность или развращенность, - и можно с уверенностью сказать, что основатели города наложили непреходящую печать на его облик.Главным божеством этого края всегда были деньги.«У Лондона нет иных изъянов, - утверждает Фицстивен, - кроме неумеренного пьянства отдельных глупцов да частых пожаров».Звуки, которые издавали «столичные» лошади, коровы, собаки, кошки, свиньи, овцы и куры, смешивались с топотом и мычанием огромных стад, перегоняемых в Смитфилд и на другие открытые рынки; Лондон, как тогда говорили, пожирал провинцию, и его чавканье было слышно повсюду.Тишина может заменить будильник.Записи, сделанные заграничными путешественниками, свидетельствуют об уникальности тогдашнего Лондона. Человек, приехавший из Греции, отметил, что сокровища Тауэра, «как утверждают, превосходят знаменитые с древних времен богатства Креза и Мидаса»; швейцарский студент-медик написал, что «не Лондон находится в Англии, а наоборот, Англия в Лондоне – так здесь говорят».Постоянный и безудержный рост Лондона, можно сказать, убил его картографа.В.С. Притчетт заметил в конце 1960-х годов: «Лондону свойственно наделять человека чувством личного участия в истории». «Странно, - писал он в другом месте, - что, хотя Лондон бесцеремонно разделывается со своим прошлым, лондонец ничего не забывает полностью». Любая прогулка по лондонским улицам может поэтому стать путешествием в прошлое, и никогда не переведутся лондонцы, испытывающие к этому прошлому страстную, навязчивую тягу.Кто-то сказал о Теккерее: «Похоже, будто город – его болезнь, и он не может удержаться от перечисления ее симптомов».Ноябрь был излюбленным месяцем лондонских самоубийц, и в дни самого густого тумана «людям, по их признаниям, казалось, будто наступает конец света». […] Смерть всегда была одной из самых ходовых лондонских эмблем.Лондонское повешение в изображении Роулендсона. Дети в полном восторге от зрелища, мамаша с младенцем на руках ни капельки не смущена. Иностранцы часто отмечали, что жители Лондона не боятся смерти.Именно в эту пору [16 век] зародилась легенда о Черном псе – «призраке в обличье черной собаки, бродящем по улицам накануне казни и по ночам, когда проходят судебные заседания». Некоторые считали это существо воплощением ужасов, творившихся в Ньюгейте XII века, когда голод вынуждал отдельных узников прибегнуть к каннибализму. Другие полагали, что оно является «образом официальной власти» - иными словами, символизирует собой злобность тюремщиков. Однако в начале XVIII века под словами «гонять Черного пса» подразумевалось жестокое обращение заключенных с новоприбывшими. Говорят, что это зловещее привидение и сейчас иногда можно увидеть около увитой плющом стены на Амен-корт, близ старинного Сешнс-хауса.Описывая «авраамов» (людей, притворявшихся сумасшедшими), «шустряков» (тех, кто таскал вещи из открытых окон) и «лихачей» (воров-лошадников), Деккер и Грин, пожалуй, иногда перегибают палку: вряд ли улицы Лондона XVI века и впрямь были такими опасными, какими они их изображают.Знаменательная фраза – «Лондон завоевывает вступающих в него» - ныне, вероятно, звучит как трюизм. В начале XIX века был создан шуточный рисунок, который стал знаменитым и повторялся со всевозможными изменениями и улучшениями, наверное, тысячу раз. Близ Лондона на дороге встречаются два путника. Один, возвращающийся из города, согбен и сломлен; другой, целеустремленный и полный воодушевления, трясет его руку и спрашивает: «Что, он и вправду вымощен золотом?»Но, в отличие от многих других мировых столиц, искусственная история в Лондоне не срабатывает.Лондон сам соблазнителен, сам сексуален – того и гляди обнажит заветное местечко, завлечет, заманит.Лондон никогда не был честным городом; Сэмюэл Печ, редактор издания «Перфект дайернал», был в 1640-е годы охарактеризован как человек, «постоянный только в распутстве, лжи и пьянстве». Он был, иными словами, типичным лондонцем.Лондон и сам, по замечанию Уолтера Баджота, был подобен газете, где «есть все на свете и ничто ни с чем не связано», - череда разрозненных впечатлений, событий и образов, соединяемых лишь общей рамкой.Деревья, как и прочее в Лондоне, могут приобретать символические черты. «Лондон, - заметил Форд Мэдокс Форд, - начинается там, где стволы деревьев становятся черными».Город потому красивей сельской местности, что он богат человеческой историей.Травя медведя псами, бравый бритт

Дубинкой потрясает и вопит.

Французишка, дивясь на сей угар,

Бормочет про себя: Ha! gens barbare!*

(Драйден, XVII век)

*Ха! Вот варвары! (фр.)Лондон не только проклят, но и благословен.Каждый участок Лондона имеет свой отчетливо ощутимый характер, выпестованный временем и историей; в совокупности они кажутся бесчисленным множеством завихрений внутри общего широкого движения города. На них невозможно посмотреть ровным взглядом, их нельзя обозреть как единое целое, потому что впечатление может быть только одно: противоположность, контраст. Но из этих-то противоположностей и является нам Лондон, словно бы порожденный неким соударением, столкновением, парадоксом. В этом смысле его происхождение столь же таинственно, как возникновение самой Вселенной.О лабиринте как приеме теоретик архитектуры Бернард Тшуми писал: «Его нельзя ни полностью увидеть, ни выразить. Ты к нему приговорен - он не дает тебе выйти и взглянуть на целое». Таков Лондон.Размер Лондона и возраст его таковы, что все жители кажутся в нем лишь временными гостями.Жить в городе - значит, чувствовать границы своего бытия.Одна старинная лондонская надпись гласит: «Как ценна всякая нить золотой ткани, / Так ценна всякая минута времени». Время не следует «тратить попусту». Шатобриан заметил, что именно эта навязчивая идея делает лондонцев невосприимчивыми к искусству и к культуре в целом: «Они отгоняют всякую мысль о Рафаэле, ибо думать о нем - значит терять время, и ничего больше».Лондон достаточно велик и разнороден, чтобы отразить любую тематику и дать подтверждение любому образу мыслей.Песчинка лондонской жизни содержит Вселенную.«Без противоположностей, - писал Блейк, - нет движения.»Есть знаменитое выражение: «Лондон меня сотворил». Но раз так, он не может быть совсем уж твердокаменным - ведь «сотворенные им» Стил и Лэм оказались способны расчувствоваться до слез.Как писал Джеффри Григсон, Лондон «означал - делать, по меньшей мере он означал - взяться».

Мужчина, "забывающий" у женщины зубную щетку, это мужчина, который хочет прийти к ней ещё.

Невероятно богатую русскую лагерную литературу — воспоминания тех, чья человечность восторжествовала над ужасами советских концлагерей, — следовало бы больше читать, лучше знать, чаще цитировать. Если бы школьники больше знали об этих героях и прочли написанное ими, они нашли бы, чем гордиться даже в советском прошлом, помимо имперских и военных триумфов.

Вот в чем беда с близкими родственниками. Как врачи-извращенцы, они знают, где самые больные места.

На сорок третьем году жизни Уильям Стоунер узнал то, что многим становится известно гораздо раньше: что человек, каким ты его полюбил, не равняется человеку, каким ты его будешь любить в итоге, что любовь — не цель, а процесс, посредством которого человек пытается познать человека.