Анатолий Андреев

Психика воспринимает информацию и, далее, адресует ее сознанию.

Самая большая тайна женщины, которую она скрывает прежде всего от самой себя, – это пустота.

В книге 2 романа и повесть:

Роман "Маргинал":

Зависть – вот что роднит людей утонченных с натурами примитивными, аристократов – с плебсом.

Зависть – это не эмоция, а способ существования. Кипучая жизнедеятельность часто является формой проявления зависти. Нигде, нигде творческая натура не выказывает себя так разнообразно, как в зависти. Просто на зависть разнообразно. Из зависти убьешь и сотворишь шедевр, погубишь себя и другого, станешь грешным и святым, равнодушным и отзывчивым. Даже испытать любовь можно из зависти, не говоря уже о редком блаженстве, которое доставляет сладкая ненависть.

Зависть! Кто не завидовал – то не жил. Но настоящие гении зависти – люди бесталанные и бесплодные. Они умеют только завидовать: их сжигает одна, но пламенная страсть. Они ничего не создадут из зависти; они могут только уничтожать, всячески вредить тем, кому завидуют черной завистью.

Роман "Срединная территория":

Порядочным девушкам трудно понравиться: они видят в вас или судьбу – или пустое место. Вот почему за ними легко ухаживать, если становишься ее избранником, и практически невозможно, если тебя отвергли.

Елена смотрела на меня явно не как на пустое место. Она смотрела именно на меня. Я показал ей язык: мне так захотелось. Мне захотелось большей интимности, близости с этой удивительной девушкой. Она внимательно осмотрела мой язык, наклонив голову, как собачка. А я рассчитывал на улыбку.

Никогда не знаешь, что придет в голову этим порядочным.

Карина громко и смачно прихлебнула чай из самой обычной, правда, великоватой для старушки, чашки, украшенной каким-то древним орнаментом. Карина совершенно не старалась производить впечатление – и это впечатляло меня более всего. Возможно, она достигла в этом искусстве «казаться естественной» небывалых высот. Редкой естественности была бабуля.

- У тебя будет великая судьба, - сказала она, прихлебывая чай. – Подай мне изюм, внучка. Спасибо, ангел мой. Люблю чай с изюмом. Нет, не так: у тебя может сложиться великая судьба.

Я, отмеченный какими-то небывалыми знаками, скромно молчал. А мне, неведомому избраннику, никто и не спешил ничего разъяснять. Все пили чай, кстати, вкусный и прекрасно заваренный.

- Как тебя зовут? Я имена-то не мастерица разгадывать.

- Валерий. Фамилия – Белостволов.

Вот. Теперь я понял, какая маленькая заноза мучила меня все время. Елена не поинтересовалась, как меня зовут. Это было неестественно.

- Белостволов, - тихо повторила Елена и улыбнулась.

- Бог мой, какие страсти, - сказала отчего-то Карина.

Я решил надменно промолчать. Но потом, перенимая ее величавую и в то же время непосредственную манеру, спросил:

- Так что там насчет моей великой судьбы?

Повесть "Таков поэт":

Луна… Да у этой раскормленной луны – масляно-желтая сытая морда, где в толстых ехидных складочках попрятались коричневые точки стволов-глазок и хвостик прикушенной улыбочки. Жиром заплывшая азиатская рожа луны нависла безжалостной варварской угрозой. Так и хотелось отыскать взглядом спрятанную, заведенную назад толстую руку, которая вот-вот вырвет из-за пояса ятаган, похожий на серп месяца, и перережет тебе глотку. Как я сейчас Серову.

Бежать, бежать! Бежать? А куда ты убежишь от всевидящих, всепроникающих вечных очей луны, у которой со временем появились замашки угрюмого, склонного к патологической жестокости надзирателя? Укрыться от вечности – это еще никому не удавалось.

А ведь еще вчера мне хотелось сделать из круглой луны расписной лик веселой дуры-матрешки. Повязать ее платком узорчатым и пуститься в пляс. Как-то быстро прошла молодость. Расточилась, как невесомый лунный свет. Какой уж тут клоун… Это все беззаботная эпоха символизма.

И вдруг, словно из материализовавшегося лунного света, заструились, потекли стихи – полновесным, упругим, звенящим ручьем. Он остановился, схватил себя окровавленной рукой за карман – пусто. Ни блокнота, ни ручки. Он перестал их носить с собой с тех пор, как посвятил свою поэму Серову. Он просто забыл про них. Он не готов был к тому, что жизнь продолжается. И вот его настигла месть преданной лиры – изобилием и благодатью. А строчки текли и текли, не задерживаясь, освобождая мысленное пространство для других прекрасных строчек. Они уплывали ввысь, соскальзывали со свитка и превращались в перламутровый туман, в котором проскакивали золотистые искры. Строчки переливались в воздухе, рассыпаясь буквами кириллицы в сверкающий прах.

В книге 2 романа:

"Легкий мужской роман": А роман между тем пошел вровень с жизнью и все больше превращается в дневник. Мне уже не о чем писать. Я не знаю, что произойдет завтра.

Да и надоело мне смотреть на себя как на героя романа.

Да и на права я не сдал с первого раза. Немая сцена откладывается.

Да и не по себе что-то…

Предлагаю такой финал.

Я шел по широкому проспекту, бодро вышагивал, разумеется, к Верке, моей Веронике, драгоценной Веронике Николаевне. Сюрприз чуть отложен, но не беда. Смотрите, как я шел.

Светило солнце, приветствуя меня, словно князя Игоря.

Я шел по проспекту имени местного комиссара, лютовавшего в Великую революцию во имя народа, а славный, в общем-то, народ, относительно недавно искалеченный революцией (официальная версия постсоветского периода), пер на меня.

Я несгибаемо сближался лоб в лоб с опарышами, размахивая букетом, будто палицей, и свирепо бубнил:

-- Я буду счастлив, суки. Вот увидите. Я буду счастлив…

Роман "Всего лишь зеркало": - Милый, а кто такой ты?

Я задумался.

- Человек, который получает интеллектуальное, нет, разумное удовольствие от погружения в дурную бесконечность. В давние времена таких называли философами. Они должны знать цену человеку. Сейчас эта категория морально устарела. В цене шаманы и рассказчики анекдотов.

- А кто такая женщина, которая любит ночь?

- Это просто женщина, всякая женщина. Вообще все женское: наша цивилизация, Земля, душа… По-моему, любая женщина любит ночь, потому что ночь к лицу женщине. Словно вуаль. Или косметика. Разве нет? Посмотри.

Две фигуры, мужчины и женщины, отражались в зеркале. Круглые глаза Оли светились сухим, то ли мистическим, то ли оптимистическим, блеском. Она казалась таинственной и загадочной. Ночь делала ее значительнее и привлекательнее. Мужчина – просто темный строгий силуэт – явно стушевался на ее фоне. Лучше сказать, он-то и служил неброским фоном, оттенявшим ее расплывчатый облик. У мужчины, если присмотреться, сзади намечался легкий горбик, напоминавший сложенные крылья, которые вовсе не делали его похожим на ангела; у женщины, словно для симметрии, округлялся животик спереди. Мужчина обнимал сзади женщину, и совмещенные таким образом силуэты стремились образовать круг. Подозрительно напоминавший нуль.

При этом любой бы сказал, что надежда и мечта сконцентрированы в правом от зрителя полушарии, в туманном облике женщине, а не в четких линиях мужчины.

Женщина, носящая в своем чреве мужчину, – последнее для него прибежище и пристанище…

Объясняет – значит, оправдывается,