Снегирев интервью

Да, звучит красиво. Не совсем так мне бы хотелось: «Национальный бестселлер» я не получил, и очень из-за этого переживаю. Насчёт «мешает или не мешает» – вопрос, как это ни странно, хороший. Премия – это же награда, строго говоря, орден. Получив некий орден, ты невольно попадаешь в колею соответствия. Ты можешь быть каким угодно смельчаком и нонконформистом и игнорировать общество, но внутри тебя всё равно сидит некий вредный умник-очкарик, который спрашивает: «Ну что, а новая-то твоя книжка соответствует высокому званию лауреата? А ты посмотри на себя со стороны». И, конечно, этого внутреннего старичка надо душить, но так как душить его бессмысленно, лучше его как-то растворить. Потому что это соответствие высоким требованиям – сугубо внутренняя установка. С этим каждый знаком, многих это вообще отвращает от какой-либо деятельности. К счастью, как мне кажется, я умею с этим справляться.

Я тоже ищу в нем смысл. Кстати, недавно нашел. С чего начался мой писательский путь? Я писал с двадцати лет. Вообще, писать я начал раньше – дневник вел, какие-то записки, – но в двадцать лет написал рассказ – документальную, но абсолютно цельную историю. И с тех пор время от времени писал для удовольствия. Что-нибудь происходит, я думаю: «Так хочется это описать», – и записываю в тетрадь. Работал на телевидении, редактировал и с огромным удовольствием писал комедийные шоу. И в 25 лет увидел рекламу премии «Дебют». Премия тогда обладала большим бюджетом, у них была широкая реклама. Помню, как это было: я бездельничал, ездил в троллейбусе по Бульварному кольцу. Увидел рекламу на щите. Там был слоган, что-то вроде «А Шолохов прославился в 22 года». И еще: «Подавайте ваши тексты. 25 лет – верхняя планка». И у меня как-то в голове собралось: «Раз – мне 25 лет. Два – Шолохов, оказывается, в этом возрасте уже стал знаменит». Я недолго думая сел за компьютер: «Наверное, надо отправить. А что, и правда! Другого-то шанса у меня не будет». Никакой веры в то, что я не то что получу премию, а вообще буду как-то замечен, у меня не было, потому что подобные мероприятия вообще вызывали у меня большой скептицизм. Я, конечно, был уверен в тотальной коррумпированности: что всё это для своих, что, послав что-то по интернету, вообще нельзя получить отклик. Кстати, я не собрал все тексты, я отправил парочку.

Тогда еще у меня не было никаких соцсетей, шел отпускной сезон, на каникулы мы с женой уехали, и я недели три e-mail даже не проверял. Смотрю – ответ: «Пришлите, пожалуйста, еще ваши тексты, мало прислали». (Дальше меня взяли в длинный список, короткий список, вручили премию, но это не важно.) Я сижу за компьютером, думаю: «Отправить тексты, так. Но писатель же должен иметь псевдоним». К этой мысли меня подтолкнуло то, что я посмотрел их сайт и увидел имена претендентов. Я подумал: «Так, конечно же, я ничего не получу, а имя мое, возможно, будет там висеть. Допустим, я куда-нибудь там попаду, дальше все это ничем не кончится, а имя будет висеть в интернете вечно». Мне казалось, что кто-то увидит мое имя на этом сайте и будет говорить: «Смотрите, Лешка Кондрашов у нас хотел быть писателем, подавал на детский конкурс и ничего не получил». Меня охватили ужасные сомнения в собственных силах, и я решил, что надо брать псевдоним.

Имя Александр – в честь дедушки, которого я застал. Фамилию решил взять Снегирёв. Почему Снегирёв? Сейчас жена утверждает, что я с ней советовался. Возможно, так и было. Она говорит: «Птицы – прикольные. Сорокин, например». Как-то всплыла фамилия Снегирёв. Свистулька, например, в виде снегиря стояла на полке. До конца я не помню. Мистический некоторый компонент заключается в том, что спустя несколько лет я гулял по району Новодевичьего монастыря, проходил мимо роддома Первого медицинского института, где я родился, и увидел возле него памятник очень толстому, какому-то расплывающемуся бронзовому господину. Там много памятников врачам. Подхожу и вижу: это памятник Владимиру Снегирёву, знаменитому гинекологу, основателю этого роддома. Он, кстати, лечил Софью Андреевну Толстую, они рядом жили.

И меня, конечно, охватил некий мистический восторг от того, что мой псевдоним абсолютно соответствует имени клиники, в которой я появился на свет. Это и в самом деле совпадение. Можно сейчас утверждать, что я взял псевдоним в честь этого врача, и даже, может, где-то я это и говорил. Но это было не так. О совпадении я узнал постфактум.

Еще подумал, что интуитивно я поступил очень верно, это символично: новый путь – новое имя. Недаром во всех культурах есть обряд, когда ты становишься взрослым и принимаешь крещение. Причем крещение бывает двукратным: один раз крестят, и ты получаешь новое имя, и второй раз могут крестить – уже внутри церкви, когда посвящают в новый сан. Я сделал правильный выбор, и это имя мне, можно сказать, принесло удачу. Ты отделяешь, грубо говоря, физическое лицо – гражданина Российской Федерации – от писателя. Это важно. Потому что писатель и так постоянно писатель. Это очень специфично: у тебя реально нет выходных. Не то что ты каждый день работаешь, но мысли, которые тебе приходят, делают это не по графику строго в рабочие дни – они приходят постоянно: днем, ночью, когда угодно, и ты как профессионал должен как-то их записывать, квалифицировать, работать с ними. Ты не можешь, когда пришла хорошая мысль, сказать: «Нет, у меня сегодня выходной, я в Турции отдыхаю с семьей». Ты постоянно на работе. Поэтому псевдоним дает тебе возможность хоть немного дистанцироваться.

Это Треплев, да? Писательскую, так сказать, судьбину «Чайка» иллюстрирует прекрасно. Там есть великолепное выражение: «Отнес в свою писательскую кладовую». Это абсолютно так.

История выбора мной профессии такова. Я очень сильно был увлечен изобразительным искусством, очень серьезно этим занимался, сам, я помню, пошел в первый кружок, потом родители за меня немножко взялись: «Мальчик увлечен, надо его учить». Родители мои никак не связаны с искусством, поэтому в какой-то момент мне сказали: «Слушай, что такое художник? Это какие-то непонятные бородатые люди, которые сидят в подвалах, что-то малюют, пьяные обычно и бедные. И вообще – жизнь их никуда не годится. Поэтому, если уж ты так хочешь этим заниматься, надо получить какую-то профессию». Родители любят говорить о профессии. Я что-то мямлил, будучи в подростковом тумане. Дальше было принято семейное решение. Какая профессия смежна с занятием художника? Архитектура. На самом деле эти занятия совершенно не похожи. Кроме того, архитектура требует очень серьезной технической подготовки и довольно крепких нервов, которыми я, к сожалению или к счастью, не обладаю. И в мои четырнадцать лет семья друзей моих родителей, у которых был сын – мой ровесник (мы дружим до сих пор), потомственные архитекторы, предложили: «А давайте наши дети будут вместе сейчас ходить на подготовительные курсы, а потом, даст бог, и поступят». И я подумал: «А правда, чего бы не походить на подготовительные курсы?»

Два года мы ходили на подготовительные курсы. Там преподавали рисунок, начертательную геометрию, все дела. Параллельно я окончил художественную школу, поступил в архитектурный институт, что, конечно, было большим социальным прорывом, потому что архитектурный институт был и остается чрезвычайно привилегированным учебным заведением. Он очень маленький, там учатся одновременно, по-моему, около 500–600 человек, все – дети, внуки, правнуки архитекторов. И я там, конечно, оказался в слегка чуждой мне среде, как крестьянский сын в палате лордов. Это меня не особо смущало, но помощь была нужна: многие вещи просто непонятны, очень тяжело учиться. У меня был случай, когда я чуть не ударил преподавателя. Бархин его фамилия, а имя-отчество я забыл. Жена говорит: «Зря ты его не ударил, надо было ударить». И рассказывая сейчас об этом, я до сих пор испытываю к нему глубочайшие, так сказать, смешанные чувства.

Я принес работу по начертательной геометрии. Вычертил карандашом на доске очень сложную архитектурную фигуру, как бы прозрачную, так что видны все ее стенки. Это сложный труд. Кроме того, в процессе работы руки потеют, какие-то пятна остаются, так что не раз приходилось переделывать. Показал готовую работу этому Бархину. А он взял красную ручку и начал править. Я мог бы перечертить, если бы не ручка. В этот момент мне, конечно, хотелось надеть ему на голову парту, за которой он сидел.

Появились предметы, которые меня совсем уже выводили из равновесия: сопромат, очень много черчения. Это было совсем не то. И однажды я просто сказал, что бросаю этот институт. Мне всё очень нравится, мне очень нравятся ребята, атмосфера (у меня до сих пор много друзей оттуда), но учиться я там не могу. Мне было совершенно все равно, куда переводиться. Оказался в итоге в университете дружбе народов на специальности, которая никого не интересовала, потому что никто не знал, что это такое. Сейчас не знают, что такое политика, потому что ее, в общем-то, нет, тогда не знали, что такое политология, а политика еще была. Очень интересная специальность, нащупывали ее буквально на моих глазах – как, что. Преподавали самые разные люди: какие-то бывшие агенты КГБ, депутаты, бывшие высокопоставленные чиновники, теоретики марксизма-ленинизма. Все эти люди делились с нами разными навыками. И главным, наверное, что я там почерпнул, является некое стремление понять оппонента. Это очень важно в литературе, потому что если художник четко стоит на позиции одного из персонажей, то литература превращается в инструкцию для IKEA: «Мы на вашей стороне, дорогой покупатель, мы вам объясним, как собрать этот шкаф». Но это неинтересно: мы же не шкафы собираем, не инструкции даем людям, что такое хорошо, а что такое плохо. Многие хотят такие инструкции получить, но это не литература. Литература – это таинство, которое позволяет помочь понять того, кого ты ненавидишь.

Вот так сложилось мое образование. А дальше я случайно оказался на телевизионных съемках. Была такая программа – «Молодожены», ее снимали для СТС. Я там носил кофе в перерывах, была такая студенческая подработка. И как-то обратил на себя внимание. Ничего специально не делал, фокусов не показывал. Меня пригласили проводить у них кастинги, кастинг-директором. Потом предложили, восхитившись моим красноречием, писать тексты, какие-то мелкие подводки для шоу. Наверное, это была лучшая в моей жизни работа. Она была связана с абсолютно диким юмором, я себе позволял все что угодно, придумал целые схемы, лекала, по которым несколько лет работали сценаристы этих шоу. Переходил из одного шоу в другое. Года до 2005-го я работал. Это развлекательное телевидение, не политическая журналистика. СТС, ТНТ – для этих каналов я работал в продакшн-компаниях.

Я занимаюсь всем, что попадается под руку. Преимущественно связанным с текстами: предложения могут быть самые разные. Например, было предложение составить подборку стихотворений – не просто любовных, а отмечающих определенные свойства женщины. Как оказалось, это довольно сложно. Просто восторг – «прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко» – его много. А когда конкретно говорится: «У тебя такие-то волосы, у тебя такие-то глаза», – таких стихотворений мало.

Меня немного удивляет, признаюсь, роялти от продаж. Оно то больше, то меньше, но время от времени какие-то суммы приходят – книги продаются. Я получаю деньги за выступления, когда меня зовут, например, выступить в какой-нибудь библиотеке или университете. У них есть бюджеты на писателей. Ты приезжаешь и даешь небольшой концерт, некую проповедь читаешь. Это выплаты с отчислением налогов, все серьезно. Что еще? Время от времени стройка мне что-то приносит. Больше десяти лет назад мы с женой строили собственный дом, на коленке на школьном тетрадном листе рисовали указания для белорусских дровосеков, которые собирали нам дом из бруса. Я освоил специальность, могу консультировать в этой области и занимаюсь этим время от времени. Короче говоря, заработки мои хаотичны, и есть только один утес, за который я держусь, – это журнал «Дружба народов», где я являюсь заместителем главного редактора. Там время от времени бывает зарплата.

Я просто очень хорошо понимаю, что лучшее, что я могу делать для людей и для себя, это рисовать и писать. У меня это получается. Хорошо или плохо – тут уже по-разному, но в некоем облаке искусства у меня это выходит. Я получаю от этого удовольствие. Все, от чего ты получаешь удовольствие, нужно людям, я в это верю бескомпромиссно. Если ты с собой честен, то найдется много людей, которые разделят твое ощущение.

Я не до конца, признаться, понимаю, что такое графомания. Те, кто говорят, что Снегирёв – графоман, наверное, называют графоманией то, что пишу я. Графомания – это же неспособность себя сдерживать: ты пишешь, пишешь, ты очень много пишешь, но при этом тебе невкусно, тебе это ничего не дает. Объективно я, конечно, не графоман. Не потому, что я обижаюсь. Не обижаюсь. В искусстве самое главное для меня, помимо удовольствия, которое получает художник (всегда видно, получал художник удовольствие или не получал), – это первооткрытие. Все, что не первооткрытие, – это уже вопрос, искусство это или нет. Могут быть очень ладные, классные вещи, в Лувре таких очень много: прекрасная живопись, похожа, правдоподобна, объемна, хорошие цвета. Но все идут мимо к картинам, обладающим теми же свойствами или не обладающим этими свойствами, но почему-то цепляющим. То же самое в литературе. Есть вещи добросовестные, классные, которые всех устраивают, они профессионально сделаны, но они как-то не цепляют. А мне хочется писать то, что меня цепляет и, может, и других будет цеплять.

С этим я согласен. Но я имел в виду другое. Я говорил про методы. У нас все говорят о некоем кризисе литературной критики в России. Должности посокращали, вообще, в журналистике сложная ситуация. Так вот, я не знаю, есть кризис или нет, но очень многие критики (да и читатели, да и я отчасти, это вообще человеческое свойство) хотят иметь дело со знакомыми рецептами. В Европе хотят получать великую русскую литературу в их понимании. Что это такое? Это немножечко «Доктора Живаго», немножечко Гражданской войны, немножечко ГУЛАГа, немножечко такой дикой русской женщины – условной Настасьи Филипповны. Какая-то тайна русской души в их представлении. Немножечко безумия какого-то. Чечня желательно. Коррупция. Это набор, который они знают, да и мы знаем: с одной стороны – по великой литературе, с другой стороны – по новостям. То же самое примерно хотят получать и в России. Почему? Потому нам приятно сосать знакомую сиську. Новые вещи некомфортны. Я сейчас вдруг понял, в чем отличие: графомания ничего не меняет, а искусство – меняет. Все, что меняет, это искусство.

Ничего, ничего, ещё не вечер. И люди меняются, знаешь. Может, и я изменюсь. Как знать?

У этого проекта, как у самолёта, два мотора: бывший пиарщик и ныне знаменитый писатель Саша Цыпкин из Питера и Настя Приц, директор и продюсер наших чтений. Кстати, пути в этом смысле у нас похожи: Саша писал какие-то вещи для себя, потом к сорока годам стало ясно, условно говоря, что хватает на книжку. В «Фейсбуке» выкладывал – людям нравится. Надо попробовать издать. И тут его талант пиарщика, конечно, привел к невероятным результатам. Нас тогда как раз познакомили. Андрей Аствацатуров, петербуржский писатель и филолог, нас свел. Мы оказались в кафе вместе, он и говорит: «О, Снегирёв! Почитай, вот мой приятель из Питера, я ему на обложку аннотацию написал». Через полгода Саша предложил: «Я продвигаю свою книжку, хочу устроить чтения, приходи». Мы с женой пришли, почему нет. Думаю: «Интересно, новый какой-то формат, бар». Потому что обычные чтения – это такое занудное сборище... А здесь совершенно случайные люди. Какие-то одинокие девушки, девушки с мужчинами, одинокие мужчины, мужчины с девушками. Просто пришли послушать. Кто читает? Знакомые читают, кто-то из Comedy Club читал. Кого Саша нашел. В общем, это было довольно любопытно.

И дальше два года назад он снова говорит: «Я тут познакомился с главредом журнала Maxim, Сашей Маленковым. Он тоже пишет. У нас такая идея: давай чтения устроим совместные. Тебя зову, Сашу, артистов каких-нибудь позовём». – «Давай, почему нет». И на этих чтениях вдруг стало ясно, что у людей есть интерес. Но я повторю: Цыпкин очень талантливый пиарщик, он всё это как-то правильно подал. В июне 2016 года два дня подряд шли чтения, и были проданы все билеты, аншлаг в малом зале «Гоголь-центра». Это уже для всех нас стало большим сюрпризом, в том числе и для издателей. До того они об этой затее так говорили: «Ребят, конечно, давайте, но это всё позавчерашний день. Понятно, Евтушенко читал. Но сейчас шестидесятые годы, что ли?»

С тех пор дело пошло. Цыпкин, например, зимой собрал полторы тысячи человек, с Хабенским, правда. Полный зал кинотеатра «Россия». Неделю назад человек 600–700 нас слушали в саду «Эрмитаж». Все места были проданы, плюс ещё зрителей просто пустили бесплатно.

В «Вере» тоже есть ирония. Но, конечно, в какой-то момент роман входит в глубокое драматическое пике, с этим я согласен. Писал я его, кстати, без всякого расчета. Расчет скорее мог бы заключаться в том, чтобы чуть-чуть поубавить, потому что там и в самом деле очень много мрачного. Однако мне в тот момент, когда я это делал, очень хотелось все это рассказать. «Вера» началась со сцены, которая в итоге оказалась где-то во второй части книги, – как у главной героини возникает что-то вроде галлюцинации: она обнаруживает в своей квартире дверь во вторую такую же квартиру. Этот образ у меня возник после разговора с одной знакомой. Вера – это собирательный образ. С другой стороны, я реально знаю какое-то количество девушек под сорок, которые держатся с трудом. И поэтому, когда я писал «Веру», я хотел рассказать о них. Даже не то что рассказать, обратить внимание на проблему – нет, для этого найдутся люди и без меня, это вообще не задача писателя. Я хотел как-то понять, что ли, пережить вместе с ними то, что переживают они, вообще понять, что творится и с ними, и со всем обществом. Это очень метафоричный текст, но не намеренно, а невольно. Когда пишешь о человеке, так или иначе начинаешь думать об обществе, частью которого человек является. По каждому из нас можно понять, что происходит с обществом. Говорят, что Вера – это Россия, и, конечно, это Россия, кто же еще. Но когда я писал, я об этом не думал, только потом заметил: «О, получается очень прямая аналогия».

Кстати, мой новый текст совершенно другой. Хоть там есть и смерть, и убийство, но есть и воскрешение. Очень чувственный, очень эмоционально насыщенный текст получился, очень разнузданный с точки зрения правил. И, по-моему, весьма веселый. Мне лично важно, когда пишешь, найти какой-то способ рассказать то, что для тебя очень ценно. Для тебя могут быть ценны весьма спорные вещи, но важно найти способ, чтобы люди это услышали. Есть писатели, которые прикидываются интересными. Они думают: «Я ж неинтересный, а надо быть интересным. Я ж глупый, а надо быть умным». Мол, книга – это некий фаюмский портрет, который потом положат нам на тело. Хорошо отредактированный. Так вот, мне очень важно показать именно того меня, какой я есть, с теми мыслями, которые есть. Другое дело – донести это до читателя. Но в целом для меня это первоочередная задача.