Александр Житинский

Александр Житинский Барышня-крестьянка История для кино по мотивам одноименной повести А. С. Пушкина * * * Лиза проснулась оттого, что утренний солнечный лучик, выбившийся из-за занавески окна, добрался-таки до ее лица. Лиза сморщила носик, звонко чихнула и распахнула глаза. – С добрым утром! – сказала она себе, отодвигаясь от солнца, потом потянулась сладко, обнажив по локоть руки из-под широких рукавов шелковой ночной сорочки, и взглянула на себя в зеркало у противоположной стены спальни. Зеркало было овальным, огромным, в темной дубовой раме. Оттуда посмотрело на Лизу ее заспанное личико – посмотрело с любопытством и предвкушением какого-то озорства. – Здрасте-пожалуйста! – ответила из зеркала сама себе Лиза почему-то басом и в тот же миг, откинув одеяло, уселась на кровати, свесив босые ноги из-под длинной сорочки. Она вытянула их перед собою и поиграла пальчиками ног, будто разминая. Видно, пальчики ей понравились, она довольно хмыкнула, решительно спрыгнула с постели и подбежала к окну. Из-за оконных занавесок видна была часть барского двора, где происходила обычная утренняя суета: раздували самовар, из которого валил дым; девки вытряхивали ковер; на галерее гувернантка мисс Жаксон в потешном наряде с невозмутимым видом делала английскую утреннюю гимнастику. Григорий Иванович, в шлафроке и колпаке, что-то втолковывал кузнецу Василию, стоя с ним подле распряженной коляски. Вот барин закончил разговор и направился к дому. Лиза опустила занавеску, с улыбкой скрытно продолжая наблюдать за папенькой. Григорий Иванович поднял голову к дочкиному окну и неожиданным бельканто пропел: – Reveillez-vous, belle endormie!.. Сухой кашель мисс Жаксон заставил его смолкнуть на полуслове. Покосившись на галерею, Григорий Иванович бодро прокричал, как заправский лондонский кокни: – Бетси! Good morning! Лиза распахнула окно и помахала отцу рукой: – Good morning, Daddy! Звонко рассмеялась и подбежала к зеркалу. Принимать позы у зеркала была ее любимая игра. Она встала подбочась, потом ловко накрутила на голову тюрбан из полотенца, скорчила несколько гримасок – победительную, удивленную и удрученную. Затем, поискав глазами вокруг, увидала тарелку, полную слив, схватила, не задумываясь, сливу и мигом съела. Косточку выплюнула на пол. Какая-то мысль пробежала по ее лицу, она взяла с тарелки еще две сливы и засунула за щеки. Посмотрела в зеркало – физиономия изменилась значительно. Этого Лизе показалось мало; она схватила сурьмяной карандаш и ловко нарисовала себе усы. Теперь из зеркала глядела на нее рожица с оттопыренными щеками, в черных усах да еще в тюрбане. Лиза, полюбовавшись собою, взяла со столика перед зеркалом колокольчик и позвонила. Колокольчик позвонил заливисто, и, будто откликаясь ему, где-то в деревне проголосил петух. Лиза юркнула обратно в постель и укрылась с головою одеялом. Заскрипели ступени лестницы – это поднималась в спаленку, на второй этаж барского дома, Лизина прислужница Настя. Она была чуть постарше, но столь же ветрена, как ее барышня. Настя несла медный узкогорлый кувшин с водою для утреннего умывания. Она отворила дверь и подошла с кувшином к постели. – Померещилось мне, что ли? Звали аль нет, барышня? – шепотом спросила она, боясь разбудить. – Тысячу раз звала! Да разве ж тебя дозовешься, Настя! – измененным голосом из-за слив за щеками отозвалась барышня – и с этими словами показала лицо из-под одеяла!.. Настя шарахнуласть от постели, кувшин выпал из ее рук. – Господь с вами! Опять за свое! Когда ж вы остепенитесь! – запричитала она, пытаясь спасти выливавшуюся из кувшина воду, и споро кинулась вон за тряпкой. Лиза хохотала и каталась по постели, болтая в воздухе ногами. Настя уже подтирала пролившуюся воду. Лиза перестала хохотать, затихла, села на постели – руки-ноги в стороны, как у куклы, – и внезапно опечалилась. – Скучно, Настя… Так скучно, что и жить не хочется, – промолвила она со вздохом, и даже всхлипнула. – Тогда давайте умываться! Глядишь, веселее станет, – с этими словами Настя сняла с головы барышни тюрбан, подвела ее к умывальнику, представлявшему собою мраморный столик с вставленным в углубление тазом и зеркалом. Лиза взглянула на себя на этот раз в зеркало умывальника, слабо улыбнулась, провела пальчиком по черным усам. Пальчик замарался. Лиза взяла с полочки умывальника мыло. – Взять мыльце… – начала она, и Настя тут же весело подхватила: – Да помыть рыльце!.. Сорочку-то снимите, замочите! Лиза стянула сорочку и наклонилась к умывальнику. Настя принялась лить из кувшина воду ей на ладони. Лиза мылила ладони и смывала с лица нарисованные усы. Внезапно она обернулась к Насте. – Я загадала на усы! – Чего-чего? – удивилась Настя. – Ничего. Загадала – и все! Лей пуще! И вновь наклонилась к умывальнику. Настя метко направила изгибавшуюся дугой струю в желобок на тонкой девической шейке и забормотала, припоминая: – Усы чешутся к гостинцам, к лакомству, к свиданью, к целованью… Лиза ежилась под струей, плескалась, повизгивала, наконец, не выдержала: – Ой, мочи нет!.. Дай сюда! Она выхватила у Насти кувшин, подняла над головой и разом выплеснула из него всю оставшуюся воду на грудь себе и на лицо… Часы пробили восемь раз, когда Лиза вошла в гостиную. Стол был накрыт, и мисс Жаксон, уже набеленная и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки. Отец сидел чинно во главе стола. – Morning, miss Jackson, – кивнула Лиза гувернантке. – Seet down, pleas, Bethy, – с трудом выговорил Григорий Иванович, обнимая дочь вполне по-русски и усаживая ее рядом с собою. Произношение у него было, конечно, прескверное, но ритуал был соблюден, и отец и дочь получили право говорить далее по-русски. Ненила внесла чашу с дымящейся овсянкой. Муромский скосил глаза на мисс Жаксон и заправил крахмальную салфетку за воротник. Получив свою порцию овсянки, он попытался есть, но салфетка топорщилась, Григорий Иванович в cердцах сорвал ее и хотел уже было отбросить, но встретился взглядом с мисс Жаксон и, точно провинившийся школяр, положил салфетку на колени. – Опять овсянка… – протянула Лиза. – Кушай, Лизавета. Для желудка полезно, – сказал отец. – Oatmeal – лучший porridge, – кивнула мисс Жаксон и, с удовольствием проглотив ложку каши, продолжила застольный разговор: – Погода вовсе неплохой today. Я рекомендовайт walking… – Будет, все будет, – закивал Муромский. – И прогулки будут, и игры. Я Рощина звал поиграть в крокет, он обещал сегодня заехать с супругой и дочерьми. Вот уж посплетничаете о женихах, а, Лизок?!.. – Какие у нас женихи! – отмахнулась Лиза. – Вот разве что к соседу нашему сын приехал… Говорят, прошел науку в Дерптском университете… – Это к Берестову, что ль? – отложил ложку отец. – Опомнись, голубушка, иль ты забыла!? Иван Петрович Берестов – враг мне! Медведь и провинциал, каких свет не видел!.. – Сосед ведь… – Со своим обедом не хожу по соседям! – кипятился Муромский. – Больно горд Иван Петрович, меня за дурака держит! Нет, ни его, ни сына его знать не желаю!.. – Не хочу для желудка, хочу вкусненького! – вдруг сердито отодвинула тарелку с овсянкой Лиза. – А ваш порридж ешьте сами! Она вскочила из-за стола и выбежала вон. – Я не понимайт… Мисс Бетси сегодня не самой в себе, – сказала мисс Жаксон. – Замуж ей пора, вот что я скажу, – вздохнул отец и, скомкав салфетку, отшвырнул-таки ее в сторону. Потом тяжело поднялся и вышел вслед за дочерью, чуть не столкнувшись с Ненилой. Та водрузила самовар на стол, с недоумением глядя вслед барину. – Barbarian сountry… – прошептала мисс Жаксон и налила себе чаю по-английски, с молоком. А в это время соседский сын Алексей Берестов во всю прыть скакал на рьяном жеребце средь высоких трав раздольного луга. Чувство свободы и радость жизни распирали его, иногда он что-то кричал на ухо коню, и тот косил бешеным глазом, воротил морду и скалил зубы, будто смеялся. Ярко светило июльское солнце, в небе кучерявились белоснежные облачка, стелилась трава под копыта коня и свистел в ушах ветер. Фонтаном искрящихся брызг взметнул всадник мелкий ручей, промчался сквозь белизну березовой рощи и устремился в золотой покой соснового бора. Там он поехал медленнее, озирая с улыбкою деревья, словно здороваясь с ними. Лес был полон звуков и жизни: пели птицы; жужжа, кружились над цветами шмели и пчелы; порхали бабочки… Алексей пришпорил коня, гикнул, проскакал опушкой – и вылетел на высокий берег реки, что волнистой голубой лентой вилась по зеленой равнине. Тут от полноты чувств он даже запел какую-то арию, но оборвал на полуслове, спрыгнул с коня и, снимая с себя на ходу рубаху-апаш, брюки и сапоги, покатился вниз к реке. По за кустами у противоположного берега купались девки и бабы. Они были в белых рубахах, только недоросток Фенька плескалась голышом. Привлеченные пением юноши, они, присев в воде, втихомолку наблюдали за тем, как Алексей, оставшись в чем мать родила (тут бабы и девки, ойкнув, отвернулись, только Фенька таращила бесстыжие глаза), с разбегу бухнулся в прозрачную воду. Поплыл саженками, крутнулся в воде – и тут приметил белые рубахи баб. Помахал им рукой – и скрылся под водой… Бабы ждали, озираясь. Следили, где вынырнет, даже встали во весь рост. Нет и нет. – Утоп, что ли? – глухо спросила Фенька. И вдруг диким голосом завизжала и забарахталась в воде, и тут же рядом с нею с фырканьем появилась голова молодого барина, который поднырнул под девку да и ухватил ее за ляжки. Девки и бабы, вздымая брызги, бросились на берег к ворохам одежды. Последней убегала Фенька, сверкая розовым задом. Алексей хохотал им вслед и хлопал по воде руками… В своем родовом имении Иван Петрович Берестов принимал гостей, собравшихся по случаю возвращения его сына в родительское гнездо после успешного завершения университетского курса. В ожидании обеда Колбина и Рощина вкупе с очаровательным Владимиром Яковлевичем Хлупиным и его милейшей тетушкой расположились в ротонде и наладились перекинуться в бостон по копейке. – А правду ли говорили, – вопросила тетушка Арина Петровна, – что мадам де Сталь была шпионом Буонапарта? – Помилуйте, ma tante, – возразил Хлупин, – как могла она, десять лет гонимая Наполеоном, насилу убежавшая под покровительство русского императора, друг Шатобриана и Байрона, быть шпионом Буонапарта! – Очень, очень может статься! Наполеон был такая бестия, а мадам де Сталь – претонкая штучка!.. – Я слышала, что однажды она спросила Бонапарта, кого он почитает первой женщиною в свете, – заметила жена Рощина. – И знаете, что он ответил? «Сelle qui a fait le plus denfants»! – Pardon, французскому не обучена, – поджала губы Арина Петровна. – «Ту, которая народила более детей!» – перевела жена Колбина. – Бонапарт попал не в бровь, а в глаз – ведь у мадам де Сталь не было детей!.. Неподалеку по аллее прогуливались сестра Колбиной Амалия, молодящаяся столичная дама, приехавшая на лето из Санкт-Петербурга, и жена Захарьина Мария. – Я начала Ричардсона, – рассказывала Мария, – благославясь, прочла предисловие переводчика… – Надобно жить в деревне, чтобы осилить хваленую «Клариссу»… – вставила Амалия. – Он говорит, что первые шесть частей скучненьки, зато последние вознаградят терпение читателя. Читаю том, второй, третий… скучно, мочи нет! Ну, думаю, сейчас я буду вознаграждена! И что же? Читаю смерть Клариссы, смерть Ловласа – и конец!.. Так и не заметила перехода от скучных частей к занимательным… – Какая, все-таки, ужасная разница между идеалами бабушек и внучек! Ну что, скажите, общего между Ловласом и Адольфом?! А между тем роль женщины не изменяется… – Вы правы, совершенно правы!.. – горячо поддержала Амалию Мария. – Нет сомнения, что русские женщины лучше образованы, более читают, более мыслят, нежели мужчины, занятые Бог знает чем… Алексей подскакал к дому со стороны заднего двора. У кухонного флигеля суетились слуги. Алексей спешился, передал поводья конюху и тут же столкнулся с поварихой. – Поспешайте, барин, заждались вас! Иван Петрович шибко серчают… – всполошно сообщила она. Алексей бросился в дом, птицей взлетел по лестнице в свою комнату, сорвал с себя пропыленную рубаху и стал поспешно переодеваться. … А хозяин, тем временем, показывал гостям свою псарню. В сопровождении главного псаря, управляющего и трех помещиков – Захарьина, Рощина и Колбина – Иван Петрович то подходил к загону с борзыми, то приседал на корточки перед легавыми, о чем-то говорил с ними, трепал морды… Ему поднесли в лукошке щенят. Он выбрал двух и обратился к Колбину: – Лев Дмитрич, знаю, тебе мои борзые нравятся. Прими, друг любезный, из нового помета… Колбин принял корзину, рассыпавшись в благодарностях: – Иван Петрович, подарок царский! Давно мечтал… Благодарю покорно! – А вы, Евгений Семенович, еще не заболели псовой охотой? – Некогда все, Иван Петрович, – уныло отозвался Захарьин. – Хозяйство не отпускает… Нынче опять ожидаю недорода. Не знаю, ей-богу, что и делать!.. Хочу перенять английскую методу у соседа вашего, Григория Ивановича Муромского… – Да-с! – проговорил Берестов с усмешкой. – У меня не то, что у него… Куда нам по-англицки разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты. Гости улыбнулись и вслед за хозяином вышли в сад. Идучи впереди, Иван Петрович пустился в нравоучительные рассуждения: – Все эти заморские нововведения в первую голову крестьянин своим горбом чувствует. А я так думаю: чем более мы имеем над ним прав, тем более и наших обязанностей! Муромский – мот! Я таких не приемлю! Вот причина упадка нашего дворянства: дед был богат, сын уже нуждается, а внук идет по миру… Древние фамилии приходят в ничтожество!.. …В гостиной музицировала молодежь: две дочери Колбиных, три дочери Рощиных – Вера, Елена и Софья – и столичный отрок Вольдемар, сын Амалии. Все слушали романс, который пели сестры Колбины. И тут в гостиную явился Алексей Берестов. Как не похож он был на того удальца, что совсем недавно, полный радости, скакал в упоении по холмам! Перед девами предстал скучающий молодой dandy с небрежно-рассеянным взглядом, одетый во все черное. Он отвесил общий поклон, расслабленно облокотился на фортепиано, свесив руку с длинными пальцами. Все замерли, впившись глазами в огромный перстень на безымянном пальце в виде мертвой головы. Рука Алексея поднялась ко рту, деликатно скрывая набежавшую вдруг зевоту. Столичный отрок не выдержал, подошел к Алексею и сочувственно прошептал: – Как я вас понимаю!.. Мне тоже страх как скучно здесь после столицы, а уж вам, после студенческого братства… Алексей смерил его холодным взглядом с головы до ног и процедил еле слышно: – Jaime mieux mennuyer autrement… – Как он похож на Чайльд-Гарольда!.. – восторженно шепнула одна из рощинских девиц, младшая. – Притворяется, – шепнула в ответ старшая. …Было три часа пополудни, когда коляски и кареты с гостями покатили от крыльца. Иван Петрович махал вслед коляскам рукой. Колбинские девицы, ехавшие в последней карете, долго еще трясли в окна платочками, не в силах оторвать зачарованных глаз от сына хозяина. Алексей с облегчением стащил с шеи черный галстух, спрятал в карман. – Ну, что, какая из девиц приглянулась? – грубовато спросил отец. – Все жеманницы, – вздохнул Алексей и фыркнул раздраженно. – А по мне, так наши сельские барышни, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее столичных красавиц… На тебя, милый, не угодишь! Сам-то хорош! Вырядился бог знает как! – Иван Петрович поворотился и пошел в дом. – Батюшка, мне нужно с вами поговорить, – сказал Алексей. – Что ж… Пошли, поговорим… В кабинете Иван Петрович взял со стола трубку, набил ее, жестом пригласил сына сесть. Но тот остался стоять. Иван Петрович уселся в кресло. – Говори, Алеша. Что надумал? – Батюшка, позвольте без обиняков… – Ну? – Отпустите в военную службу. – Ах, вот ты зачем усы отпустил! В гусары, значит, метишь… – сказал отец, пуская кольца дыма. – Да-с, в гусары, – кивнул Алексей. – После университета, голубчик, в статскую службу идут, а не в военную. – Молод был и глуп. Теперь хочу быть гусаром. – А знаешь ли ты, – старик закинул ногу на ногу, – что звание помещика есть та же служба? Заниматься управлением тысяч душ, коих благосостояние зависит от тебя, важнее, чем командовать взводом или переписывать дипломатические депеши… – Я знаю. – А знаешь, так почему не хочешь продолжить мое дело? – Душа не лежит. Увы, я не lhomme des champs… – Ты ведь и не пробовал хозяйствовать! Я никак в толк не возьму: почему главное старание большей части наших дворян состоит не в том, чтобы сделать детей своих людьми, а в том, чтобы поскорее сделать их гвардии унтер-офицерами?.. Я им уподобляться не хочу. – Но почему же, батюшка? – Потому, что военная служба нынче – это вино, карты и разврат. Не то, что при Павле Петровиче, царство ему небесное! Тогда был порядок, а нынче гусары только шампанское горазды пить и за юбками охотиться. Не пущу! – Вы в самом деле лишаете меня выбора? – тихо произнес Алексей. – В самом деле! Такова моя отцовская воля. Ты меня знаешь. – Ну, и вы, батюшка, меня знаете! Я своего добьюсь! – Ишь ты! – Отец встал, прошелся по кабинету, успокаиваясь. – Пообвыкни здесь пока… Понравится – останешься, не понравится – ступай служить статским. Но в гусары не пойдешь! Ступай. Сын коротко кивнул отцу и, по-военному повернувшись, вышел из кабинета. А в Прилучине в это время отец и дочь Муромские играли в крокет, ожидая Рощиных. Вооружившись молоточками, они пытались прогнать деревянные шары сквозь воротца на специально оборудованной травяной лужайке. Показалась карета Рощиных. Григорий Иванович направился навстречу гостям. Из кареты вышли Рощин с женою и три их дочери. – Здравствуйте, гости дорогие! Мы уж заждались, – сказал Муромский, подходя. – Здравствуйте, Григорий Иванович. Мы ж договорились – к вечеру!.. Званы были на обед в Тугилово, к Берестовым, – отвечал Рощин. Муромский нахмурился. – Этот «хранитель русской старины» все обеды дает! – с иронией произнес он, возвращаясь на площадку для крокета. – И что же было?.. «Щи да каша – пища наша»? – Щи, конечно, были – с грибами и пампушками, а еще телячья голова под соусом, ушное и «гусарская печень»! Ну и, конечно, пироги всех видов… Еле дышу… – потер довольно живот Рощин. Муромский сглотнул слюну. – Ну, а мы вам заморское угощенье приготовили, – бодро сказал он. – Крокет! Европейская игра, уж получше, чем вист. Из Петербурга выписал. Попробуйте, Петр Сергеевич! Рощин несмело взял из рук Муромского молоток, Лиза отдала свой жене Рощина. – Папа, мы пойдем ко мне, – сказала Лиза отцу. – Идите, идите, у вас свои тайны… – улыбнулся Муромский. Девицы стайкой удалились, щебеча на ходу: – Ах, Лиза, если б ты видела, как уморительно были одеты девицы Колбины!.. – И откуда только они берут свои наряды?! – У них на платья были нашиты не цветы, а какие-то сушеные грибы!.. – …А в чем, скажите, смысл этой игры, Григорий Иванович? – осведомилась Рощина, вертя молоток в руках. – Попасть шаром в воротца. – И все? – усмехнулся Рощин. – Да вы попадите сначала! Рощин размахнулся и ударил. Шар улетел в кусты. – Эк вы размашисто! – крякнул Муромский. – По-русски! – рассмеялся Рощин. – Воля ваша, Григорий Иванович, а городки лучше. Там уж ударишь, так ударишь! – Нам бы все сплеча… Сдержанности учиться надо, сдержанности и аккуратности! Англичане нам в этом сто очков вперед дадут. И в хозяйственной методе, кстати, – наставительно говорил Муромский, пока слуга, одетый английским жокеем, разыскивал в кустах шар. – Весьма возможно. Только, знаете ли, «на чужой манер хлеб русский не родится». Не помню, кто сказал… – возразил гость. – Да уж знаю, кто… Берестов, небось. А вот Петр Великий завещал у Европы учиться! – Далась вам эта civilisation europeenne… У России свой путь! В ответ Муромский сильно ударил шар и прогнал его сквозь все воротца. В Лизиной светелке девицы Софья, Вера и Елена рассказывали подруге о своем новом знакомце. – …И вот представь, – говорила и показывала Вера, – входит он, скользит взглядом по лицам и эдак равнодушно отворачивается… Вольдемар спрашивает: «Не скучно ли вам?» А Берестов выставил свой перстень, – он у него в виде мертвой головы, представляешь? Протер перстень о рукав, глянул так на Вольдемара – и только что не зевнул!.. – Такой же гордец, как его батюшка, – определила Лиза. – Ну, прямо Чайльд-Гарольд! – сказала Елена. – И ни за кем не волочился? – поинтересовалась Лиза. – В нашу сторону даже не взглянул… – вздохнула Софья. – Ну, тому причина есть… – Вера вынула из-за рукава сложенный вчетверо листок. – Вот почему он ни на кого не смотрит… Мне Оленька Колбина сегодня презентовала. Все склонились над листком. – Списано с письма Алексея Берестова в Москву. То есть, не с письма, а с конверта… «Авдотье Петровне Курочкиной, в Москве, напротив Алексеевского монастыря, в доме медника Савельева… Прошу покорнейше доставить письмо сие А.Н.Р.»– прочитала Вера. – А – эн – эр… – хором повторили девицы. – Вот и поди отгадай, – огорчилась Софья. – Если кому не терпится, можно и погадать… – лукаво и загадочно произнесла Лиза. – Ой, Лизанька, как это?.. Скажи скорей! – встрепенулись девицы. – Что придумала?.. Лизавета и сама загорелась. – Сегодня же ночь на Ивана Купала, самая гадальная ночь!.. Деревенские будут через костры скакать, женихов загадывать… Будут венки по реке пускать… – Можно еще луну зеркалом ловить, суженый покажется, – вставила Елена. – Только это все пустое! – сверкала глазами Лиза. – А вот я, от покойной нянюшки, верное гадание знаю… Девицы открыли рты. – Вы ж сегодня у нас остаетесь? Вот и погадаем ночью, если не забоитесь… Сестры испуганно притихли, а Лиза вновь взяла листок и задумчиво прочитала: – А, эн, эр… Следом за вороным конем, влекомым в поводу Настей, робко ступали по росной траве затуманенного луга четыре девушки, все в белых длинных рубахах и с распущенными волосами, как лесные нимфы или русалки. Последней шла самая младшая из девиц, Елена. Она прихватила с собой зеркало и нет-нет да и заглядывала в него, наведя на луну. Посреди луга Настя остановила коня, сбросила с плеч шаль, обернула ею морду коня. Конь храпел, вздрагивал. – Ну, кто первый?.. – Давай уж ты, Настенька!.. – Ну, ин ладно. Настя ловко вскочила в седло. – Водите! Лиза взялась за повод и стала кружить коня на месте. Софья, Вера и Елена разошлись в три стороны и пошли по кругу, приговаривая хором вслед за Лизой: – Ты кружись, кружись, мой конь… Не ярись ты, охолонь… На спине твоей невеста, Укажи ей мужа место!.. Гой еси, К нему неси!.. Лиза отпустила повод. Конь потоптался на месте, помотал головой, крутнулся по своей воле – и вдруг уверенно пошел вперед в известном только ему направлении… – Тпру! – не выдержала Настя. Девушки подбежали. – Настя, что там?!.. – спросила Лиза, глядя в ту сторону, куда указывала голова коня. А Насте уже давно это было ясно. – Да наша деревня, Прилучино… – грустно ответила она. – В конюшню его тянет. – Теперь я! – горячилась Лиза. – У тебя суженый и есть в нашей деревне… Настя спрыгнула с коня, помогла усесться барышне. И все повторилось, как и в первый раз, только коня теперь кружила Настя. На этот раз конь думал не долго. Всхрапнув и заржав, он сразу поскакал по лугу. – Стой!.. Тпру, окаянный!.. Да стой же!!.. – кричала Настя, не на шутку встревожась. Девицы визжали. Конь вдруг круто забрал вправо, поскакал немного по прямой – и сам остановился, как вкопанный… Когда все подбежали, перепуганная Лиза сидела неподвижно, намертво вцепившись в холку коня и устремив взор вперед, в непроглядный туман. – Настя… – помертвевшими губами еле выговорила Лиза. – Куда это он так сразу поскакал?.. На конюшню, что ли?.. – Да нет, барышня, – ответила Настя, оглядевшись и определив направление. – В Тугилово!.. К Берестовым… Лиза одевалась. Она была уже в нижнем белье с рюшами, в панталонах и туфельках, теперь же выбирала платье. Настя одно за другим извлекала из платяного шкафа наряды и показывала ей. – Не хочу, – говорила Лиза. – А это? – Не… Сегодня не нравится. – Вчера ж нравилось. Что же сегодня? – Вчера было вчера. Давай зелененькое…. Там где-то… – Лиза пошевелила пальчиками, показывая, где висит платье. – Воля ваша… Настя достала зеленое платье, показала Лизе. Та наконец удовлетворенно закивала и замахала руками: давай сюда! Настя сняла платьице с вешалки, принялась наряжать барышню, помогла ей надеть его, а затем начала зашнуровывать и застегивать многочисленные шнурки и застежки. Лиза оглядывала себя придирчиво, будто на бал собиралась. – Позвольте мне сегодня пойти в гости, – сказала вдруг Настя. – Изволь. А куда? – беспечно ответила барышня. – В Тугилово, к Берестовым… При этих словах Лиза как-то напряглась и внимательно посмотрела на свою служанку. Та продолжала: – Поварова жена у них именинница и вчера приходила звать нас отобедать. – Вот! – Лиза хлопнула себя по бокам. – Господа в ссоре, а слуги друг друга угощают! – А какое нам дело до господ! – возразила Настя. – К тому же я ваша, а не папенькина. Это папенька ваш в ссоре с Тугиловским барином. А вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым… – И побранюсь! Непременно побранюсь! – топнула ножкой Лиза. – Как только увижу – тут же и побранюсь!.. Вот только увидеть как? – печально закончила она. – Старики пускай себе дерутся, коли им весело. А ваше дело – молодое! – Настя толкнула барышню локтем в бок и расхохоталась. – Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да расскажи мне хорошенько, каков он собою и что за человек, – наставительно произнесла Лиза. – И носит ли он усы, – весело подхватила Настя. – Что ты несешь, Настя! – Лизины бровки сошлись к переносице. – Какие усы? При чем здесь усы?!.. – Так вы же загадали на усы, – опешила Настя. – Сами говорили… – Ничего я не говорила! Мало ли что я говорила! Говорила да забыла… Ступай к своим Берестовым и делай там, что хочешь! С этими словами Лиза поспешила к лесенке, чтобы спуститься вниз к завтраку. Молодая дворня, парни и девки числом около двадцати, играли в «горелышки» на краю барского сада в Тугилово. Выстроившись попарно «столбцом», они звонко подхватывали хором вслед за одиноким «горевшим»: – Гори, гори ясно, чтобы не погасло! – Погляди на небо — там птички летят, колокольчики звенят! – Раз, два, три — огонь, гори!.. Задняя чета разбежалась врознь, «горевший» парень стремительно догнал девку и встал с нею в голову столбца. Новый одиночка стал «гореть»: – Горю, горю жарко! Едет Захарка! И все весело подхватили: – Сам на кобыле, жена – на коровке, дети – на тележках, слуга – на собаках! Погляди наверх — там несется пест!.. Гости постарше издали наблюдали за игрой, сидя вкруг стола, накрытого к чаю прямо под яблонями, вблизи кухонного флигеля. Жена тугиловского повара, именинница Лукерья Федотовна, восседала с мужем во главе стола, на коем центральное место занимал пузатый медный самовар с поставленным сверху фаянсовым чайником, расписанным красными петухами. Рядом с именинницей сидела приказчица Берестовых со своими двумя дочерьми. Одеты они были с барского плеча, а потому в горелки не играли. Среди прочих сидели прилучинские – Ненила и Анисья Егоровна, ключница Муромского. (Настя и Дунька играли с молодыми). Стол был уставлен вареньями и печеньями. Кроме родного, домашнего, было и барское угощенье – синее, красное и полосатое бланманже. Гости чинно хлебали чай из блюдец, мирно беседовали. – Блажманже кушайте, гости дорогие, – угощала Лукерья Федотовна. – Блажманже мой Ваня как самому барину готовил. Повар Иван Семенович, уже изрядно под хмельком, сиял как тот начищенный медный самовар, что стоял на столе. Прикрывая глаза, он задушевно выводил на балалайке «Ясного сокола». Егерь Никита искусно ему подыгрывал. Бланманже накладывали в розеточки осторожно, с почтением. – Ты, Лукерья, неверно говоришь, – молвила приказчица. Барин велит говорить «бланманже», а не «блажманже». Очень серчает. – Пущай «бланманже», – согласилась Лукерья. – А по мне «блажманже» красивше. – Нашему барину такого бы повара, – сказала Ненила. – Глядишь, и нам перепало бы. А то и себя, и всех овсянкой заморил. И мясо всегда сырое, с кровью. Бр-р!.. – Это он после кончины барыни на аглицкую моду свихнулся, – пояснила Анисья Егоровна. – Обеднял, что ли? – посочувствовала приказчица. – Овес не от бедности, – вступилась за барина ключница. – Овес для здоровья полезный. – Лошадям он полезный, – буркнула Ненила. Иван Семенович вдруг встал и расплылся в улыбке, указывая пальцем: – Вона!.. Молодой барин прискакали-с… Все посмотрели туда, где среди деревьев ярко светилась над крупом коня белая рубаха, мелькая из света в тень. Алексей Берестов придержал коня и повел его шагом, по кругу приближаясь к играющим. Он был разгорячен верховой прогулкой – щеки горели, глаза сверкали, ворот рубахи был широко распахнут. Картинно подбоченясь, он игриво поглядывал на парней и девок. Те немного стушевались присутствием барина, но, переглянувшись, продолжили игру. Озорно тряхнув белокурой головой, «горевший» заголосил лукавую запевку: – Горю-горю, пень! – Чего горишь? – хором вопросили девки и ребята. – Девки хочу! – смело ответствовал он, кося глазом на барина. – Какой? – Молодой! – А любишь? – Люблю! – Черевички купишь? – Куплю! – Прощай, дружок! – Не попадайся!.. Последняя пара разбежалась, «горевший» стремглав пустился за девкой и скоро догнал ее – признаться, она не очень спешила. Новая чета встала в голову столбца, случившийся одиноким занял свое место… И тут молодой барин не утерпел. Он спрыгнул с коня, подвел его к «горевшему» и, передавая узду, приказал: – Погуляй и сведи на конюшню. Теперь я гореть буду! Все оживились, засмеялись, ожидая забавы. Последней парой стояли Настя и Дунька, парней на всех девушек не хватило. – Ой, – задохнулась от страха Дунька. – Пропали… – Ништо, – Настя подобралась вся, как кошка, – меня ему не догнать… – Гори, гори ясно! – закричал барин громко, не хуже деревенских. – Чтобы не погасло! Голос его не терялся даже в хоре. – Погляди на небо, там птички летят, колокольчики звенят! – Раз, два, три – огонь, гори! – выкрикнул Алексей Берестов и сорвался пулей с места. Настя и Дунька порскнули в разные стороны. Дунька заметалась, заверещала, обмерла – и встала, как столб, закрыв глаза. Но барин как ветер промчался мимо, устремившись за бойкой Настей. Только мимоходом коснулся Дуньки рукой. – Ишь, какая! Ужо я тебя! – раззадорившись, кричал он Насте. Та бегала кругами, ловко увертываясь среди деревьев. Парни и девки не оставались безучастными. – Шибче, барин! – подбадривали ребята. – За косу ее хватай!.. – Лети, Настена!.. Лети, касатка!.. Не поддавайся!.. За чайным столом, забыв чинность, все поднялись и с интересом следили за игрой. – Бешеный какой… – охнула Ненила. – Сроду такого не видывала, – подивилась Анисья Егоровна, – чтобы барину – и в горелки с дворовыми бегать… – Они у нас – чистый огонь-с, – с одобрением сказал Иван Семенович. Алексей наконец догнал Настю и с ходу, поворотив ее лицом к себе, крепко поцеловал в губы. – Ох! – только и успела охнуть она, как барин тут же припечатал ей второй поцелуй. – Вот охальник… – потрясенно прошептала Ненила, опускаясь на скамью. Все остальные – и молодежь, и пожилые – были довольны победой барина и кликами выражали свое одобрение. Иван Семенович ударил плясовую. – …Ты откуда такая взялась? – запыхавшись, спрашивал Алексей, держа Настю за руку и ведя ее в голову столбца. – Я тебя не знаю… – Прилучинская я. Григория Ивановича Муромского, соседа вашего… – Этого сумасшедшего англомана? – Как-как? – не поняла Настя. – И вовсе он не сумасшедший. Он хороший. А дочка у него – загляденье. – Ну да! Знаю я здешних барышень. У них одни книжки в голове. Жеманницы. Слова попросту не скажут. Не то, что ты! Они встали на свое место впереди всех. Перед ними стояла Дунька, надув губы и с глазами, полными слез. – Ну, что ты? – с улыбкой спросил Берестов. – Начинай! Дунька помотала головой и указала пальцем на Настю. – Ей гореть… Барин меня первую догнал. Алексей оторопел, изумленно оглядел Дуньку. – Ах, тебя первую?! – он рассмеялся. – Ну, так получай награду! Он крепко обнял Дуню и наградил ее поцелуем в губы. Спускались летние сумерки над Прилучиным, из раскрытых окон барского дома доносились звуки фортепиано. Это играла мисс Жаксон. В глубине парка, в конце отдаленной аллеи, Лиза с нетерпением ожидала возвращения Насти. Вот послышались шаги, Настя быстро вышла на аллею и ойкнула, едва не столкнувшись с барышней. – Наконец-то, – выдохнула Лиза, схватила Настю за руку и усадила на ближайшую скамью. – Рассказывай… – Ну, Лизавета Григорьевна, – сказала Настя, переведя дух, – видела я молодого Берестова!.. Нагляделась довольно – целый день были вместе… – Расскажи, расскажи по порядку! – Извольте-с… – Настя посидела еще немного, успокаивая дыхание, и начала: – Вот пошли мы, как вы разрешили, на именины поваровой жены в Тугилово – я, Анисья Егоровна, Ненила, Дунька… – Хорошо, знаю! – Лиза в нетерпении дернула Настю за рукав. – Ну, потом? – Позвольте-с, расскажу все по порядку… Вот пришли мы к самому обеду. Комната полна была народу. Были колбинские, захарьевские, приказчица с дочерьми, хлупинские… – Ну! А Берестов? – Погодите-с, – Настя превосходно замечала возбуждение барышни, но, шутя, играла с нею, как кошка с мышью. – Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее… А дочери и надулись, да мне наплевать на них!.. – Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями! – Лиза вскочила со скамьи. – Мочи нет слушать! Она сделала вид, что ей вовсе уже не интересен Настин рассказ, и решительно направилась к дому. – Да как же вы нетерпеливы! – Настя поспешила за ней. Возле ограды барышня замедлила шаг, и Настя продолжила рассказ: – Ну вот, вышли мы из-за стола… А сидели мы часа три, и обед был славный… – Настя! – Вот вышли мы из-за стола и перешли в сад чай пить, а молодые стали играть в горелки, и мы с Дунькой тоже. И как только пришел наш черед бежать – тут молодой барин и явился! Прискакал на коне, как гусар!.. Лиза остановилась, как споткнулась. – Ну, что ж? Правда ли, что он так хорош собой? – Удивительно хорош! – Настя показала, каков был барин на коне. – Красавец, можно сказать: стройный, румянец во всю щеку – и усы… Премиленькие такие усики! Лиза как будто и не слышала про усы, пошла далее. – А я так думала, что лицо у него бледное… – разочарованно промолвила она. – Что же, каков он тебе показался? Печален, задумчив?.. – Что вы! Долой с коня – и ну с нами в горелки бегать! – С вами в горелки бегать?! Невозможно! – Очень возможно! Да что еще выдумал: поймает – и ну целовать! – И припомнила: – А усики-то щекочутся… Тут уж Лиза встала как вкопанная, всплеснула руками и уставилась на Настю пристально. Помолчала и сказала: – Воля твоя, Настя, ты врешь. – Воля ваша, барышня, не вру, – Настя тоже не отводила глаз. – Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и провозился… Лиза круто отвернулась от Насти и быстро пошла прочь, вскричав на ходу: – Да как же говорят, что он влюблен и ни на кого не смотрит?!.. – Не знаю-с! – поспешая за нею, тараторила Настя. – А на меня так уж слишком смотрел! Да и на Таню, приказчикову дочь, тоже, да и на Пашу колбинскую, да грех сказать – никого не обидел, даже нашу Дуньку! Такой баловник!.. – Это удивительно… Да что он в Дуньке-то нашел?!.. С этими словами, сказанными громко, не таясь, они вошли в дом. И вот уже Настя собирала барышню ко сну. Сидя перед зеркалом и заплетая волосы на ночь, Лиза спросила: – А что в доме про него слышно? – Про кого? – отозвалась Настя, застилая постель. – Ах, Настя! Да про Берестова же! – А что слышно… Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится… Настя уложила барышню в постелю, укрыла одеялом, подоткнула под бочок как маленькой. – Как бы мне хотелось его видеть! – сказала Лиза со вздохом, уже борясь со сном. Настя присела на край кровати, заговорила шепотом, будто сказку на ночь рассказывала: – Да что же тут мудреного?.. Тугилово от нас недалеко, всего три версты… Подите гулять в ту сторону или поезжайте верхом… Вы верно встретите его… Он же всякий день, рано поутру, ходит с ружьем на охоту… – Да нет, нехорошо… – возражала Лиза, уже прикрыв глаза. – Он может подумать, что я за ним гоняюсь… К тому же отцы наши в ссоре, так и мне все же нельзя будет с ним познакомиться… – Она примолкла, засыпая. – Ну, поглядим еще… Утро вечера мудренее… – успокоила ее Настя. Вдруг Лиза села на постели, широко раскрыв глаза. – Ах, Настя! Знаешь ли, что?!.. – Ахти, господи!.. – отпрянула Настя. – Наряжусь я крестьянкою! Настя прыснула, прижала пальцы к губам и сказала: – А и в самом деле!.. Наденьте толстую рубашку, сарафан – да и ступайте смело в Тугилово!.. Ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает… – А по-здешнему я говорить умею прекрасно. – Лиза снова упала на подушку, повернулась на бок и счастливо прошептала: – Ах, Настя, милая Настя! Какая славная выдумка!.. И тотчас же заснула. Настя перекрестила ее, загасила свечи и вышла вон. И тотчас светелка Лизы наполнилась лунным сиянием. Глаза девы распахнулись, она повернулась к окну. Сквозь ветки липы прямо на нее смотрела круглая луна. Лиза встала, подошла к окну. Двор усадьбы, сад, село на холме и далекий лес – все было залито голубым лунным светом. Лиза вздохнула и вернулась к постели. Но не легла, а только присела – не спалось… … – Авдотьюшка, дружочек, дай хоть один блиночек! – верещал Петрушка. – Сядь у окошка Да подожди немножко, – отвечала кукла Авдотья, скрываясь за пестрым пологом, свисавшим с обруча над головою бродячего кукольника. – Пока муж придет в дом, Угости скорей блином! – увещевал надетый на руку Петрушка. – Ну уж ладно, Говоришь ты больно складно, – прорычал грозным басом кукольный муж, появляясь над пологом и принимаясь дубасить Петрушку колотушкой. Скрипучий, пронзительный голос Петрушки, изображаемый с помощью пищика, доносился до крайних рядов небольшого уездного базара, куда лихо подкатила легкая летняя коляска. В ней сидели Лиза и Настя, правила коляской Дунька. Осадив лошадей, она вопросительно оглянулась назад. Настя и барышня, раскрыв рты, с одинаковым любопытством глазели по сторонам. А вокруг кипела базарная жизнь: стоял неумолчный говор, мычали коровы, привязанные к телегам, били крыльями куры и гуси, блеяли в загоне овцы… Мужики, бабы, девки, парни из окрестных сел, с корзинами и без, сновали между рядами и телегами, с которых продавали овощи, фрукты, мясо, птицу, лапти, горшки и еще всякую утварь, живность и снедь. Вот проехал мимо барин верхом на мерине, которого вел под уздцы стремянный, следом тащился слуга. Барин указывал ему, что купить. Проезжали и другие коляски, переваливаясь на рытвинах, в них сидели барыни и барышни, тоже с интересом глазели по сторонам, выбирали товары. Небо было ясное, высокое, голубое… О чем распорядилась Лиза, с помощью Насти сойдя с коляски, не было слышно за шумом базара, а только Настя, получив денег, стремглав побежала к единственной лавке. Дунька осталась сидеть на облучке, а Лиза побрела вдоль торговых рядов. Одни торговцы зазывали, выкликали товар, другие стояли молча, будто им и дела нет, да утирали раскрасневшиеся от жары лица. – А вот сбитень горячий! Подходи, кто с похмелья плачет! С нашего сбитня голова не болит, Ума-разума не вредит. Извольте кушать, А не глядеть да слушать!.. Рядом другой продавец старался: – Лучшей репы в свете нет! Какой вкус, какой цвет! Все едят да хвалят, Нашего брата по головке гладят!.. За прилавком с деревянными и глиняными игрушками кудрявый весельчак выкрикивал: – Игрушечка диво, Забавна, красива! Угодно купить? Могу уступить!.. Но Лиза уже не могла оторвать глаз от «панорамы», то есть яркого ящика с двумя увеличительными стеклами и коньком наверху, внутри которого вращались «картины». Рядом стоял дед-раешник, одетый в серый домотканый кафтан, расшитый желтой и красной тесьмой, в лаптях и шапке-коломенке, на которой болтались цветные ленточки. Он крутил рукоять и пояснял: – Вот вам город Париж, Что въедешь, то и угоришь… А вот и город Марсель, Что не видите отсель… Лиза не утерпела и припала к увеличительному стеклу. Ах, какая красота ей открылась!.. – А вот город Питер, – слышала Лиза речь деда, — Что барам бока повытер! Там живут смышленые немцы И всякие разные иноземцы. Русский хлеб едят И косо на нас глядят. Набивают свои карманы И нас же бранят за обманы… – Барышня! – дернула Лизу за рукав Настя, и барышня с неохотой оторвалась от прелестной картины. – Вот! – в одной руке Настя держала четыре аршина толстого полотна, в другой – пятиаршинный кусок синей китайки. – Изрядно, голубушка! – порадовалась Лиза. – Теперь – пуговки медные!.. Пошли к офене! Лиза не забыла дать деду денежку, ухватила Настю за рукав и потянула за собой. Коробейник щедро насыпал Насте полную горстку пуговок. – На пятиалтынный не много ли? – улыбнулась ему Настя. – Для такой раскрасавицы лишнего не жалко, – сверкнул глазом офеня и прибавил потаенно: – А для барышни отдушки есть… Иноземные!.. – Благодарствуйте! – Настя поклонилась офене и поспешила за барышней, которая уже устремилась на звук волынки. Это на полянке за базаром, в окружении толпы зевак, показывал свое искусство медвежатник. – А ну-ка, мишенька, – говорил он, – покажи, как бабушка Ерофеевна блины на масленой печь собиралась, блинов не напекла, только сослепу руки сожгла да от дров угорела? Ах, блины, блинцы!.. Медведь лизал лапу и ревел. Зрители добродушно смеялись, а Лиза и Настя пуще всех. – А как, Михаил Потапыч, красные девицы белятся-румянятся, в зеркальце смотрятся, прихорашиваются?.. Медведь уселся, одной лапой стал тереть морду, а другой вертел перед собой… В девичьей все были заняты делом: кто ткал, кто прял, кто шил, кто вязал. А кто и вышивал. В большой комнате было светло и уютно: в солнечных лучах плавали пылинки, горела лампадка пред иконой Богоматери, мирно постукивал ткацкий станок да журчали веретена. Девушки работали и пели – ладно, негромко и печально. Вышла Дуня на дорогу, Помолившись Богу. Дуня плачет, завывает, Друга провожает. Друг поехал на чужбину, Дальнюю сторонку, Ох уж эта мне чужбина — Горькая кручина!.. На чужбине молодицы, Красные девицы, Остаюся я младая Горькою вдовицей. Вспомяни меня младую, Аль я приревную, Вспомяни меня заочно, Хоть и не нарочно. Настя и Дунька трудились над нарядом для барышни. Одна обметывала ворот у рубахи, другая пришивала пуговки к сарафану. Дверь тихонько приоткрылась, заглянула барышня, спросила кивком – ну как, готово ли?.. Настя и Дунька согласно кивнули в ответ. Тогда Лизавета широко распахнула дверь и вошла решительно, по-хозяйски. Прошлась между девками, поглядывая строго – кто чего наработал, и вышла, на ходу еще раз покосившись на Настю и дав ей знак: жду, мол. По уходу хозяйки Настя и Дунька скорехонько прикончили дело, перекусили нитки – и Настя на вытянутых руках вынесла сшитый синий сарафан и белую полотняную рубаху. Не прекращая пения, девушки переглянулись улыбчиво – все-то они знали… – …А ведь признайся, Настя, никогда еще не казалась я тебе так мила? – спросила Лиза, примеривая обнову перед зеркалом в своей светелке. – И почему я не родилась крестьянкою?!.. Она с удовольствием оглядела себя с головы до ног, потом низко поклонилась зеркалу, опустив руку до пола. – Благодарствуйте, барин! – Выпрямилась и покачала головою: – Не пойму я, что вы говорите… – И сделала глупое лицо. – Я дочь Василья-кузнеца, из Прилучина, иду по грибы!.. Ну, как, Настя, похоже? – Лиза по-крестьянски закрылась рукавом. Настя критически смотрела на барышню, скрестив руки на груди и подперев подбородок кулачком. – Уж больно личико у вас… – Настя не могла подобрать слово, наконец, нашла. – Беленькое… – А ты хочешь, чтоб оно черненьким было? Я, чай, не эфиоп! Лиза рассмеялась и крутнулась перед зеркалом. – Девка – и в туфлях! – фыркнула Настя. – Так не бывает. Лиза задумалась на минуту – и сбросила туфельки. – А босиком – бывает? – Босиком бывает… Прямо в белых нитяных чулочках Лиза сбежала вниз по лестнице, спорхнула с крыльца, пробежала несколько шагов по траве – и вдруг запрыгала, держась одной рукою за пятку. – Ой, колется… – Непривычны вы босиком, – подходя, сказала Настя. – Ножки нежные… – Вели принести лапти, – приказала Лиза. – Так по вашей ножке и не найти, больно мала, – засомневалась Настя. – Тогда вели сплести! К утру чтобы были!.. – Лиза топнула необутой ножкой по земле, вновь вскрикнула от боли и схватилась за ногу. Настя отломила веточку с куста, присела подле барышни и смерила веточкой ступню. Лишнее отломила. …Весело помахивая веточкой-меркой, Настя бежала по тропинке вдоль берега. Река сверкала сквозь осоку, искрилась на перекатах. Змейкой струилась навстречу тропинка. Солнце мельтешило в листве. Настя жмурилась на бегу и чему-то улыбалась. На скрипучем мостке задержалась, глянула вниз. В прозрачной воде лениво шевелили хвостами голавли. – Ужо я вас… – пообещала им Настя и сбежала с мостка, всполошив на мелководье белоснежных гусей. Они грозно зашипели вслед, но Настя уже скрылась за прибрежными кустами… На лугу мирно паслись швейцарские коровы, позванивая своими колокольцами. Пастух Трофим, русый и кудрявый молодец, лежал навзничь в траве, запрокинув руки за голову, жевал травинку и смотрел в небо. Там захлебывался песней жаворонок. – Трофи-и-им!.. – послышался крик Насти. Пастух приподнялся на локте – вставать было лень – и с улыбкой поджидал девушку. – Трофимушка!.. – Настя подбежала, запыхавшись, и села рядом. – Вот… – она протянула веточку и перевела дыхание, – надобно сплести пару лаптей по этой мерке. – Изволь, – отвечал пастух, по-прежнему улыбаясь, – сплету тебе так, что любо-дорого… – Он разглядел веточку. – Кому ж это понадобились детские лапоточки?.. – Не твое дело, – отвечала Настя. – Не замешкай только работою, принеси к завтрашнему утру. Страсть как надо!.. – Дорого обойдется… – Трофим лукаво прищурил глаз. – Откуплюсь, не то… – Настя тоже улыбалась, смотрела ему в глаза и не спешила вставать. – За скорую работу вперед платят… – протянул Трофим – и вдруг обхватил Настю, повалил в траву и принялся целовать. Лиза тоже проснулась, соскочила с кровати и подбежала к окну. Весь дом еще спал. За воротами заспанная Настя ожидала пастуха. Все ближе и ближе играл рожок, и вот уже деревенское стадо потянулось мимо барского дома. Трофим, перестав играть, подошел к Насте, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил полтину в награждение. Этого ему показалось мало, он потянулся обнять Настю, но та отмахнулась, с досадою указав на барские покои. Пастух снова заиграл и пошел восвояси. Стадо, пыля, потянулось к реке. …Лиза любовалась собой, и так и сяк вертясь перед зеркалом, кокетливо держа косынку за углы, притопывая лапотками. – Спасибо, милая Настя! – вполголоса говорила она, боясь потревожить свою соседку, мисс Жаксон. – Какая же ты славная! И что бы я без тебя!?.. Ну, с Богом?.. – Вы, барышня, в таком виде осрамитесь, – изрекла Настя. – А что? – удивилась Лиза. – Чем не селянка? – А волосы? – показала Настя. – Нешто так девки носят? – И то! – спохватилась Лиза. – Заплетай скорей!.. Настя принялась заплетать ей косу, а Лиза в это время давала ей наставления: – Если мисс Жаксон спросит, где я, скажи, что барышня, мол, решила с этого дни выполнять английское правило, встала пораньше и пошла гулять… – А какое правило? Если спросит… – «Early to bed and early to rise Makes the man healthy, wealthy and wise»! – Ну, барышня, такое мне и не повторить!.. – Скажи по-нашему: «Кто рано встает, тому Бог подает». – Так-то лучше… – Сама же ожидай меня… Ну, хоть на конюшне. Платье не забудь!.. Коса была заплетена, легла на грудь. – Хороша девка! – одобрила Настя. – Кузовок не забудьте, вы ж по грибы идете… Они беззвучно рассмеялись, прижимая пальцы к губам. – В тугиловской роще не забирайте влево, – наставляла Настя, когда они тихонечко спускались по лестнице, – а то как раз угодите в Бесовское болото… – Отчего-то оно бесовское? – По-разному говорят… А вот как мне бабушка рассказывала. Еще до француза это было… Одна пастушка стерегла свиней недалече от этого болота. И сделалась беременною. И никак не могла объяснить, почему это случилось, только все повторяла про болотного беса… – Ой, страхи какие!.. Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков ожидали солнца. Лиза, казалось, не шла, а летела. Ее ножки в пестреньких лапотках, мелькая, приминали седую от росы траву. Лиза озиралась на ходу, боясь какой-нибудь знакомой встречи, но при том веселилась по-младенчески и даже напевала под нос: Капитанская дочь, Не ходи гулять в полночь… Только приблизившись к березовой роще, стоящей на рубеже отцовского владения, Лиза пошла тише. В сумрак рощи она вошла уже совсем тихо, как в храм. Глухой, перекатный шум дерев приветствовал девушку. Веселость ее притихла. Сердце сильно билось, само не зная почему… Лес потемнел, березы сменились осинами, стали попадаться все чаще хмурые ели. Скоро открылась тихая полянка, посередь которой, как зеркальце, отсвечивал далекое небо маленький бочажок-озерцо. Лиза огляделась, присела на бревно и заглянула в бочажок. Таинственный мир открылся ей. Хозяином в нем был толстый жук-плывунец, то нырявший деловито в глубину, то лениво поднимавшийся к поверхности глотнуть воздуху. Мелкие козявки споро скользили по глади воды. Шныряли головастики, лягуха таращила глаза… Лиза подняла голову. Она словно впервые увидала эту лесную жизнь, независящую от нее и в то же время слитную с нею. Вот проскакала с ветки на ветку белка. Шмель, жужжа, вился вокруг цветка. Вдали за березами, ломая сучья и ветви, темной тенью прошествовал лось. Лиза прилегла и стала смотреть на верхушки елей, уже освещенные солнцем, и на синее небо между ними. Мало-помалу предалась она сладкой мечтательности… Вдруг прекрасная легавая собака залаяла на нее. Лиза испуганно вскрикнула и вскочила на ноги. – Тout beau, Sbogar, ici! – раздался мужской голос и молодой охотник показался из-за кустарника. Это был Алексей Берестов. – Не бойсь, милая, – сказал он Лизе, – собака моя не кусается… Лиза оправилась от испуга и тотчас принялась играть свою роль. – Да нет, барин, боюсь, – сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой. – Она, вишь, какая злая, ну как опять кинется… Алексей подозвал к себе пса и прижал его к ноге, удерживая за загривок. – Ну, вот, иди себе спокойно… Лиза пошла от него, поминутно оглядываясь. Алексей между тем пристально глядел вслед молодой крестьянке. Вдруг спохватился, позвал: – Если ты боишься, я провожу тебя! Он накинул на собаку ошейник и заспешил за девушкой, шепча: – Gracieuse… Fretillon… Лиза тем временем вышла на дорожку, осененную с обеих сторон высокими деревьями. Алексей догнал ее, повесил ружье на плечо и зашагал рядом, искоса поглядывая на Лизу. Пес тянул вперед, мельтешил под ногами. Алексей отпустил его. – Мы и без провожатых не заблудим, – сказала Лиза. – Нам как раз по пути! – слукавил Алексей. – Ты ведь позволишь мне покуда идти подле себя? – А кто те мешает? – ответила Лиза. – Вольному воля, а дорога мирская… Лиза скромно опустила глаза. Собака носилась кругами по лесу, распугивая птиц. – Откуда ты? – спросил Алексей. – Из Прилучина. Я дочь Василья-кузнеца, иду по грибы, – бойко, как по-писаному, отвечала Лиза. – А ты, барин? Тугиловский, что ль? – Точно так, – отвечал Алексей. – А только я не барин, я камердинер молодого барина… Лиза поглядела на него и засмеялась. – А вот и врешь! – сказала она. – Не на дуру напал. Вижу, что ты сам барин! – Почему же видишь? – Да по всему. – Однако ж?.. – Да как же барина со слугою не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по-нашему!.. Алексей рассмеялся. Хорошенькая поселянка все более нравилась ему. Некоторое время шли молча, Алексей тихонько насвистывал военную музыку. И вдруг остановились. Поперек дороги разлилась широкая лужа. Не успела Лиза сообразить, что ей предпринять, как молодой барин подхватил ее на руки и перенес через лужу, а перенеся – не сразу опустил на землю, задержал в объятиях. Лиза отпрыгнула от него, не шутя замахнулась кузовком. Сердце ее зашлось, слова никак не шли с языка. – Вы!.. Да как вы!.. Ишь вы какой!.. Алексей опешил, стоял неподвижно. Пес убрал язык, склонил голову набок. Лиза овладела собой, опустила кузовок и сказала с важностию: – Если вы хотите, чтобы мы были вперед приятелями, то не извольте забываться!.. Брови Алексея поднялись от удивления, он расхохотался. – Это кто ж тебя научил так говорить-то, помилуй Бог!.. Уж не Настя ли, моя знакомая, девушка вашей барышни, как, бишь, ее зовут-то… – Лизавета Григорьевна, – подсказала Лиза, поджав губы. Она понимала, что вышла ненароком из своей роли, и теперь старалась поправить положение. – А что думаешь, разве я и на барском дворе никогда не бываю?.. – сказала она. – Небось, всякого наслышалась и нагляделась… – Так не сама ли это Лизавета Григорьевна распространяет просвещение между крестьян? – догадался Берестов и развел руками: – Non, cest unique! Vraiment cest un charme!.. – Я не по-нашему тоже могу… – сказала Лиза. – Неужто? А ну-ка! Лиза подумала и спросила таинственно: – «Гутмонин» – знаешь, что такое? – Ну, что? – улыбаясь, спросил Алексей. – «Доброго вам здоровьичка», значит. По-аглицки… Тут уж Берестов прямо покатился со смеху. Даже пес залаял от восторга. Лиза не удержалась, прыснула – и тоже раскатилась колокольчиком. Так они стояли и смеялись посреди дороги, то хлопая себя по бокам, то показывая друг на друга пальцами; и пес радостно прыгал между ними, и птицы гомонили над головами. – Однако, – спохватилась Лиза, переведя дух, – болтая с тобою, грибов не наберешь… Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим… – в пояс поклонилась она ему. Алексей утирал набежавшие от смеха слезы. – Да как же тебя зовут хоть, душа моя? – спросил он. – Акулиной зовут, – ответила Лиза и заспешила по тропке в сторону от дороги. – Акулина! – крикнул Берестов, и в березовой роще будто аукнулось: «…Акулина-а!» – Скоро буду в гости к твоему батюшке, жди!.. Лиза остановилась, испуганно оглянулась. – К какому батюшке?.. – еле вымолвила она. – К Василью-кузнецу, – Алексей шел к ней. – Что ты, что ты! – возвразила с живостию Лиза, возвращаясь. – Ради Христа, не приходи… – Что так? – Коли дома узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет… Отец прибьет меня до смерти! – Да я непременно хочу с тобой опять видеться! – Ну, я когда-нибудь опять сюда приду за грибами… – Когда же?! – Да хоть завтра. Они опять стояли рядом. Их руки соединились. Лизины тонкие пальчики хотели высвободиться, пальцы Алексея удерживали их. – Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею… Так завтра, в это время, не правда ли? – Да, да… Да пусти же, барин, мне домой пора… – И ты не обманешь меня? – Не обману. – Побожись! Она, наконец, освободила руки и перекрестилась: – Ну, вот те Cвятая Пятница, приду. И побежала прочь, теряясь меж березовых стволов. Алексей счастливо смотрел ей вслед, потом вдруг сорвал с головы картуз, запустил в небо и навскидку пальнул по нему из ружья. Картуз разлетелся в пух и прах. …Лиза открыла скрипучую дверь, навешенную в воротах конюшни, и шагнула в полумрак, где жарко блестели глаза лошадей в стойлах да выгибались дуги повозок, да блестели лаком крылья колясок. – Настя!.. – шепотом позвала Лиза. – Ты здесь? – А?! Что?.. – испуганно всполошилась Настя совсем рядом. Она, оказывается, спала на сиденьи барской кареты, подложив под голову узелок с одеждой барышни. – Фу, как ты меня напугала!.. – вскрикнула Лиза. – Спишь, никак? – Ну и сплю… А че мне делать? Мне поутру миловаться не с кем… – съязвила Настя. Но Лиза уже торопливо расплетала косу и пропустила ее слова мимо ушей. – Давай скорей одеваться! – Ну, расскажите же, барышня! – нетерпеливо спросила Настя. – Виделись с ним? – Да, повстречались… – И… что? – И ничего. А ты что думала? – Целовал вас? – Вон что сочинила!.. Да как он посмел бы! – Очень бы и посмел, – сказала Настя. – А то я не знаю! – Нет, Настя… Не трогал он меня, да я и не далась бы! Лиза начала переодеваться – сняла сарафан, рубашку… Лошади, повернув морды, скосили любопытные глаза. С помощью Насти Лиза облачилась в свое платье. – …Мы просто поговорили и… разошлись. – И все?! – разочарованно спросила Настя. – И все… – вздохнула Лиза, опуская голову, и вдруг победно вскричала: – Завтра утром опять встретимся! Она толкнула Настю в бок, отчего служанка завалилась на охапку сена, подле которой они разговаривали. – Ай да барышня! Ну, вот так давно бы! А то… – Настя хохотала, катаясь на сене. Григорий Иванович хлопнул добрую рюмку водки, спрятал в шкафчик графин и рюмку и, дернув плечом в сторону укоризненного взгляда мисс Жаксон, уселся за стол, на котором уже был накрыт завтрак. Мисс Жаксон, как всегда, нарезывала тартинки. – Good morning, – сказала Лиза, входя. – Что значит: «Доброго всем здоровьичка»!.. – Morning… – мисс Жаксон округлила глаза. – Морнинг, морнинг, душенька! – радостно приветствовал ее отец. Чмокнув папеньку, Лиза заняла свое место. – Ты, говорят, гуляла поутру… – начал отец, отведывая тартинок. – Это похвально. Нет ничего здоровее, как просыпаться на заре! Не так ли, мисс Жаксон? – при этом он неприметно подмигнул дочери. – Early to bed and early to rise… – начала мисс, а Лиза и Григорий Иванович хором закончили: – …makes the man healthy, wealthy and wise!!.. Мисс Жаксон поджала губы и уткнулась в овсянку. Добрейший Григорий Иванович постарался загладить эту беззлобную шутку, продолжив разговор: – Ты помнишь, Лизанька, сколько жил Левенгук? – А кто это, папенька? – Ну, Лизок… – Miss Bethy, were studying this scientist! – сказала мисс Жаксон. – Мы учить о нем его жизнь прошлом годе. – Ах, я забыла! – беспечно отозвалась Лиза. – Так кто же это? – Этот голландец изобрел такой прибор, в котором видны мельчайшие твари. Но дело совсем не в этом, – отец наставительно поднял вилку. – Он прожил девяносто один год! И все потому, что вставал каждый день в пять утра и отправлялся собирать свои коллекции. Зимой и летом!.. – И совсем не пил водка, – вмешалась мисс Жаксон. – Это уж конечно… – смущенно крякнул Григорий Иванович. – Я теперь тоже собираю коллекции, – сказала Лиза. – What is kind of your collection? – язвительно поинтересовалась мисс Жаксон. – Это такие… усатые… Впрочем, весьма симпатичные! Водятся в рощах, выходят на охоту рано-рано… – Тебе удалось поймать хоть одного? – спросил Григорий Иванович, слушавший с интересом. – Я только одного такого и видела, – ответила Лиза, чему-то улыбаясь. – Но я его поймаю!.. – А где же ты гуляла? – В тугиловской роще. – Вот это напрасно, – огорчился отец. – Ты не должна туда ходить. Лови своих… усатых в другой стороне. Помни, Лиза, Иван Петрович Берестов – враг нашему семейству. Не приведи Господь, увидит тебя на своих землях – позору не оберешься!.. – Хорошо, папенька, – потупила глаза Лиза. – Я вам обещаю. К полудню стало жарко. Прикрывшись от солнца зонтиками, Лиза и Настя тряслись в легкой коляске, которая бойко катила по пыльной дороге среди раздольных прилучинских полей. Эта конная прогулка была придумана Лизой только для того, чтобы наедине с Настей, без помех, хорошенько рассудить происшедшее. … – Нет-нет, Настя, я все обдумала! – говорила Лиза горячо. – С моей стороны это было легкомыслие, не боле… Я не должна больше ходить в рощу. Да я и папеньке обещала! – А Берестову?!.. – наклонясь поближе, вполголоса возразила Настя, таясь от Дуньки, которая, как всегда, лихоправила лошадьми. – Берестову тож обещали!.. – И ему обещала… – сникла Лиза. – Ах ты, Господи, как же поступить?!.. – Да кто узнает? Вам ведь хочется, а чего хочется, того и просится! – Нет, милая Настя, – серьезно возразила Лиза. – Не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит! – А он вам разве велит? – нашла Настя резон. – Папенька велит, а папенька, чай, не Господь-Бог… – Тпру-у-у! – резко остановила лошадей Дунька и обернулась: – Барышня, Буланка похрамывает, перековать бы надо. Когда еще мимо кузни поедем… Что прикажете? – Делай, как знаешь, – вяло махнула рукой Лиза, разомлевшая от жары; стала обмахиваться веером. Вышел кузнец Василий, земно поклонился барышне, поприветствовал: – С ведром тебя, матушка! – Спаси вас Бог… – кивнула Лиза. Кузнец стал осматривать копыта Буланки, вместе с Дунькой они распрягли кобылу, повели к кузнице. – Во, – тихо скзала Настя и показала глазами, – ваша крестница… Акулина, дочь Василия. – Что? – не поняла Лиза, потом посмотрела в сторону кузницы – и увидела там на завалинке толстую рябую девку в рубахе на голое тело, которая что-то ела, лениво отгоняя мух и рассеянно следя за тем, как играют в бабки златовласые, замаранные ребятишки – очевидно, ее братья. – Да-да… – растерянно прошептала Лиза. – Знаю… Настя постращала барышню: – А ну, как Берестов, не найдя вас в роще, побежит в кузню да увидит ее?!.. Да и поймет, что вы его обманули?!.. Лиза обмерла, замотала головой: – Нет, Берестов не пойдет в Прилучино! Ему это будет неприлично!.. – Прилично – неприлично… Не найдет вас – точно так и сделает! – твердила свое Настя. – Завтра же и сделает!.. – Ой, и вправду! Он может! Он такой! – испугалась Лиза. – Так ты считаешь – надобно идти? – А то как же? Назвались груздем – полезайте в кузов… – Ну, тогда в последний раз! – решилась Лиза. Кузнец начал колотить молотом по раскаленной полоске железа, сгибая ее в подкову… Отдохнувши после обеда, Иван Петрович Берестов имел обыкновение час-другой диктовать сыну свои мемуары. Сидя за столом в кабинете и по-школярски прикусив язык, Алексей торопливо скрипел пером, еле успевая за отцом. А тот, расхаживая туда-сюда по кабинету, воодушевленно изрекал: – …Невозможно без прискорбия видеть уничижения наших исторических родов… Никто у нас ими не дорожит, начиная с тех, которые им принадлежат… Иван Петрович задумался, оформляя следующую мысль и бормоча себе под нос. Алексей поднял глаза от бумаги и тоже задумался. Мысли его улетели далеко, он улыбался… А отец уже продолжил диктовку: – Да какой гордости воспоминаний ожидать от народа, у которого пишут на памятнике: «Гражданину Минину и князю Пожарскому»!.. Ты успеваешь, Алексей? Берестов-младший спохватился, снова шустро заскрипел пером. – Какой князь Пожарский? Что такое гражданин Минин? – горячился Берестов-старший. – Был окольничий князь Дмитрий Михайлович Пожарский и мещанин Козьма Минич Сухорукий, выборный человек от всего государства!.. Но отечество забыло даже настоящие имена своих избавителей… Жалок народ, для коего прошедшее не существует!.. Утомившись, Иван Петрович расслабленно опустился в кресла. И тогда Алексей решился. – Батюшка, позвольте сказать… – Что? – живо повернулся отец. – Ты не согласен? – Да нет, я не о том… – смешался сын. – Лошадь у меня расковалась. – Ну, так вели подковать, – с досадой сказал отец. – Степан подковал, да плохо. Видно, пьян был… – Пьян был – выпороть! Только я что-то не очень верю. Степан и пьяный подкует так, что любо-дорого… Ну, вели перековать! И не перебивай по пустякам! О чем, бишь, я… – А вы разрешите перековать у другого кузнеца? – не отставал Алексей. – У кого же другого? У нас один кузнец. – В Прилучине, говорят, есть Василий. Хороший кузнец… – Что-о?.. – отец грозно поднялся с кресел. – В Прилучине?! У Муромского?.. Да как ты посмел даже подумать такое?! Знаешь, как он обо мне отозвался недавно, Хлупин давеча сказывал?.. «Провинциальный медведь»! Мы для него – дураки неотесанные, дремучие… А он, значит, отесанный. По-англицки отесанный, ровный со всех боков!.. И не думай. Отец походил еще по кабинету, пофыркивая, потом раздраженно сказал: – С мысли сбил… Ну, все, на сегодня довольно. Ступай! — И стал усердно набивать чубук. Алексей понуро направился к выходу, затворил за собою дверь и только там, в гостиной, обернувшись к двери, показал ей язык – и огляделся тут же: не видел ли кто из слуг? Потом уныло поплелся к себе. Поднявшись в свою комнату, он бросился на софу лицом в подушку. И привиделась ему пронизанная утренними лучами солнца березовая роща, и звонко смеющаяся милая Акулина, и радостно лающий пес, прыгающий ему на грудь и облизывающий лицо!.. …От этого Алексей и проснулся, рывком сел на софе. Пес жарко дышал ему в лицо, повизгивая, срываясь на лай. В дверях стоял заспанный егерь. – Велели пораньше разбудить, барин… Было пять часов утра. Через несколько секунд Алексей уже выскочил на крыльцо с ружьем в руках. Пес прыгал следом. Алексей свистнул – и они оба побежали в сторону леса. – Барин! Ружье-то не заряжено! – крикнул вслед егерь. – Ружье зарядить забыл… – сокрушенно вздохнул он, почесался и побрел досыпать. Алексей явился в рощу первым. Огляделся, проверяя, точно ли определил место первой встречи, затем подозвал собаку и, прицепив к ошейнику поводок, привязал пса в сторонке к дереву. – Pardon, mon ami, attendez ici… Важный разговор. И тут увидел меж кустарника мелькнувший синий сарафан. Алексей живо спрятался за широким стволом старого дуба. Лиза, незаметив его, прошла рядом в печальной задумчивости. Алексей выпрыгнул из-за дерева и, припав на одно колено, крепко схватил ее за руку. – Акулина, душа моя! Пришла… Я заждался сегодняшнего утра! Лиза улыбнулась ему. – Встань, барин, что ты, право… – А почему глазки грустные? – спросил он с нежностию, поднимаясь. – Что случилось?.. – А то и случилось, барин, что видимся мы в последний раз. Сегодня уж я пришла, не смогла не сдержать данного тебе слова, но более не приду, не обессудь… – Но почему же? – вскричал Алексей. – Да уж потому, что ни к чему доброму эти встречи довести нас не могут. Нельзя нам видеться, нехорошо это… – Да что ж в этом нехорошего, милая Акулина?! Поверь, ничего дурного я и в мыслях не имею!.. – Нет, барин, тайное всегда грех, потом непременно каяться придется. Не дай Бог, кто узнает – барин с крестьянкою встречается! И тебе не сдобровать, а уж мне… – девушка безнадежно махнула рукой и пошла прочь. – Постой, не спеши… – Алексей догнал ее, подвел к пеньку, усадил. – Теперь выслушай меня… Такой девушки, как ты, я еще никогда не встречал, Господь свидетель. Это он мне тебя послал! И я заверяю его и тебя в полной невинности моих желаний!.. Я обещаю никогда не подать тебе и малого повода к раскаянию! Буду повиноваться тебе во всем. – Он говорил языком истинной страсти и в эту минуту был точно влюблен, – только не лишай меня единственной отныне отрады: видеться с тобою наедине, хотя бы через день, хотя бы дважды в неделю!.. Лиза выслушала его и покачала головой: – Сегодня – последний раз… – Никогда не говори – последний раз! Не нам решать – какой раз последний, а какой нет, – возразил Алексей. Лиза долго молча смотрела на него. Собака Берестова натягивала поводок, хотела быть рядом, сгорая от любопытства. – Дай мне слово, – сказала она наконец, – что ты никогда не будешь искать меня в деревне или расспрашивать обо мне. Дай мне слово не искать других со мной свиданий, кроме тех, что я сама назначу. – Клянусь Святой Пятницей! – охотно поклялся Алексей. – Мне не нужно клятвы, – сказала Лиза. – Довольно одного твоего обещания. Они отвязали пса и пошли по лесу, взявшись за руки, как дети. Вот они вошли в темный ельник, поросший снизу густым высоким папоротником. В широких узорчатых листах мелькали их головы. Стелились под ноги брусничные заросли, сверкали бусинки зрелых ягод. Иногда попадался гриб. Алексей указывал на него, а Лиза срывала и опускала в свой кузовок. Они говорили о чем-то, только им ведомом, но слышно было лишь пение птиц да музыкулеса. Из ельника вышли на поляну, окруженную кустами малины, и принялись есть ягоды, смеясь. Алексей наклонял ветку, обсыпанную малиной, а Лиза зубами срывала ягоды. А то Лиза подавала ему ягодку на ладошке, и Алексей брал ее губами. Так они пришли на край леса и остановились. – Ну, мне пора, – сказала Лиза. – Уже? – огляделся, приходя в себя, Алексей. Они стояли друг против друга, не в силах разойтись. – А ты, барин, надолго ли в наши места? – спросила Лиза. – Не знаю пока, – ответил Алексей. – Я прошусь у батюшки в военную службу, да он не пускает. Не жалует нынешнихвоенных. А в статской службе я смысла не вижу. – И кем ты хочешь воевать? – Гусаром… – развернул плечи Алексей. – Гусары все ветреники, сказывают… – Это кто же тебе сказал? Твоя барышня? Не верь ей! Они помолчали. Лица их неодолимо тянулись навстречу друг другу… Лиза опомнилась первой, решительно отступила. – Помни свое обещанье, барин, – сказала она, повернулась и пошла через поле, не разбирая дороги. Собака заметалась между ними, то убегая к Лизе, то возвращаясь к хозяину, наконец, сделала выбор, прижалась к ноге барина и задрала голову, ожидая приказаний. Отойдя далеко, Лиза все-таки оглянулась. Барин и собака все еще стояли на краю леса, глядя ей вслед… …В полумраке конюшни откуда-то сверху слышались неясные шорохи и сдавленный смех. – Настя, ты здесь?.. – шепотом позвала Лиза. Прислушалась – полная тишина. Только кони вздыхали да стучали копытами. И мотали укоризненно головами. Половину конюшни занимал высокий сеновал, к которому была приставлена лестница. Наверху сеновала снова послышалась возня, и опять все смолкло… Лиза решительно подошла к лестнице. – Настасья, ты здесь, я слышу! – вполголоса сказала она, подняв голову кверху, и только поставила ногу на ступеньку, как по сену кубарем скатилась расхристанная Настя. – Опять, что ли, заснула? – спросила Лиза. – Ну, так… спала, ага… – тяжело дыша и оправляя юбку, доложила Настя. В словах ее сквозила досада. – Давай скорей! – приказала Лиза. Настя взяла припрятанный узелок с одеждой и стала помогать барышне переодеваться. – Настя! – вдруг замерла Лиза, прижав руки к груди. – Настя, я влюблена! – возвышенно-горьким тоном произнесла она. – Ну и хорошо, – здраво кивнула Настя. – Чего хотели, на то и налетели. – И он влюблен, Настя! – еще возвышеннее, еще горше сказала Лиза. – Вот уж не поверю! С чего взяли? – Он мне все время твердил «же ву зем», думая, что я не понимаю! Я ему накрепко приказала про любовь не говорить, так он по-французски! Понимаешь? – блестя глазами, живо объяснила Лиза, торопливо одеваясь. – «Жавузем»? Чего это? – спросила Настя. – «Я вас люблю», по-французски!.. Ох, Настя, что ж нам делать? Вот куда я сама себя завела. Теперь не отступить. Признаться ему – стыдно, да и семейства наши враждуют, придется расстаться… Хотя я для него – крестьянка, серьезных намерений у него быть не может… Признаться, я хотела бы, очень хотела бы увидеть барина на коленях перед дочерью сельского кузнеца с предложением руки и сердца!.. – Она даже глаза прищурила от этой романтически-мстительной мечты. Настя украдкой поглядела наверх. Там, едва приметный за сеном, таращил любопытные глаза пастух Трофим. Настя погрозила ему, а Лиза даже и не заметила ее странного поведения, увлеченная своими мечтаниями. – «Же ву зем», понимаешь? «Же – ву – зем»!! – повторяя эти слова и счастливо смеясь, Лиза выбежала из конюшни. Настя посмотрела ей вслед, вздохнула, но следом не пошла, а подобрала юбку и снова взлезла на сеновал. Там ее поджидал Трофим, возлежащий на сене в рубахе с распахнутым воротом. – Жа-ву-зем! – Настя бросилась ему в объятья. У барского крыльца гарцевал жеребец, сдерживаемый лакеем. Григорий Иванович читал послание, врученное нарочным. Прочтя, сказал: – Передавай, голубчик, поклоны и скажи: непременно будем! Гонец вскочил в седло и был таков. – Здравствуй, Лизок! – оборотился Григорий Иванович к подошедшей дочери и, в ответ на ее вопросительный вслед посыльному взгляд, пояснил: – Рощины прислали пригалшение. Завтра «Первоверховные апостолы Петр и Павел», у Павла Петровича двойные именины… Так что готовься! С утра и поедем… А теперь пошли завтракать! И он вошел в дом. Лизавета как стояла, так и села на ступеньку, всплеснув в отчаянии руками… На следующее утро Алексей Берестов понапрасну маялся на месте свиданья в несносном для него ожидании. Он был без собаки и потому вдвойне тосковал. Алексей то ходил туда-сюда, поглядывая по сторонам, то присаживался на пенек, то снова вскакивал навстречу треснувшему сучку… Акулины все не было. Наконец он извлек брегет, посмотрел на него, вздохнул сокрушенно и в последний раз посмотрел в ту сторону, откуда ожидал Акулину. Потом спрятал часы и поплелся восвояси. И еще не один раз оглянулся, уходя… И была ночь, и было утро. И снова поднялось солнце в небеса. И опять бежала Лиза по тропинке к заветной роще. Алексей уже поджидал ее на опушке. Он широко расставил руки навстречу, намереваясь поймать девушку в объятья, но Лиза резко замедлила бег, остановилась в двух шагах от Алексея и, поклонившись степенно, сказала: – С добрым утром, барин. Как почивалось? – Худо я почивал, милая Акулина, – отвечал Алексей, с осторожностию кладя руку ей на плечи, – куда как худо! А вчера так вовсе было не помер… Что ж ты не пришла? – Прощения просим… – опустила глаза Лизавета. – Вчерась был Петра-Павла день, так отец мой запил… Пришлось мне за малыми братишками присматривать. – Так у тебя есть братья? – оживился Алексей. – Вот и послала бы, кого посмышленее, ко мне с запискою, я б и не мучился… Да и тебе бы привет отписал! «Акулина» совсем пригорюнилась. – Я, барин, дура безграмотная… Она грустно пошла по тропинке. Губы, неприметно для Берестова, лукаво улыбались… Алексей смутился, осознавая услышанное, но потом быстро догнал Лизавету. – И! Есть о чем сокрушаться! Да если хочешь, я тотчас выучу тебя грамоте!.. – Ой, барин… – Лиза широко раскрыла глаза. – Неужто взаправду? Боюсь, не одолеть мне… – Ну, отчего бы не попытаться?.. – не очень уверенно сказал Алексей. – Уж я так бы хотела поскорее выучиться писать! – Изволь, милая, начнем хоть сейчас. Они сели на поваленное дерево. Алексей вынул из кармана карандаш и записную книжку, раскрыл ее – и обучение началось. Алексей выводил на листе крупные буквы: – Вот это буква – «АЗ», говорится – «А-А-А»… Это – «БУКИ», говорится – «Б, Б, Бэ»… Он показал, как произносится «б», это было смешно. – Б, А, Б – А, БА – БА… – писал Алексей и вновь показывал: – БУКИ – АЗ, БУКИ – АЗ, БАБА… Лиза беззвучно повторяла за ним… … А вскоре уже непослушным карандашом выводила на бумаге неровный ряд кривых, будто пьяных буковок: «А, А, А».. …Теперь Лизавета спешила на зорьке в рощу, как торопятся в школу поутру школяры. Алексей поджидал у поваленного дерева с приготовленными карандашами и бумагой. Обняв любезную «Акулину», он усаживал ее на дерево, как за парту, извлекал из охотничьей сумы собственноручно изготовленные картонки со всеми буквами алфавита и вешал очередную на ветку. Сегодня это была буква «У». Они усаживались рядышком, Лиза брала карандаш и с превеликим усердием принималась водить им по бумаге. Алексей старался не менее, то и дело беря руку девушки в свою, направляя линию. Головы их оказывались совсем близко, и Алексей невольно переводил взгляд от бумаги на золотистый локон, вьющийся вкруг нежного ушка. А на бумаге тем временем являлось во всей красе чудесное имя «АКУЛИНА»…. Лето, между тем, пролетело незаметно. Настала осень золотая, Природа трепетна, бледна, Как жертва, пышно убрана… В казакинчике и теплом полушалке, Лиза все так же сидела на поваленном дереве, только в руках у нее была книга Н.Карамзина «Наталья, боярская дочь», из которой она читала по складам, но довольно сносно. Алексей Берестов, одетый уже тоже по-осеннему, расхаживал перед нею, слушая и удовлетворенно кивая. Вот Лиза закончила чтение, подняла глаза на барина – как, мол?.. Алексей истинно был в изумлении, порывисто подошел к девушке. – Акулина, ты просто чудо! – воскликнул он. – У нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе! – Нужто скорее, барин? – лукаво сказала Лиза. – Теперь мы будем переписываться! Алексей рассмеялся, крепко обнял ее – и тут уж они поцеловались… Назавтра Берестов во весь опор скакал по лесной дороге, торопясь к месту свиданий. День был ясный и холодный. Осенний лес осыпал его багряной листвой. Вот и знакомое место. Алексей спрыгнул с коня, подбежал к дереву, сунул руку в условленную расщелину и извлек свернутую четвертушку простой синей бумаги. Развернул. «Милый барин, – прочел он каракульки своей любезной, – вечор читала твою книгу да в голову нейдет думала про свою судьбу. Зачем я тебе простая крестьянка когда все барышни по тебе сохнут. Нещасная твоя Акулина.» Алексей прочел письмо, улыбаясь, но под конец погрустнел, присел на дерево и задумался. Было тихо, осенние листья падали с дерев. Вот он тряхнул головой, бережно спрятал письмо Акулины, достал свое, написанное заранее, положил его в расщелину, вскочил на коня и ускакал. Тогда из-за густого можжевелового куста поднялась Настя, втайне исправлявшая должность почтальона, подбежала к дереву, достала из расщелины барское письмо и быстренько скрылась в лесных зарослях… …И вот уже Лиза, укрывшись от посторонних глаз в беседке, зачитывала верной наперснице письмо Берестова к Акулине: «Мой ангел! Ты уже изрядно продвинулась в чтении. Приспело время познакомить тебя со стихами. Посылаю тебе строки из сочинения Константина Николаевича Батюшкова, с коими я совершенно согласен. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милой, незабвенной Повсюду странствует со мной. С тем и позволь обнять тебя, душа моя. А.Б.» – Ах, Настя, как хорошо… – прошептала Лиза, прижимая листок к груди, – как я счастлива!.. В ясное, холодное утро Григорий Иванович Муромский, соблазнясь хорошею погодою, решил прогуляться верхом на своей куцой кобылке и рысью поехал на край родовых владений. В окраинной роще он остановился, намереваясь отхлебнуть из фляжки, но тут увидел на расстоянии всего лишь пистолетного выстрела соседей своих: Ивана Петровича Берестова, гордо сидящего верхом, в чекмене, подбитом лисьим мехом, и сына его, Алексея Ивановича. Рядом с ними стремянный сдерживал три пары борзых. Все были в напряжении, как перед атакой. Делать было нечего. Муромский, как образованный европеец, несколько протронул лошадь по направлению к противникам и учтиво их приветствовал. Берестов отвечал с таким же усердием, с каковым цепной медведь кланяется «господам» по приказанию своего вожатого. Алексей по-военному четко кивнул, опустив подбородок к груди. Муромский хотел уже с достоинством отъехать, как вдруг окрестности огласились пронзительными криками и оглушительным треском. Весь этот шум производили дворовые мальчишки с трещотками, которые стали прочесывать кустарник. Заяц выскочил из кустарника и побежал полем. Берестовы и стремянный закричали во все горло, пустили собак и во весь опор поскакали следом. Лошадь Муромского, не бывавшая никогда на охоте, испугалась и понесла. Бедный Григорий Иванович из последних сил сохранял осанку бывалого наездника. Доскакав до оврага, кобыла вдруг кинулась в сторону, Муромский не усидел и довольно-таки тяжело упал на землю. Кобыла, как только почувствовала себя без седока, тотчас остановилась, будто опомнясь. Алексей в азарте продолжал с криком скакать за собаками и зайцем, а Иван Петрович, краем глаза увидав, что произошло с соседом, круто поворотил коня и поскакал к нему. – Не ушиблись, Григорий Иванович? – участливо осведомился он, подскакав. – Это моя вина, покорнейше прошу простить!.. Муромский уже поднялся, хромая и охая, и потирал бок и руку. – Аж дух вышибло… Старею, – без прикрас признался он. Стремянный привел виновную лошадь, держа ее под уздцы. Подскакавший Алексей помог Муромскому взобраться на седло. – Григорий Иванович, прошу пожаловать ко мне, – пригласил Берестов-старший. – Вам необходимо отдышаться, и ногу надобно осмотреть. Лекарь у меня кудесник, войну прошел… – Да я ничего… Уже, никак, отпустило… – попытался отговориться Муромский, но не тут-то было. – Как хотите, Григорий Иванович, а никаких отговорок не приму, – миролюбиво, но твердо сказал Берестов. – Вы, я вижу, плохи, а до меня отсюда ближе, чем до вашего дома!.. Нартай, – кликнул он. – Предупреди лекаря! Стремянный поскакал вперед, сопровождаемый собаками и мальчишками. – Считайте, что я взял вас в плен, – пошутил Иван Петрович и рассмеялся. Алексей с удовольствием подхватил смех отца, а смущенный Григорий Иванович улыбался-улыбался, да вдруг и раскатился тоненьким хохотком, кривясь от боли в боку… …За столом царило полнейшее благодушие. Григорий Иванович, возбужденный происшествием и добрым обедом, вдохновенно распространялся на излюбленную тему, найдя в Иване Петровиче заинтересованного слушателя: – …А настоящий старинный русский «Ерофеич» делается так: берем по восьми золотников мяты, аниса и померанцевых орешков, крупно так истолченных, заливаем все это штофом очищенной на березовых угольях водки – и на две недели на чердак, под стреху, в тепло; а зимой – в запечье… Опрокинешь рюмочку такого «Ерофеича», воротясь с отъезжего поля – и сразу в сердце рай, здравствуй, дом родимый!.. Э, любезный Иван Петрович! А какую малиновую ратафию творила покойная моя Марья Васильевна!.. – Слушаю вас, милейший Григорий Иванович, и сердце радуется! – с искренним чувством воскликнул тоже раскрасневшийся Иван Петрович. – Я ведь, признаться, полагал, что вы употребляете какой-нибудь джин, или шотландский виски, или ром ямайский!.. Каюсь теперь, потому как вижу, что вы истинно русский человек! Dis-moi ce que tu bois, je te dirai qui tu es! – заключил он по-французски и тут же на всякий случай перевел: – «Скажи мне, что ты пьешь, и я скажу тебе, кто ты». – Спасибо на добром слове, Иван Петрович… Поутру еще враждовавшие соседи смотрели друг на друга с полной симпатией. Алексей слушал их разговор, не вмешиваясь, заметно скучая. Ушибленная нога Григория Ивановича, над которой уже потрудился лекарь, сделав согревающий компресс, лежала на приставленном стуле, перевязанная теплой шалью. Вот он поставил ногу на пол и сказал: – Как ни хорошо мне у вас, а пора. Дочка, небось, места себе не находит… Иван Петрович и вы, Алексей Иванович! Дайте мне честное слово, что завтра же прибудете к нам в Прилучино отобедать по-приятельски, отведать моих наливок и настоек!.. – С удовольствием принимаем ваше приглашение, Григорий Иванович! – приложил руку к сердцу Берестов-старший и сказал сыну: – Алеша, вели заложить дрожки для Григорья Иваныча. Верхом ему будет затруднительно. – И, не дав соседу произнести ни слова благодарности, поднял рюмку: – Ну, на посошок! – Эк угораздило меня, – сокрушенно вздохнул Муромский. – Я так думаю, что на то была воля Божья, – сказал Берестов. Они чокнулись и с удовольствием выпили. …Едва дрожки с Григорием Ивановичем объявились в Прилучине, как Лиза выбежала навстречу и засыпала отца вопросами: – Боже мой, папб, что случилось с вашей ногой?.. И где ваша лошадь?.. А чьи это дрожки?.. – Вот уж не угадешь, my dear, – отвечал Григорий Иванович. – Ивана Петровича Берестова! А, каково?!.. – Что это значит, папб? – удивилась Лиза. – А то и значит, Лизок, что вся наша прежняя вражда в одночасье прекратилась… благодаря пугливости моей куцой кобылки!.. Твой старый отец с позором пал на землю, а Берестов помог ему, пригласил к себе, накормил-напоил… Его лекарь правил мне ногу, и вообще Иван Петрович оказался вовсе не медведем, как я его себе представлял, а милейшим человеком… А все злые языки! Так говорил Григорий Иванович, с помощью дочери выходя из дрожек и поднимаясь по ступеням крыльца. Остановился передохнуть и объявил: – Завтра будут у нас к обеду! – Что вы говорите?.. – Лиза не верила своим ушам. – Берестовы, отец и сын?!.. Завтра у нас обедать?!.. – Натурально! – радовался отец. – Нет, папенька, как вам угодно, а я ни за что не покажусь, – в волнении проговорила Лиза. – Что ты, с ума сошла? – возразил отец. – Давно ли ты стала так застенчива? Или ты питаешь к ним наследственную ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься… – Нет, папб, ни за что на свете, ни за какие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми! – Ну, как знаешь… – огорченно пожал плечами отец. – Надеюсь, что этот припадок мизантропии будет не продолжителен; авось, еще передумаешь… Пойду отдохну. И, оставив дочь, Григорий Иванович вошел в дом. Лиза бросилась искать верную Настю. Найдя, за руку втащила в свою светелку. – Да че стряслось-то, барышня? – недоумевала Настя. – Доигрались! – выпалила Лиза. – Я тебе говорила!.. Это все ты: «Подите да подите в рощу!».. Я так и знала!.. – Я чегой-то не пойму… – насторожилась Настя. – Завтра Берестовы явятся к нам обедать! Оба!! И Алексей меня увидит… Настя охнула, прикрыв рот рукой. – Вот уж эти господа!.. Поди, пойми их. – Ты лучше скажи, как я должна теперь поступить? Что он подумает, увидев меня? Какое мнение он будет иметь о моем поведении и правилах, о моем благоразумии? – наступала на служанку Лиза. – Так вы не выходите, скажитесь больной… – посоветовала Настя. – Да, больной, – не согласилась Лиза. – А думаешь, мне не хочется увидеть, как я ему покажусь?.. – Ну, тогда не знаю, – развела руками Настя. – И то вам не так, и это негоже… А вы опять переоденьтесь! Только наоборот! Авось, и не признает. – Как это – наоборот? – А как мадам… – Настя махнула в сторону соседней комнаты. Лиза поняла, восторженно уставилась на служанку. – Ну, Настена… Ну, умница! Она вдруг подбежала к окну. Возле амбаров, в окружении дворовых детей, мисс Жаксон играла в городки с конюхом, одетым английским жокеем. Вот она широко размахнулась и мощно запустила биту. «Бабушка в окошке» брызнула во все стороны!.. Ребятишки радостно закричали, а мисс Жаксон невозмутимо ожидала, пока ей сложат следующую фигуру. Лиза выбежала из комнаты, поманив Настю за собой. Они на цыпочках прошли по галерее и юркнули в комнату мисс Жаксон. Главное место в ней занимал трельяж, уставленный склянками и баночками с различными мазями, белилами, румянами, сурьмой и прочей косметикой, коей пользовалась обильно мисс Жаксон. Настя подставила подол, и Лиза принялась, почти не разбирая, но так, чтобы не была заметна пропажа, швырять в подол банки и склянки. После чего обе так же бесшумно исчезли из комнаты… На другой день за завтраком Григорий Иванович спросил у дочки: – Ну, что, Лиза, все ли ты намерена спрятаться от Берестовых? – Извольте, папб, я приму их, если это вам угодно, но только с уговором… – С каким же уговором? – Как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, вы бранить меня не будете и не дадите никакого знака удивления или неудовольствия… – Опять какие-нибудь проказы! – сказал, смеясь, Григорий Иванович. – Ну, хорошо, хорошо, согласен. Делай, что хочешь, милая моя шалунья! С этими словами он поцеловал ее в лоб и удалился, а Лиза, еще немного поерзав под пристальным взглядом мисс Жаксон, наконец чинно утерлась салфеткой и вышла из-за стола. Церемонно откланявшись, она покинула гостиную спокойно и с достоинством, но за дверью подпрыгнула, взвизгнув, и стремглав бросилась к себе – приготовляться. Мисс Жаксон в изумлении воззрилась на дверь. В середине дня коляска домашней работы, запряженная шестеркой лошадей, въехала во двор и покатилась около густо-зеленого дернового круга. На козлах сидел кучер, в коляске восседал Иван Петрович Берестов. За коляской верхом на лошади гарцевал его сын Алексей. Хозяин Прилучина встречал гостей на крыльце, одетый с подобающей случаю пышностью, в сопровождении двух ливрейных лакеев. Прихрамывая, он все-таки сбежал по ступеням, простирая руки к гостям. – Добро пожаловать, Иван Петрович!.. Рад вас видеть, Алексей Иванович! Алексей спрыгнул с коня, передал его подошедшему конюху, помог отцу сойти с коляски. – Как доехали? Не растрясло? – беспокоился Григорий Иванович. – Дороги у нас плохи, все руки не доходят… – Не беспокойтесь, Григорий Иванович, – отвечал Берестов, улыбаясь добродушно, и шутил: – Дороги у вас – как по всей России, нам не привыкать… – Я читал в «Сенатских ведомостях», что вскорости такая картина очень переменится… – По расчисленью философических таблиц – лет чрез пятьсот! – сказал Берестов, и все рассмеялись. Так они говорили, обмениваясь рукопожатиями и разминая ноги. Дворня же была весьма озадачена небывалым посещением. – Не хотите ли перед обедом осмотреть сад и мой зверинец? – с потаенной гордостью спросил хозяин. – Как же, много наслышан, – ответил Берестов. – Очень любопытно посмотреть!.. – Тогда милости прошу! – пригласил Григорий Иванович и повел гостей по дорожкам, тщательно выметенным и усыпанным песком. Сзади молчаливо следовали лакеи. – …Яблони и груши английских сортов, – показывал Муромский, – и ухаживают за ними по английской методе… Иван Петрович хмыкнул, хотел что-то сказать, но сын удержал его, напоминая о состоявшемся примирении. – А вот это мое «хобби», как говорят англичане, – сказал Григорий Иванович, вводя гостей в зверинец. – А как же по-русски? – спросил Иван Петрович. – «Страстишка», – живо перевел Муромский. – Увлечение, одним словом… В прошлом годе выписал я двух фазанов, а теперь к ним прибавились и попугаи… Он указал на вольер, в котором разгуливали прекрасные птицы в пестром оперении с длинными хвостами. В красивой клетке над ними кувыркались попугаи. Прошли мимо клеток с волком, рысью, медведем и енотом. – А вот это – моя гордость! – остановил гостей Муромский. В клетке сидела сиамская кошечка. – Так это же кошка! – воскликнул Иван Петрович. – Из Сиама! – поднял палец Григорий Иванович. – Любопытнейшие повадки, скажу я вам! Кошка с презрением смотрела на людей голубыми глазами. …Бормоча английские ругательства, мисс Жаксон, сидя перед зеркалом в корсете, перебирала баночки на трельяже, не находя нужных. Вскочила, подбежала к окну. Хозяин и гости шли по дорожке к дому, возвращаясь после осмотра зверинца. Мисс Жаксон бросилась к зеркалу и стала лихорадочно наносить косметику на сердитое лицо… Стол был накрыт, слуги стояли на изготовку. В ожидании Лизы гости и хозяин располжились на диванах, продолжая беседу, начатую, видимо, еще в саду. – …А в турецкую кампанию я был уже в Петербурге, так что с турками повоевать не довелось, о чем до сей поры жалею, – говорил хозяин. – А мне так пришлось, – сказал Берестов-старший. – Под рукой князя Кутузова бил Ахмет-пашу и под Рущуком, и в Слободзее… И сразу оттуда, вместе с Михаилом Илларионовичем, – скорей в Россию, заступать пути Бонапарту! Какие времена были, право!.. Алексей поглядывал на дверь, ожидая вскоре увидеть молодую дочь хозяина. – Вот он просится в гусары, – кивнул на сына Иван Петрович. – Ну, скажите, Григорий Иванович, разве нынешние гусары сравнятся с прежними?!.. – И говорить нечего! Вы, Алексей Иванович, на досуге порасспросите батюшку, он вам такое расскажет… – Григорий Иванович заговорщицки подмигнул Берестову, потом забеспокоился: – Однако же, где моя Лиза, где моя красавица?.. Послышался стук каблучков. Алексей приготовился, напустил на себя рассеянно-равнодушный вид и повернул голову с такою гордою небрежностью, что сердце хозяйской дочки непременно должно было бы сразу содрогнуться. Но эта мина вдруг слетела с его лица, глаза изумленно расширились, он оцепенел: в дверях стояла мисс Жаксон, набеленная, затянутая, с потупленными глазами сделавшая маленький книксен. Ошеломленный Алексей вопросительно посмотрел на хозяина. – Это мисс Жаксон, воспитательница моей дочери, родом из графства Йоркшир, – сказал Муромский и спросил: – Where is Bethy? – I dont know, – ответила мисс Жаксон. – Мисс Бетси с утра запирать себя в спальня. И тут в столовую вошла Лиза. Мужчины поднялись. – Прошу любить и жаловать! Дочь моя Лизавета. Григорий Иванович начал представление звонко, но голос его упал – да и вовсе умолк, поперхнувшись… Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, насурьмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика ХIV; рукава торчали как фижмы у мадам Помпадур; талия была перетянута, как буква Х, и все бриллианты ее матери, еще не заложенные в ломбард, сияли на ее пальцах, шее и ушах. Григорий Иванович овладел собой и, подавивши смех, продолжил представление: – У нас, голубушка, радость: к нам любезно пожаловали Иван Петрович Берестов и сын его, Алексей Иванович! Привечай гостей! Алексей смотрел холодно, со снисходительной усмешкой на губах. Он заметно расслабился и заскучал, отец его подошел к Лизе, поцеловал руку. Алексей с досадою ему последовал. Когда прикоснулся он губами к беленьким пальчикам, они задрожали… Алексей успел заметить и ножку, с намерением выставленную и обутую со всевозможным кокетством. – How do you do, gentlemen! – бойко затараторила Лиза. – Pleased to meet you sorry im late. – Она широко повела рукой: – Seet down, gentlemen! – Прошу к столу! – подхватил Муромский. Уселись за стол. Мисс Жаксон строго взглядывала на Лизу, уже догадавшись, куда подевались ее сурьма и белила. Лиза делала вид, что не замечает ее выразительных взглядов. Она вновь обратилась к гостям: – What do you prefer – meat or poultry? Иван Петрович прокашлялся и вдруг на приличном английском ответил: – I would like my steak rare… Англичанка, а за нею и Муромский, зааплодировали. Алексей удивленно взглянул на отца. Лакеи стали разносить блюда, а Муромский ухватил за горло сосуд мутного стекла и обратился к Ивану Петровичу: – Рекомендую, Иван Петрович! Подлинный рябиновый «Спотыкач», еще варяжского рецепта! Сам делал… Выпили. Оценили. Крякнули. Налили по второй. Иван Петрович, не испытывая никакой неловкости, накладывал себе закуски. Стол был богат. – А вы, Алексей Иванович, после университета по какой части служить намереваетесь? – жеманясь и нараспев спросила Лиза. – По военной или по статской? – Хочет в гусары, да я не пускаю! – за сына ответил Иван Петрович. – Обожаю военных! – продолжала игру, и довольно искусно, Лиза. – За мною ухаживал один гусар… Вы помните, папб? Муромский изумленно поднял брови, но понял, что дочь шалит, и с улыбкой поддержал игру: – Как же, как же… В Петербурге, у княгини Выготской. Помню!.. Бравый был гусар! Лиза повернулась к Алексею и сказала, глядя на него томно и обольстительно: – К вашим усам, Алексей Иванович, очень бы подошел гусарский мундир… Алексей замер с куском во рту, взглянул на Лизу и не нашел, что сказать в ответ. Только с усилием проглотил кусок. Иван Петрович, желая перебить неприятную для него тему разговора, поднял лафитник. – Пью за ваше здоровье, соседи, за наши добрые впредь отношения! – За мир и дружбу! – подытожил Григорий Иванович. …Сидя в зимнем саду, Григорий Иванович с удовольствием, отдуваясь, попивал чаек из блюдечка и говорил с дочкой, вспоминая визит Берестовых. – А что это тебе вздумалось дурачить их? Предупредила бы хоть меня… Очень было смешно!.. Он припомнил Лизино озорство и раскатился своим тоненьким хохотком. – Я нарочно, папенька, – Лиза нежно обняла и поцеловала отца. – Больно уж он надутый, этот Берестов. Как гусь. Строит кого-то из себя… – Ты о младшем? А мне он понравился… Лиза уселась на простенькие качели, сооруженные здесь же, и стала тихонько раскачиваться, мечтательно улыбаясь. Отец в умилении смотрел на нее, потом вдруг снова прыснул. – А знаешь ли что, Лизок? Белилы, право, тебе пристали! Не вхожу в тайны дамского туалета, но на твоем месте я бы стал белиться. Не слишком, а слегка… – Я подумаю… – протянула Лиза и рассмеялась. – Как я рада, что вам моя шутка понравилась! – Ну, кое-кому она не понравилась вовсе… – Мисс Жаксон?.. Ой, сейчас же пойду и задобрю ее! Лиза спрыгнула с дощечки качелей и помчалась к гувернантке. Англичанка раздраженно ходила в своей комнате из угла в угол, покуривая маленькую трубку-носогрейку. Раздался стук в дверь. – Кто есть тут? – громко вопросила англичанка. – Мисс Жаксон, это я! – раздался из-за двери Лизин голос. – Я не одетый! Я лег отдыхнать! – заявила мисс Жаксон. – Ну, пожалуйста! Я на минуточку! Please pardon the disturbance… – Не покоя нет где… Вы – crazy girl! – Мисс Жаксон, вы ведь такая добрая! – взмолилась из-за двери Лиза. Гувернантка открыла дверь и неприступно встала на пороге. – Мисс Жаксон, вы ведь простите меня, правда, простите? – горячо начала Лиза. – Мне было совестно показываться чернавкою перед гостями… Я не смела просить вас… Но я была уверена, что вы простите мне своевольство… Мне так хотелось быть красивой, как вы! Мисс Жаксон смягчилась. – Я думал, вы хотеть поднимайт меня курам смеяться… – Что вы, что вы, мисс Жаксон, милая моя, дорогая! – Лиза все же вошла в комнату. – Я полагалась на вашу доброту… – Однако, если то… Пусть будет, – успокоилась мисс Жаксон. – Но лучший спрошать меня сам. – Простите, простите! Excuse me, please, – Лиза порывисто обняла гувернантку, и той ничего не оставалось делать, как ответить на ее поцелуй. – Если вы хотит применяйт белый-черный краска, я дару вам бритиш белил, – мисс выбрала баночку и протянула Лизе. – Ах, как вы добры! Спасибо! Thank you very much! Лиза прижала баночку к груди и сделала книксен. Дверь закрылась. – …Ты был, барин, вечор у наших господ? – спросила назавтра Лиза у Алексея, когда они прогуливались по осенней «роще свиданий», шурша желтыми облетевшими листьями. – Какова показалась тебе барышня?.. Алексей на это безразлично пожал плечами и слукавил: – Да я ее как-то и не заметил… – Жаль, – тоже слукавила Лиза. – А почему же? – А потому, что я хотела спросить у тебя… Правда ли, говорят… – Что же говорят? – Правду ли говорят, будто я на барышню похожа? – Какой вздор! Да барышня ваша и в подметки тебе не годится! – Ах, барин, грех тебе это говорить! Барышня такая беленькая, такая щеголиха! Куда мне с нею равняться! – Беленькая? Да на ее физиономии белил на вершок, едва не осыпаются. Брови чернит – видно, своих не имеет… А уж говорит, прости меня, господи… – И что же говорит? – что-то слишком живо заинтересовалась «Акулина». – «Обожаю военных!.. Вам пойдет мундир к усам!» Тьфу! Одно жеманство и глупость! – Глупость?! – искренне обиделась Лиза. – Да в чем же ты глупость увидал?.. – Во всем! Что ни скажет, все глупо, даже по-англицки… Век бы ее не видать! – Неужто больше не поедешь в Прилучино? – Никогда! Долго шли молча. Лес был тих. Только листья шуршали. – Значит, не приглянулась тебе наша барышня… – в странном огорчении сказала Лиза. – Ты во сто раз краше! – Алексей притянул Лизу к себе, но она вырвалась и, будто обидевшись, пошла от него прочь. – Акулина, куда же ты?.. Бог с ней, с этой барышней! Прости, ежели не то сказал… Алексей бросился догонять свою милую Акулину, но наша барышня-крестьянка уходила от него все дальше и дальше. Так и шли они друг за другом, мелькая среди черных дерев, пока не вышли за пределы леса… В гостиной у Муромских пылал камин. Григорий Иванович сидел в кресле у камина, напротив него с английской книгой в руках сидела мисс Жаксон. Шел очередной урок английского языка. Мисс Жаксон читала вслух по-английски, четко выговаривая слова, Муромский переводил услышанное. Видно было, что урок ему нейдет и думает он совсем о другом. Вот он перевел очередную фразу. – Это не вовсе точно, – сказала мисс Жаксон. – Я вот что думаю, мисс Жаксон, – без всякого перехода продолжил вслух свои мысли Григорий Иванович. – Ведь по смерти Ивана Петровича, дай Бог ему здоровья, все его имение перейдет Алексею. А?.. Мисс Жаксон некоторое время смотрела на него, осмысливая услышанное. Наконец, ответила: – Это не предмет наш lesson. – Не предмет… Очень даже предмет! Муромский поднялся из кресла, заходил по гостиной. – Алексей Иванович Берестов станет одним из богатейших помещиков губернии… Не сейчас, в будущем! Но – станет, ибо таков закон природы… – «That, that is, is». Shakespeare, – изрекла мисс Жаксон. – Да-да, что есть, то есть, как сказал Шекспир, – от возбуждения с ходу перевел Муромскиий. – Ясно теперь? – I dont understand, – сказала англичанка. – Экая вы непонятливая! Жена ему нужна! – Григорий Иванович присел на подлокотник кресла, в котором сидела мисс Жаксон, и наклонился к ней совсем близко, отчего гувернантка вспыхнула и потупилась. – И нет ему никакой причины не жениться на Лизе! – Это соображение Григорий Иванович сообщил чуть ли не в самое ухо мисс Жаксон. – На наш барышня? – поняла наконец, англичанка. – Вот именно! На наш барышня! – рассмеялся Муромский. – А что? Чем не вышла? Красавица, умница… А то, что озорница, то, поверьте, это мужчинам даже нравится. Мисс Жаксон призадумалась над этой сентенцией. Словно скинув тяжелую ношу, Григорий Иванович плюхнулся снова в кресло и приказал: – Читайте далее, что там у нас?.. Утро Иван Петрович Берестов начинал, по обыкновению, с того, что правил записанные Алексеем накануне вечером свои мемуары. Так и в это утро он, ни свет ни заря, уже стоял у конторки и скрипел пером. Постучали. – Заходи! – громко позволил Берестов. Вошел управляющий, поздоровался. – Что, Павел Алексеевич, с чем пожаловал? Опять на повара жаловаться будешь? – Никак нет-с, Иван Петрович. Подарочек вам прибыл… – управляющий обеими руками протянул хозяину длинный инкрустированный футляр красного дерева. – От кого? – удивился Берестов. – Григорий Иванович Муромский изволили препроводить с личным письмом. Берестов принял футляр, положил его на стол и раскрыл. Там, в бархатном ложе, лежало охотничье ружье с прикладом, также инкрустированным перламутром. Берестов довольно крякнул и развернул письмо, протянутое управляющим. Пробежал его глазами: – «…С благодраностию за благородный поступок и в честь приближающихся именин ваших прошу…» – прочитал он несколько строк. – Что ж, прекрасное ружьецо. Григорий Иванович знает толк. А что, Павел Алексеевич, он ведь вправду близкий родственник графу Пронскому? – Точно так-с. Племянник супруги графа. – Граф Пронский – человек знатный и сильный. Он Алексею сможет быть полезен… – размышлял вслух Иван Петрович, вертя в руках ружье и проверяя спуск. – Смекаешь, о чем говорю? Берестов прицелился из ружья. – Как не понять, Иван Петрович. Отлично понимаю-с… Муромский будет рад отдать свою дочь за нашего Алешу. – У Григория Ивановича, конечно, английской дури много, но человек он оборотливый: первым из помещиков губернии догадался заложить имение в Опекунский совет!.. Что ж, были врагами, станем сватами! Вели закладывать дрожки, поеду к соседу с благодарностью. Да щеночка подбери помордастей… Корзина с уютно свернувшимся легавым щенком стояла у ног Григория Ивановича. Он сидел в зимнем саду напротив Ивана Петровича Берестова, с которым они теперь, обговорив уже самое главное, со вкусом попивали кофий с коньяком. – А ну, как наши молодые фордыбачить станут? – высказал сомнение Муромский. – Признаться, с этой стороны я никаких препятствий не вижу, – усмехнулся Берестов. – Мой ждет не дождется, чтобы я его женил. А ваша Лиза, на мой взгляд, непременно должна будет в него влюбиться. Надобно только почаще возить их друг к другу в гости, а время и природа все сладят… – И то верно. Ну, с Богом! – Григорий Иванович поднял рюмку, они чокнулись, выпили, а потом поднялись и, обнявшись, трижды поцеловались. По возвращении, проходя через гостиную, Берестов позвал сына: – Зайди ко мне, Алеша. В кабинете Иван Петрович закурил трубку и, немного помолчав, сказал: – Что же ты, Алеша, давно про военную службу не поговариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прельщает?.. – Нет, батюшка, – отвечал почтительно Алексей, – я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары. Мой долг – вам повиноваться… – Хорошо, – удовлетворенно сказал Иван Петрович, – вижу, что ты послушный сын, это мне утешительно… Не хочу ж и я тебя неволить – не понуждаю тебя вступить… тотчас… в статскую службу. – Он выпустил огромный клуб дыма. – А покамест намерен я тебя женить. – На ком это, батюшка? – спросил изумленный Алексей. – На Лизавете Григорьевне Муромской, – отвечал Иван Петрович. – Невеста хоть куда, не правда ли? Алексей пожал плечами, развел руками. – Батюшка, я о женитьбе еще не думаю… – Ты не думаешь, так я уж за тебя все обдумал и передумал!.. Алексей ошеломленно молчал. Наконец, с трудом выдавил: – Воля ваша, батюшка, но… Лиза Муромская мне вовсе не нравится! Иван Петрович закашлялся, сел прямо, сказал с напором: – После понравится. Стерпится – слюбится. Уставясь в пол, сын упрямо пробурчал: – Я не чувствую себя способным сделать ее счастие… – Не твое горе – ее счастие. – Как вам угодно, а я не хочу жениться и не женюсь! – Что?!.. – Иван Петрович поднялся. – Так-то ты почитаешь волю родительскую… Добро! Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как Бог свят, продам и промотаю, и тебе полушки не оставлю! Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться!.. Алексей вышел из кабинета и так хлопнул дверью, что Иван Петрович вздрогнул, а потом удовлетворенно ухмыльнулся… Вечером, при свече, в своей комнатке наверху, Алексей писал письмо любезной своей Акулине, поспешно и не глядя тыкая гусиное перо в чернильницу. Он очень волновался, иногда вскакивал с места, делал шаг-другой по тесной комнатке – и вновь бросался к столу. Слезы текли по его щекам. Вот он отбросил перо, уронил голову на руки и… заснул мгновенно, как это часто случается с молодыми людьми от сильных душевных переживаний. И приснился ему чудесный сон!.. Он увидел себя посреди золотого хлебного поля, по которому он двигался, широко и сильно взмахивая косой. На нем была широкая полотняная рубаха, на ногах – лапти и порты из мешковины. По тропинке к нему бежала Акулина с узелком в руках. Она подала ему крынку, он с жадностью припал к ней и стал пить холодное молоко, заливая подбородок и грудь. Потом утерся рукавом, обнял Акулину и крепко поцеловал ее в губы… Алексей очнулся за столом. Свеча сгорела. В окна сочился рассвет. Вспыхивали зарницы, пошумливал отдаленный гром. Надвигалась гроза. Алексей поспешно перечел письмо, вложил его в конверт – и бросился вон… Гроза расходилась не на шутку. Молнии прорезывали небо там и сям, скрипели под ветром деревья, смерчи взметывали столбами обветшалые листья. Алексей углублялся в чашу дерев, движением стараясь заглушить смятение души. Он шел не разбирая дороги. Сучья поминутно задевали и царапали его, ноги вязли в раскисшей глине, он скользил и едва не падал – но ничего не замечал. Наконец достигнул он знакомой полянки, со всех сторон окруженной лесом. Вот и поваленное дерево, и бочажок. Алексей остановился, тяжело опустился на холодный дерн и долго сидел неподвижно, взирая на замутившуюся поверхность озерца, на беспокойное кружение по воде нескольких поблеклых листьев, на замершую жизнь в бездонной, темной глубине. Зашумели по вершинам первые капли дождя, пали на воду. Алексей поднялся, достал письмо, вложил его в заветную расщелину и побрел прочь под косыми струями дождя… Яркое утреннее солнце освещало подмоченный листок. Лиза с волнением читала письмо Алексея, еле разбирая расплывшиеся слова. «Милая Акулина, душа моя!» – слышался ей ласковый голос любимого. – «Настал час решить нам свою судьбу. Сегодня батюшка, грозя проклятием и разорением, повелел мне жениться на барышне вашей Лизавете. А я люблю только тебя, ангел мой, потому готов принять всякое будущее. Пойдешь ли ты со мною, душа моя?..» Алексей, нетерпеливо погоняя коня, во весь опор сказал по дороге из Тугилова в Прилучино. И вместе с ним летели слова его письма к Акулине: «…Я предлагаю тебе руку и сердце навеки, никого мне больше не надо. А жить мы будем своими трудами, и Бог нам в помощь! Желанная Акулина! Ответь мне „да“, никого не бойся, ни отца, ни людей, и ты сделаешь счастье всей моей жизни! Навеки твой Алексей Берестов.» – Дома ли Григорий Иванович? – спросил Алексей, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского дома. – Никак нет, – отвечал слуга. – Григорий Иванович с утра изволил выехать. – Вот досада… – пробурчал Алексей. В это время из дома донеслись звуки фортепиано. Алексей прислушался. – А барышня, как я понимаю, дома? Это ведь Лизавета Григорьевна музицирует? – Оне-с, – с гордостью ответил слуга. Алексей спрыгнул с коня, отдал поводья в руки лакею и взбежал на крыльцо. Перед тем, как войти в дом, мелко перекрестился. И вдруг замер: сквозь музыку расслышались знакомые слова Константина Николаевича Батюшкова, посланные Берестовым Акулине еще в пору обучения ее грамоте. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милой, незабвенной Повсюду странствует со мной… Алексей вошел… и остолбенел! Лиза… нет, Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед фортепиано спиною к дверм и пела романс, сочиненный, очевидно, ею самой на полюбившиеся слова. Листок со стихами лежал перед нею на пюпитре. Она была так занята игрой и пением, что не слыхала, как вошел Алексей. Вот она закончила, обернулась, и – ах! – вскрикнула, вскочила и хотела убежать. Алексей бросился к ней, обнял, стараясь удержать. – Акулина! Милая Акулина! Радость моя!.. Лиза старалась от него освободиться. – Mais laissez-moi donc, monsieur! Mais etes-vous fou, – повторяла она, отворачиваясь. – Акулина, счастье мое, Акулина! – теряя голову, говорил Алексей, целуя ее руки и падая на колени. Мисс Жаксон не знала, что и подумать. В эту минуту дверь отворилась и вошел Григорий Иванович. Все замерли, как были. – Ага! – радостно сказал Муромский. – Да у вас, кажется, дело совсем уже слажено… И в этот миг Лиза опустилась на колени рядом с Алексеем. – Благословите, батюшка!.. Мы давно любим друг друга. – Сейчас… сейчас, – заметался Григорий Иванович, бросаясь в боковые покои. – Образ несите! – донесся его крик. Стоя на коленях, Лиза и Алексей держались за руки и не могли насмотреться друг на друга. Мисс Жаксон, неожиданно обнаружив светлую и ясную улыбку, осенила влюбленных англиканским крестным знамением. Григорий Иванович вернулся с образом Христа. Держа икону перед собой в воздетых высоко руках, он сказал, и губы у него задрожали: – Господь с вами, детушки мои родимые… Будьте счастливы, любите друг друга! Ибо сказано: «Плодитесь и размножайтесь»… Лизавета и Алексей склонили головы, Григорий Иванович торжественно перекрестил их иконой. Молодые взглянули друг на друга, и Алексей потянулся губами к Лизе-Акулине, нареченной своей невесте. 1992

Между прочим, как вы уже догадываетесь, вся эта история происходила в июле. А в июле ночи у нас уже не совсем белые, но еще светлые. И теплые. Это обстоятельство тоже влияет на чувства. Девушек мы нашли быстро. Их поселили в конторе управляющего отделением. Через дорогу магазин. Рядом клуб. В общем, очень культурное место. Поселок уже спал. Только местная молодежь гоняла на мопедах по шоссе. Мы заглянули в окошко к девушкам. Они сидели на нарах с каким-то ожидающим видом. Как на вокзале. Все были причесаны, глазки подведены и так далее. Мы постучали. За дверью возник маленький переполох, а потом голос Барабыкиной сказал: – Кто там? – Мы! – мужественными голосами сказали мы. Барабыкина нам открыла. Все девушки уже лежали на своих матрацах с таким видом, будто собирались вот-вот уснуть

Суета, между прочим, – один из способов борьбы с одиночеством, самый неверный способ.

Нам ведь только запрети что-нибудь – книгу, фильм или парад геев – так сразу начнут протестовать. Причем именно те, кто ни к книге, ни к фильму, ни к параду геев не имеет решительно никакого отношения.

Любовь!.. Ты сам разменял ее на двухкопеечные монетки, чтоб обзвонить

всех знакомых женщин и каждой сказать одно и то же.

Обидчивость с незапамятных времен отличала людей с низким интеллектом.

Массовая культура отличается от настоящей не средствами выразительности, а тем, что она снимает проблемы. Искусство обнажает их, а массовая культура снимает. Делает вид, что их нет… Никому не должно быть неприятно. В произведении массовой культуры кровь может литься ручьем — и все же никому не должно быть неприятно. Если представить себе нервную систему человека в виде дерева, то массовая культура воздействует на верхушку, то есть на листья. Оно шевелит их, может даже оборвать, подобно ветру, но дерево от этого не зачахнет. Искусство же действует на корни. Совесть у нас глубоко, — сказал Петров. — Дерево может погибнуть или, наоборот, выстоять, если воздействовать на корни.