Сдержать обещания. В жизни и политике

Джо Байден нечасто посещал библиотеку субботними вечерами. Для меня обучение в школе права означало то же, что для многих обучение в колледже: все, что мне было нужно, – это закончить учебу, и тогда я смог бы по-настоящему заниматься своей жизнью. Работа не казалась особо сложной, скорее скучной, и мое высокомерие и небрежность представляли собой опасную комбинацию. Я даже не был уверен, что в первом семестре купил все необходимые учебники. И на занятиях я появлялся крайне редко. Раз в неделю я ездил домой вместе с Клайтоном Хейлом, и он давал мне переписывать свои лекции.

Мне следовало бы больше беспокоиться об учебе, но моя работа была в основном скучной, а когда стали известны оценки за первый семестр – у меня было все в порядке. Это были всего лишь предварительные оценки. Действительно важным считался лишь итоговый тест в конце года. Мне все давалось довольно легко, потому что я знал, что зубрить мне ничего не придется. У меня была работа. У меня был футбол. У меня была Нейлия. Я думал, что буду проводить достаточно времени с Нейлией, работать советником, помогать Брюсу, часами тренироваться в тачболе, а перед самыми экзаменами буду лихорадочно наверстывать пройденный материал и готовиться. Мне всегда легко давалась учеба, и мне нравились романтика и чувство азарта от того, что я могу справляться с несколькими делами одновременно… но тут я запаниковал. До итоговых экзаменов оставалось десять дней – это был венец учебного года, – и я понял, что сам загнал себя в угол. За десять дней мне нужно было вызубрить материал учебного года. Именно тогда я начал пить кофе, чего прежде никогда не делал.

Чтобы помочь мне, Нейлия разработала стратегию. Нужно было проработать четыре основных курса: «Контракты», «Собственность», «Правонарушения» и «Уголовное право». Мы решили, что я сделаю конспекты и шпаргалки по «Контрактам» и «Собственности», а Нейлия возьмет конспекты у меня и у Клейтона и сделает шпаргалки по «Правонарушениям» и «Уголовному праву». Нейлия сделала настолько подробные шпаргалки и придумала такие толковые приемы для запоминания, что я прекрасно сдал экзамены по «Правонарушениям» и «Уголовному праву». На «Контрактах» я провалился. Возможно, то же самое случилось бы и на «Собственности», но профессор отошел в мир иной, и всему классу просто поставили зачет. Джек, учившийся в школе права на отлично, позже сказал мне, что он бы тоже не сдал.

The truth is that the judge who looks outside the Constitution always looks inside himself and nowhere else.

Сотрудники комитета уже готовили информационные материалы с судебными заключениями Роберта Борка и его научными статьями. После многих лет работы в академических институтах и в качестве судьи он оставил после себя огромный бумажный след, который вел прямо к его основным убеждениям и судебной философии. Он не стеснялся выставлять свои взгляды на всеобщее обозрение. Я засел за книги, и мы начали серию встреч с потрясающе умными учеными-конституционалистами, либералами и консерваторами, которые помогали мне анализировать академические и судебные взгляды Борка. Я не тратил время на выяснение того, как битва с Борком повлияет на мои шансы в президентской гонке, но чем больше я узнавал о судье, тем сильнее убеждался, что его нужно держать подальше от Верховного суда. Изучение судебной и конституционной философии Роберта Борка дало мне возможность пересмотреть мои собственные представления об основах американской демократии. Я обнаружил, что у нас с судьей Борком совершенно разные взгляды на сферу применения и значение Конституции Соединенных Штатов, и я помню момент, когда мне это стало совершенно ясно. Мы беседовали с несколькими учеными и мыслителями-правоведами на боковом крыльце Станции, и тут профессор юридического факультета Университета Дьюка Крис Шредер сказал нечто, что привлекло мое внимание. Он прочел о Борке все и был восхищен его аргументами. Шредер не считал, что Борк зашел так далеко, как радикалы из чикагской школы, которые считали, что суд 1930-х годов был прав, отменив законодательство «Нового курса» Рузвельта и почти полностью исключив правительство из свободного рынка. «Он полагает, что пока Конгресс действует в своей сфере, он может противостоять рынку». Но Борк разделял основную концепцию Конституции чикагской школы и поддерживал узкую роль судьи в толковании законов страны. Согласно линии мышления Борка, единственный инструмент, с которым судьи должны работать при определении того, «что такое закон», – это намерения законодателей, которые написали закон. Я спросил Шредера о взглядах Борка: «Каждый законодательный акт – это просто договор или сделка, заключенная народными представителями в определенный момент времени, и, как и деловой договор, должен быть прочитан буквально?» «Верно». «Значит, согласно Борку, Конституция и закон о гражданских правах 1965 года ничем не отличаются, скажем, от законопроекта об общественных работах? В них нет оживляющего духа?» «Все гораздо фундаментальнее, – пояснил Шредер. – Индивидуальный выбор защищен, потому что человеческие цели и стремления считаются по существу субъективными и произвольными. Цитируя Борка, “нет принципиального способа предпочесть какую-либо заявленную человеческую ценность какой-либо другой”». По мнению Борка, добавил Шредер, судья не имеет права делать субъективный выбор относительно того, какие человеческие ценности заслуживают защиты от власти большинства. «А как сюда вписываются понятия порицания предрассудков или приоритета человеческого достоинства?» – спросил я. «А они и не вписываются, если не включены в конкретную ссылку в статуте или Конституции, а если нет, то права просто не могут быть реализованы судами. Дискриминационные предрассудки, враждебность по отношению к иммигрантам, терпимость к инакомыслию, сострадание к жертвам нищеты – все это произвольно, на паритетных началах». Затем Шредер процитировал статью Борка в журнале Indiana Law Review, в которой судья утверждает, что нет твердых юридических оснований для того, чтобы отдать предпочтение праву мужа и жены использовать контрацепцию перед правом энергетической компании свободно загрязнять окружающую среду. «Наблюдатель должен быть в состоянии сказать, – продолжил Шредер мысль Борка, – справедливо ли вывод судьи вытекает из посылок, данных авторитетным внешним источником, и не является ли он просто вопросом вкуса и мнения». «В общем, – подвел я итог, – у Борка и его друзей есть только два варианта для судьи, когда он решает дело: внешние источники, которые являются буквальными словами статута или Конституции, с одной стороны, и его предрассудки – с другой. И он должен выбирать только первый». В ответ Шредер развил мою мысль: «И все внешние источники в конечном счете сведены ровно к одному типу. Завещания, договоры, уставы и конституции – в основе своей одно и то же». К тому времени как у меня состоялся этот разговор с профессором права, я уже глубоко погрузился в чтение Борка, но этот разговор высветил суть моего дискомфорта по поводу судебной философии кандидата. «Конституция Борка, – сказал я, – это в сущности договор, который следует толковать узко, – ни больше ни меньше. В ней нет духа; это не отражение надежд и чаяний американского народа». Роберт Борк был человеком емкого и острого ума, но мне начинало казаться, что он попал в ловушку собственной интеллектуальной игры. Я не считал, как многие либеральные группы, что Борк ведет единоличный крестовый поход, направленный на подавление индивидуальных прав и свобод. На мой взгляд, философия Борка об ограниченной роли судьи была настолько продуктом интеллектуально последовательной и абсолютно академической конструкции, что вывела его на странные и механистические позиции, которые на практике отбросили бы назад права и свободы. Например, я знал, что Борк внес свой вклад в Фонд планирования семьи. Я пришел к выводу, что Борк, вероятно, лично был сторонником выбора, но он был интеллектуально честен, говоря, по сути: я буду голосовать за кандидата – сторонника выбора, чтобы проголосовать за закон, разрешающий женщинам делать аборты. Но я не могу найти это право, четко прописанное в Конституции, поэтому в своей роли судьи я не могу защищать его только потому, что лично считаю его достойным защиты. На некоторых наших встречах в Станции консервативный ученый-юрист Филип Курланд излагал логику и доводы, которые скрепляли аргументацию Борка. Курланд уважал взгляды Борка и мог подробно передать их, поскольку общался с судьей лично. Часть утверждений Борка выражает законную озабоченность: если вы позволите девяти избранникам, назначенным на всю жизнь, устанавливать планку, то что мешает им просто самостоятельно составить перечень основных прав? Борк сомневался, что существует фундаментальное право, которое превосходит право общества через своих избранных должностных лиц определять набор ценностей страны, – если только это право не записано особо в Конституции. Это законный академический аргумент, но Льюис Пауэлл, которого Борк собирался сменить, подчеркнул, что за почти 200 лет суд никогда не выходил далеко за пределы интересов общества и редко не оправдывал доверие страны. «Мы должны верить в суд», – сказал Пауэлл. Я действительно считал Роберта Борка человеком честным и здравомыслящим, и мне было грустно, что он мало доверял своим лучшим инстинктам. Частью работы судьи является использование собственной мудрости, интеллекта и сострадания. Даже Феликс Франкфуртер, чья юриспруденция почти всегда подчинялась воле политического большинства, заявил: «Полагать, что определенного судебного решения можно было бы избежать… значит предполагать, что наиболее важным аспектом конституционного судопроизводства является функция неодушевленных машин, а не судей». Франкфуртер, как и почти все судьи, служившие в суде, и как большинство самих отцов-основателей, считал, что существуют фундаментальные права, которые заслуживают защиты судов, независимо от того, были ли они конкретно перечислены в Конституции. И именно в этом месте я непримиримо расходился с судьей Борком. Я тоже верил, что существуют естественные права, которые предшествуют любым письменным политическим или юридическим документам; мы обладаем этими правами просто потому, что мы дети Божьи. «Мы считаем эти истины самоочевидными, – писали авторы нашей Декларации независимости. – Считаем, что все люди созданы равными, что Создатель наделил их определенными неотчуждаемыми Правами, среди которых Жизнь, Свобода и стремление к Счастью. Что для обеспечения этих прав среди людей учреждаются правительства, получающие свою справедливую власть с согласия управляемых». Для меня это была центральная сияющая идея, которая освещает путь нашей демократии и определяет отношения между отдельными гражданами и правительством. Я считал, что если бы не было Конституции, люди все равно имели бы право жениться на ком хотят. Мы по-прежнему имели бы право видеть наше биологическое потомство, право говорить и право исповедовать религию. Судья Борк, однако, полагал, что у нас есть права, потому что нам их дает Конституция – причем неохотно. Как судья он не признавал основных прав человека за пределами того, что прописано в Конституции. Этот спор возвращал нас к самым истокам. Джеймс Мэдисон, которого более чем кого-либо можно назвать отцом Конституции, подразумевал, что она должна расширяться за счет индивидуальных прав и свобод. И он волновался, что Билль о правах может фактически сузить свободу, что, если создатели перечислят определенные права, те, которые не названы, окажутся недоступными для граждан. Девятая поправка должна была решить эту проблему: «Перечисление в Конституции определенных прав не должно толковаться как отрицание других прав или пренебрежение этими правами, сохраняемыми народом». Когда Верховный суд впервые изложил свои конституционные аргументы об основополагающем праве на неприкосновенность частной жизни в деле «Грисволд против Коннектикута» в 1965 году, судья Артур Голдберг написал: «Утверждать, что право, столь фундаментальное и глубоко укоренившееся в нашем обществе, как право на частную жизнь в браке, может быть нарушено, потому что это право не гарантировано многословно первыми восемью поправками к Конституции, значит игнорировать Девятую поправку и не придавать ей абсолютно никакого значения… Девятая поправка свидетельствует о вере авторов Конституции в существование основных прав, которые прямо не перечислены в первых восьми поправках, и об их намерении не считать перечень включенных в нее прав исчерпывающим». Но рассуждения Голдберга были основаны именно на том виде судебной логики, который беспокоил Борка. Для Борка Девятая поправка была расплывчатой и заманчивой формулировкой, которая заманивала судей туда, куда им идти не следовало. Он решил, что Девятая поправка полезна судьям не более, чем водяная клякса на странице, и поэтому ее следует игнорировать.

Когда я сказал друзьям, что собираюсь принять предложение о работе в Уилмингтоне, один из них пошутил: «Вам здорово повезет, если вы сумеете заставить мистера Байдена работать на вас».

По вечерам я обычно торопился домой к Нейлии и мальчикам, но вместе с тем старался не пропускать собрания «Демократического форума» по средам в Pianni Grill и, полагаю, что достаточно околачивался там, чтобы казаться полезным. Однажды в мой офис пришел один из старших членов этой организации и спросил, не согласился бы я участвовать в выборах в Совет округа Ньюкасл. По его словам, район, где я жил, процентов на шестьдесят состоял из республиканцев – включая Вестовер Хиллз, – но рабочие районы были оплотом демократов. Участники форума сочли меня подходящим кандидатом.

Моя семья никогда не верила, что усердный труд ведет к обеспеченной жизни. Мы всегда скептично относились к старой кальвинистской идее, что благочестие вознаграждается земными благами.

Однако в середине статьи возникли неизбежные оговорки: я слишком много говорю; мною руководят скорее эмоции, нежели разум; я не сильно утруждаюсь, выполняя свою работу в Сенате. В одном из заключительных абзацев он подвел итог: «Хотя никто не ставит под сомнение способность Байдена увлекать аудиторию, именно этот дар помогает заметить наиболее значительные недостатки его работы в качестве сенатора. Сути в нем меньше, чем кажется на первый взгляд (и на слух). Он продает шипение масла, но жалеет стейка, он скорее напоминает красивого скакуна, приобретенного для выставки, чем рабочую лошадку».

Дэвид Бродер признал в своей колонке, что не присутствовал на моем выступлении в Гарварде, но это не помешало ему сделать мне строгий выговор. «Гарвардская речь свидетельствует о том, как далек Байден от переработки своего опыта в четкий набор стандартов – или даже просто в позицию, достаточно последовательную, чтобы поддерживать ее в течение одной речи, – писал вожак стаи. – Поставим ему оценку “плохо” за его усилия. Но попросим его продолжать работать над заданием… Речь Байдена продемонстрировала его склонность скорее усложнить проблему, чем предоставить конкретное решение».

Моя мать не выносила только одного: подлости. В ней самой не было ни капли подлости, и она не терпела этого в других людях. Однажды она велела моему брату Джиму разбить нос тому парню, который обижал малышей, а когда он это сделал, подарила ему доллар. Ни для деятелей церкви, ни для властей предержащих она не делала никаких исключений. Если они злоупотребляют полномочиями, можешь разбить им нос. «Ты уважаешь мундир, – говорила она, – уважаешь сутаны, уважаешь униформу, но не обязан уважать человека, на котором эта одежда». Много лет спустя, когда я сказал матери, что собираюсь на аудиенцию к английской королеве, она тут же велела мне: «Не кланяйся ей». Когда я сообщил ей, что иду к папе римскому, она ответила: «Не целуй его кольцо». «Помни, Джоуи, – говорила она, – ты же Байден. Никто не выше тебя. Ты не лучше других людей, но и никто из них не лучше тебя».

Дома мы могли драться друг с другом, но вне дома нельзя было и слова сказать против брата или сестры. Всегда, при любых обстоятельствах, – независимо от того, что делали мои братья или сестра, – можно было только встать на их сторону, только так. Пойти против них было бы все равно что в разгар холодной войны выдать русским все секреты Соединенных Штатов. Это было бы предательством. В начальной школе монахини сделали меня лейтенантом патруля безопасности и выдали мне блестящий синий значок. В автобусе я должен был следить за остальными и сообщать о плохом поведении. Однажды Вэл нарушила правила, когда мы ехали в школьном автобусе, и вечером за ужином я спросил отца, как мне поступить. – Но это все видели, – объяснил я. – Я должен доложить о ее поступке. – Она твоя сестра, Джо. – Но, папа, мне же дали синий значок. Я должен доложить. – Ну, ты же знаешь, Джо, что есть и другие решения. Я понял, как мне нужно поступить. На следующий день я сдал свой значок.

Во время сессии вопросов и ответов в конце дебатов в организации «Хадасса» Боггсу задали вопрос о его мнении по поводу конвенции о предупреждении геноцида. Эта конвенция стала ответом на события холокоста, но в течение нескольких лет радикал правого крыла Джон Берчерс блокировал ее ратификацию. Берчерс заявил, что ратификация ставит под угрозу наш национальный суверенитет. Эта конвенция активно обсуждалась в еврейском сообществе, и вопрос был достаточно легким. Но Боггс растерялся. «Извините, – сказал он. – Я не очень знаком с деталями, уточню и отвечу вам». Тогда этот же вопрос задали мне – это противоречило правилам дебатов, но ведущий согласился. Я был знаком с конвенцией и точно знал, что ответить. Это был шанс нанести Боггсу чувствительный удар. Но, по правде, меня удивило, что дважды избиравшийся сенатор Соединенных Штатов не был знаком с этой конвенцией. Мне даже не пришлось задуматься над ответом. Наверное, тогда мое политическое чутье было острее, чем сейчас. Как и любой человек с тридцатилетним стажем в политике, я утратил чутье. Сейчас я скорее выиграю очко, но проиграю матч, потому что буду с пеной у рта отстаивать факты. Но в 1972 году я хорошо понимал, что никто из аудитории не хочет увидеть Боггса растерянным – это было бы все равно что стукнуть палкой доброго дядюшку на глазах у любящей семьи. И я сказал: «Не уверен. Обещаю также вернуться к этому вопросу позже».

Чем больше я знакомился с Сенатом и чем больше узнавал о его традициях, правилах и парламентских тайнах, тем больше я осознавал: даже самые незначительные движения этого огромного механизма осуществляются в первую очередь за счет межличностных взаимодействий.

Джесси Хелмс, республиканец из Северной Каролины, сначала сводил меня с ума. Нас с Джесси избрали в один год, только он выступал против коммунистов, меньшинств, гомосексуалов, Мартина Лютера Кинга и всех остальных, кто посягал на то, что он считал данными свыше прерогативами белых мужчин. Я испугался, когда впервые услышал его выступление в зале Сената. Заметив Майка Мэнсфилда, я дал волю чувствам: «Поражаюсь парням вроде Хелмса. У него нет сердца, – сказал я, – он…» Мэнсфилд перебил меня. «Послушай, Джо, – сказал он мне. – В каждом здесь есть что-то свое. Его избиратели увидели в нем что-то хорошее». Затем он рассказал мне историю о том, как Хелмс усыновил девятилетнего ребенка с церебральным параличом. Со слов Мэнсфилда, мальчик написал письмо в местную газету, где поделился мечтой найти маму и папу на Рождество, и Джесси Хелмс с женой усыновили его. «Твоя задача в этом месте – находить в своих коллегах что-то хорошее, то, что в них увидели жители штата, а не сосредотачиваться на плохом». Я сказал, что понял. «И, Джо, никогда не осуждай мотивы другого человека, потому что на самом деле ты не знаешь его мотивов».

Через полчаса после нашего разговора четвертый самолет упал в поле в Пенсильвании, и обе башни обрушились. Никто не знал, сколько людей находилось в зданиях на момент обрушения, – в новостях говорили, что в Нью-Йорке погибло не меньше десяти тысяч человек. Западное крыло Пентагона также было разрушено, и там тоже были жертвы. Никто не знал, кто стоит за этими терактами и продолжатся ли они. Ведущие новостей говорили о них так, будто мы уже находились в состоянии войны. Полицейские Капитолия проводили меня и других руководителей Конгресса на брифинг к северному крылу Сената. Не то чтобы руководству было что сказать, но они передали нам сообщение вице-президента Чейни, который находился в командном пункте Белого дома. Он решил, что, возможно, будет лучше отправить главных руководителей Конгресса в безопасное место в Западной Вирджинии. Временный председатель Сената Боб Берд отказался уезжать, хотя Западная Вирджиния была его родным штатом. Я позвонил Тому Дэшлу, лидеру демократов в Сенате. «Том, слушай, может, не поедешь? – предложил я. – Оставайся. Оставайся в Вашингтоне». «Джо, да я бы остался, – ответил он, – но я не хочу ставить остальных в неловкое положение. Все руководители едут. Если я останусь, это будет выглядеть так, будто я играю на публику. Берд не поедет. Но я должен». Дэшл был прав. Сейчас было не время создавать видимость поддержки.

Однажды в школе Святого Розария наша учительница, сестра Мишель Мари, ненадолго отлучилась из класса. Когда она вышла, Сонни Дерамо швырнул стирательную резинку. Когда учительница вернулась, резинка все еще лежала на полу. – Кто это сделал? – спросила сестра Мишель Мари. Все молчали. Никто не сказал ни слова. – Значит, вы все останетесь после уроков, пока тот, кто это сделал, не признается. – И тогда я поднял руку. – Это сделал я, сестра. А после уроков она отправила домой всех, кроме меня. – Байден, ты останешься после уроков. Я знал, что это значит. Придется сто раз написать на доске: «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Когда остальные ученики ушли, она указала мне, где сесть, и сказала: – Ты сознался в том, чего не совершал. – Я кивнул, полагая, что меня сейчас отпустят. – Достойно восхищения, – продолжала сестра Мишель Мари, – но тебе все равно придется отвечать за проступок. Останешься после уроков. Сестра высказала свою точку зрения, которую я никогда не забуду. Когда решаешь вмешаться, нужно быть готовым к последствиям.

За те годы, что я его знал, Джон Стеннис постепенно отказывался от своего сегрегационистского прошлого. Многие рассматривают его трансформацию как эволюцию политического опыта. Я предпочитаю рассматривать ее как эволюцию сердца – искреннее желание выразить более великодушные порывы избирателей штата Миссисипи и уважение к чаяниям всех американцев. По собственным словам Джона Стенниса, служба в Сенате расширила его личность. Это энергетика самого института и истинная сила нашей федеральной власти. Люди, служащие в Вашингтоне, контактируют с людьми по всей стране – всех рас, религий и политических убеждений. А тот, кто готов искать хорошее в своих коллегах – государственных служащих (согласно совету, который дал мне сенатор Майк Мэнсфилд, когда я впервые пришел в Сенат), становится лучше как человек и способнее как законодатель.