Всем привет! Некоторое количество лет назад мы узнали с ужасом для себя, что некоторые учителя побухивают. Один географ даже пропил глобус. И сегодня у нас Алексей Иванов, автор. Здрасьте!

Здравствуйте!

Алексей, сразу хочу спросить. Во-первых, вы, безусловно, писатель первого эшелона без всякой ложной скромности. Когда вы поняли, что у вас наконец-то получилось, что вас признали, что вы все-таки писатель?

Вообще это два разных процесса, два разных состояния. Профессиональным писателем я стал тогда, когда у меня вышли первые книги, – тогда я смог жить на писательские доходы. То есть я уволился со всех работ и занялся только литературной деятельностью. Это было в 2003 году. А когда я понял, что у меня получается, а я всегда был уверен, что у меня получается, я никогда в себе не сомневался, даже когда писал какие-то детские фантастические повести, я всегда был уверен, что я сделал так, как надо сделать, и сделал замечательно. Может быть, это нескромно, может быть, в этом был какой-то самообман. Но, тем не менее, сомнений в себе у меня никогда не было.

Когда все это началось? То есть когда вы решили, что я писатель, буду писателем, буду писать, всю свою жизнь потрачу именно на это?

Я недавно рылся в своих вещах и обнаружил школьную тетрадку, исписанную примерно на треть. 14 страниц там было исписано детскими каракулями, на обложке было написано «Три Робинзона». Фантастический роман. Алеша Иванов. 6 лет». То есть уже в 6 лет я был писателем и писателем, причем, сразу же масштабным. Дело в том, что я всегда хотел быть писателем, сколько себя помню. Дети (мальчики) хотят стать пожарными, летчиками, космонавтами, бандитами. А мне всегда казалось, что интереснее профессии, чем писатель, не существует, что лучшая работа на свете – это работа писателя.

Я не верю, что не было такого момента, когда вы сами себе сказали: «Да блин, шло оно лесом это писательство» — или какую-то черту для себя отвели «если не получится опять, то куда-нибудь уйду». И куда? Были такие моменты отчаяния?

Нет, такого не было никогда. Было отчаяние от того, что не публикуют. Особенно тогда, когда уже начал писать на публикабельном уровне. Но желание все бросить и навеки забыть – такого не было никогда. Дело в том, что я себя ощущаю просто прирожденным писателем. Что такое прирожденный писатель? Это человек, который видит мир как текст, как историю, которую он может рассказать. Если вы прирожденный фотограф, вы видите мир как фотографии, которые вы можете сделать. Если вы прирожденный журналист, вы видите мир как серию новостей, которые вы можете поведать. Если вы прирожденный вор, то вы видите мир как чужой карман, в который можно залезть. А писатель видит мир как текст, как истории. И я всегда видел мир как истории. Поэтому бросить писать – это все равно, что отказаться от самого себя. Отказаться от самого себя я, разумеется, не мог. И невзирая на то, что меня очень долго не публиковали, я никогда не бросал писать и никогда сам себя не переделывал, потому что не вижу в этом смысла. Я такой уродился.

Я на самом деле представляю типично, наверное (не знаю, типично / нетипично), тем не менее, я просто читатель. И впервые познакомился с вашим творчеством, когда прочитал «Золото бунта». Вернее, нет. Когда я его начал читать. То есть был такой большой-большой шум именно на «Золото бунта». Все говорили, что надо-надо читать. Я начал читать, вот честно вам скажу, я думал, что у меня вывих будет, наверное, извилины, потому что продраться сквозь слова старорусские, хотя я совершенно этого не понимаю, может быть, это не старорусские, а вы просто издевались надо мною как читателем. Я не мог продраться. Отложил. Думаю, нет, наверное, я не дорос до этой литературы. Потом, когда вышел фильм про географа, я его посмотрел, я прочитал «Географа», я понял, что вы мой писатель. Что у меня не заладилось с вами, когда я начал читать «Золото бунта»? Я вернулся, я прочитал. Понятно, нужно было пройти какую-то определенную стадию, когда ты привыкаешь к этому языку, потому что там есть все-таки сюжет, там есть история и так далее. Вы писатель вообще разный. Может быть, я не очень сведущ, я не много таких писателей знаю, которые пишут совершенно разные вещи. Когда вы принимали решение: вот историческую напишу или про сегодня напишу? У меня, наверное, год бы ушел на то, что я просто бы метался из стороны в сторону, потому что книга занимает время. Это нужно принять решение, что да, я сейчас пишу историческую, или нет, я пишу про сегодняшнюю жизнь. Какие у вас критерии, как вы решаете?

Есть писатели двух типов. Одни писатели всем своим творчеством всегда окучивают одну единственную огромную титаническую идею, она такая вневременная. Обычно эта идея величия русского народа или страдания русского народа, или злодеяния российской власти. Вот такие писатели называются иронической аббревиатурой «ВПЗР» – великие писатели земли русской. Слава богу, я не принадлежу к их числу, хотя, конечно, это вполне уважаемая когорта. А я принадлежу к числу других писателей, которых можно назвать «буржуазными интеллектуалами». Эти писатели своими произведениями отвечают на раздражители эпохи. Они занимаются тем, чем, на мой взгляд, и должен заниматься нормальный писатель: они занимаются проблематизацией бытия, то есть они видят проблему там, где, предположим, общество эту проблему еще не видит. И, соответственно, каждое произведение – это отклик на какую-либо проблему, которая лично меня достала. И таких откликов может быть много. Но ты выбираешь какую-нибудь одну, потому что на роман уходит примерно год. И надо все-таки взвесить, согласен ли ты год разбираться с этой проблемой или не согласен. И вот когда определился уже с проблемой, определился с темой, уже можно определяться и с форматом произведения. Потому что разговор о каждой проблеме диктует жанр этого разговора. Предположим, если я хочу написать, например, об устройстве Вселенной, я же не буду пользоваться жанром дамского романа. Я напишу космическую оперу. А если я захочу поговорить о мироощущении современного человека, своего ровесника, то я не возьму жанр исторического романа, я возьму жанр современной городской прозы. И так каждая проблема сама себя немножко проговаривает и сама себя решает. И вот таким образом постепенно выстраиваются очертания будущего  романа, и уже начинаешь придумывать сюжет, и так далее. Все начинается с того, что ты ставишь перед самим собой вопрос, о чем ты хочешь говорить.

К фантастике вернуться не хотите по полной программе?

Я от фантастики полностью не уходил. Она для меня осталась как прием, но не как жанр. Хотя я фантастике отдал значительную долю своего времени. Я, скажем так, до 10 класса и читал преимущественно одну фантастику и писал, разумеется, только фантастику. Но где-то году в 1989-м меня просто как отрезало. Тогда я уже стал студентом. Это были времена горбачевской перестройки: весь мир открылся перед нами, все культурное многообразие мира. И мне просто стало скучно в фантастике, тесно в фантастике. Кроме того, и сама фантастика в то время переживала такие сложные пертурбации: она искала себе новое место в этом мире и нашла то место, которое мне совершенно не нравится, – она решила жить в гетто, в очень большом гетто, ну а мне в гетто жить неинтересно.

Один редактор, достаточно значимый в фантастике, сказал: «С фантастикой  у нас все было хорошо, когда мы были империей. Потому что это типа на подсознательном уровне, когда народонаселение собирается чего-то захватывать, все время какие-то территории, у них рождается фантаст. Когда империя развалилась, то и мотивация для рождения каких-то фантастических произведений почему-то отпала».

Нет, я не согласен. Думаю, что империя здесь совершенно ни при чем. Фантастика имела такое большое значение в Советском Союзе по многим причинам. Во-первых, не было развлекательной литературы, во-вторых, и фантастического кинематографа не было, в-третьих, в советской парадигме на литературу вообще взваливали очень много обязанностей, которые литература везти не обязана. То есть литература была одновременно и изучением истории, и социологии, и культурологии, и футурологии, и какими-то психотренингами, и лечением души, чем психотерапевты занимаются, то есть сразу всем. А когда с культурой все стало более-менее правильно по мировому стандарту, весь этот длинный состав расцепили на вагоны, и литература эти функции утратила. То есть политикой стали заниматься политики, культурологией стали заниматься культурологи, историей стали заниматься историки, а не писатели. И вся литература, в целом, утратила и свою многофункциональность в обществе, и свою аудиторию. И фантастика выбрала путь развлечения, во-первых. Во-вторых, вообще вся российская культура (плачевно это признавать) вторична по отношению к европейской и американской. То есть основные тренды в культуре задаются в Европе и в Америке. А фантастика, получается, уже повторение повторения, то есть она вторична даже по отношению к вторичности вообще российской культуры в целом. То есть она опять же утратила еще часть своей интересности. В-третьих, фантастика – это все-таки такой жанр, который как-то ориентирован на технологии, на социальное развитие. А у нас в 90-е годы вообще в человеческой цивилизации произошел резкий слом, скажем так, перемена мечты. До этого времени мы мечтали о том, как мы полетим в космос, заселим Луну, Марс, Солнечную систему, все остальные планеты, как будем сражаться с чудовищами, восстанавливать атмосферы, что-нибудь такое делать, какие-нибудь звездные войны творить. А в середине 90-х вдруг раз – произошло переключение и мы уже все стали и эльфами, и хоббитами, и мы добываем какие-то заветные мечи, сражаемся с какими-то драконами, строим какие-то замки. То есть от фантастики как science fiction (научная фантастика) общество повернулось к фэнтези. И это тоже подкосило фантастику, потому что она жанр более технологичный. А фэнтези происходит не от фантастики, а от сказки. И по всем-всем этим причинам фантастика проседала-проседала, в конце концов, стала нишевой литературой, интересной, в основном, только своим фанатам.

Когда вы пишете исторический роман, у вас есть какие-то далеко идущие цели? Не хотите ли вы в своих мыслях поконкурировать как раз и на экранах, в том числе, с вестернами? У вас нет мыслей как-то целенаправленно поднять этот жанр? Хотя, может быть, я некорректно,  конечно, называю. Но я просто своим языком.

Нет, вполне корректно. И когда я писал роман «Тобол», я отчасти имел в виду жанр истерна, что можно его как бы создать или воссоздать. Понимаете, для того чтобы конкурировать именно в этом вопросе, этому надо отдать лет 10 жизни, не меньше. Нужно написать десяток таких истернов, чтобы продолбить эту скорлупу непонимания и пренебрежения. А у меня нет свободного этого десятка лет, чтобы этим заниматься. Один раз я могу попробовать и задать кое-какие форматы. Но потом развивать это, продолжать это, превращать это в серию – нет, я уже не буду этим заниматься. Да и вообще, по-моему, такое занятие... Серийный писатель – это как серийный убийца. Это напоминает немножко сектантство, это уже не мое.

Ваши книжки достаточно неплохо экранизируются. Что сейчас в работе у вас?

Много что в работе. Сейчас Сергей Урсуляк заканчивает съемки 8-серийного сериала по моему роману «Ненастье». Я думаю, что он в конце этого года или в начале следующего появится на канале «Россия». Закончены уже съемки полнометражного фильма и сериала по моему сценарию. Аналогичный этому сценарию я написал роман «Тобол». Фильм пойдет в прокате в ноябре этого года, а сериал – немножко попозже. Но там всё мне не понравилось, и я снял свое имя как автора сценария с титров фильма. Но тем не менее. Зимой начинаются съемки 8-серийного сериала по моему роману «Сердце пармы». В разной степени проработанности и проекты по экранизации романа «Псоглавцы», романа «Золото бунта», романа «Общага-на-Крови». То есть у меня более-менее благополучно с кинематографом.

Вы, как мне кажется, писатель, который по моему представлению карьеры писателя, насколько вы в тусовке, мне кажется, что как-то даже не очень, что-то не так. Вы 10 лет вообще никуда не выдвигались. Тут вроде рискнули выдвинуться, но как-то опять не срослось. Что вам там не нравится в этом институте?

Да, я не участник тусовки, не интегрирован в литературную жизнь России. Я поступаю так сознательно, потому что мне реально неинтересно дружить со всеми подряд, быть кому-то обязанным. Своя личная и своя творческая свобода мне важнее хороших отношений с коллегами по цеху. Мне кажется, хорошие отношения можно поддерживать и на уровне профессионализма. Необязательно для этого бухать, дружить, ездить куда-то вместе. По поводу премии. Знаете, мне представляется, что современные премии даются писателям трех категорий: либо это участник тусовки (а я не участник тусовки), либо это человек, лояльный тусовке (а я не лоялен тусовке, я вообще тусовки терпеть не могу ни в чем, и в писательской жизни тоже), либо это некая фигура компромисса (а я не могу быть фигурой компромисса).

Вас еще, может быть, нет, потому что вы почему-то не пишете до сих пор про ГУЛАГ, не пишете про Великую Отечественную войну. Там же в основном побеждают те, которые пишут о такой проблематике, которая понятна на Западе потом.

Может быть. Может быть. Об этом я не задумывался.

Вы еще чем не похожи? Я тоже не очень много знаю писателей, которые доросли до того, чтобы у него должен быть продюсер. Дорастают, безусловно, до того, чтобы был PR-менеджер, дорастают, безусловно, что у него появляется агент, но чтобы появился продюсер, я вот такого действительно не слышал. Продюсер – это не то же самое, что те люди, которых я называл. Как вы до этого дошли? Чем отличается именно продюсер? Каковы у него задачи?

Дошел я до этого в 2007 году. У продюсера много разнообразных функций. Разумеется, у него и агентские функции: заключение договоров, взаимоотношения с издательствами и так далее. Но это далеко и далеко не всё. Продюсер ведет, курирует мою общественную жизнь. У меня много предложений об интервью, о каких-то эфирах поступает. Я со всеми ними не разбираюсь. Это смотрит продюсер, что нужно принять, что не нужно принимать. Договориться, устроить все это дело. Если, например, письменное интервью, договориться о вычитке и так далее. И самое главное, конечно, на мой взгляд, не вопросы, а самое главное – это реализация проектов нон-фикшн. Я очень люблю заниматься нон-фикшн и это всегда писательская блажь, это вовсе делается не для денег. Но проекты нон-фикшн требуют определенного финансирования дополнительного. А вот это финансирование изыскивает продюсерский центр, он же занимается всей этой бухгалтерий и юриспруденцией. Потом эти проекты нужно реализовать: нужно самому поехать, нужно добыть какие-либо документы, провести какие-то встречи, прогнать фотографов по необходимым маршрутам, сделать там даже порою макет книги, то есть это такая большая работа, на которую у меня самого никогда бы не хватило времени. Поскольку у меня есть продюсерский центр, реализующий мои проекты, я могу заниматься только творчеством, то есть тем, что мне больше всего и хочется делать.

Я считаю, это действительно очень важно. Это не просто промо Иванова.

Нет, конечно.

Это проактивная деятельность творческая некая такая большая, огромная составляющая часть, которую вы двигаете целенаправленно. И, наверное, то, что и кино снимают по вашим сценариям, тоже, наверное, часть работы продюсерского центра.

В данном случае нет. У нас есть телепроект. Но это все-таки телевизионный фильм, а не кино. Это проект «Хребет России». На этот проект мы добыли огромное финансирование. Проект этот растянулся почти на 3 года. Он состоял, по-моему, из 12 съемочных экспедиций. Мы проехали несколько тысяч километров по Уралу, снимали многие достопримечательности. У нас даже съемочный караван был: по-моему, штук 10 машин шло друг за другом. Но это было время, когда еще не было вот этих коптеров, дронов. Это приходилось выкладывать рельсы, тащить с собой краны, на всякие горы затаскивать и монтировать. То есть съемки были гораздо более громоздкими. Потом требовалось все это обрабатывать, монтировать, заниматься постпродакшном, потом продвигать на канал. Всем этим занимался, разумеется, продюсер, а не я. Скажем, фотокниги, которые я делаю, в производстве уже не так масштабны, как телепроект, но, тем не менее, все равно это большая работа. Вот я помню, мы делали фотокнигу «Увидеть русский бунт», другое название у нее «Вилы», посвященную пугачевскому бунту. Мы проехали по всему кругу пугачевщины, то есть по огромным территориям. Потом по этому же кругу мы прогнали фотографов, которые отсняли те места, которые мы нашли в поездках, и делали такие, можно сказать, радиальные выходы по местам, связанным с Пугачевым, но уже не на этом маршруте. Мы ездили в Польшу, в Прибалтику, в Казахстан. Потом сами макетировали книгу. Всё это очень большой проект, требующий больших трудозатрат. И писателю тратить на это время просто нецелесообразно.

Мне кажется, что у нас в России интерес к собственной истории, если мы идем все-таки немножко дальше Великой Отечественной войны и максимум, может быть, революции, какой-то не очень. Даже интересно, что там происходило между Францией и Англией в Столетнюю войну. А к российской истории как-то у нас интерес слабоват. Мы то, что по верхам хватали… Я просто по себе на самом деле сужу. То есть я сначала очень сильно увлекся историей Европы, историей Америки почему-то, а потом благодаря как раз на самом деле Акунину, я вдруг зацепился и  стал изучать российскую историю. Почему так происходит? Возможно ли в перспективе?.. Что нужно сделать для того, чтобы это стало именно интересно?

Но это вопрос примерно такой же «почему нет жанра русского истерна». У меня на этот вопрос ответ такой традиционалистский что ли, такой марксистский: сначала базис, потом надстройка. Нация испытывает интерес к тому, что она может изменить, что она может делать сама. Если нация не может сама делать историю, то она и не испытывает интереса к этому предмету. Историю у нас творит власть, власть имущие. Что власть сказала, то нация и делает. Но делает без особого интереса. Когда у нации появится возможность творить историю, вот тогда эта история нации станет интересной. Точно так же когда отдельные регионы станут значимые в масштабе всей страны, станут что-то определять в жизни всей страны, тогда к этим регионам уже будет и привлечено внимание публики. Например, если освоение Сибири станет действительно достоянием масс, а не достоянием власти, тогда появится жанр русского истерна, то есть исследование и идеология освоения уже с народной и национальной точки зрения, а не только как история губернаторов или воевод.

Как строится рабочий день Иванова? Вы встаете и начинаете пахать за станком целый день без перерывов на обед или все-таки легко вам дается и у вас такой очень свободный график?

Нет, мне дается не легко. Я работаю много и работаю напряженно. Но поскольку я занимаюсь любимым делом, это меня не выматывает и это мне не наскучивает. Если меня ничто не отвлекает, то мой рабочий день проходит примерно так, как вы описали. То есть встаю, сажусь за работу, обедаю, прогуливаюсь, снова сажусь за работу, дальше ужинаю и отдых. Вообще, на мой взгляд, я человек такой системный, педантичный, в какой-то степени даже немец. Для меня чем жизнь менее интересна, тем она мне интереснее.

Все-таки что-то еще в вашей жизни присутствует? Кино, театр, другая литература?

Конечно, присутствует. Знаете, есть такая хорошая  поговорка. «У человека, который нашел себя, не бывает хобби». Вот у меня хобби нет. Да, разумеется, я в необходимой степени участвую и в кино, и читаю кое-что. Но это всё для меня не самое главное. Вообще для меня всё, что я делаю, так это или иначе, но связано с моим собственным творчеством. Например, если я долго сидел, работал несколько недель, просто подустал, я отправляюсь в поездку. Но эта поездка – это тоже форма работы, потому что я еду в те места, которые могут быть связаны с моими будущими проектами или даже с моим нынешним проектом. Невзирая на то, что я в поездке не пишу, я, тем не менее, собираю материал, собираю впечатления, которые мне все равно пригодятся в работе.

Алексей Иванов. Спасибо большое!

Спасибо за интересные вопросы!