Интервью с Гоар Маркосян-Каспер

Гоар Маркосян-Каспер родилась и выросла в Ереване, там окончила русскую школу и медицинский институт. Работала врачом, выпустила книгу стихов «Недостроенный замок мой». Автор сборника новелл «Сон» и трех романов: «Пенелопа», «Елена» и «Кариатиды». Все три первоначально публиковались в петербургском журнале «Звезда». «Пенелопа» вышла отдельной книгой в Москве (переведена на французский, немецкий, испанский и голландский языки), а «Елена» — в Таллинне (переведена на эстонский). Это интервью писательница дала армянскому журналу «АНИВ» в 2006 году.

— Писательский дар — это набор противоречивых качеств. С одной стороны, неподдельный жар, способный рождать сопереживание, с другой — трезвый анализ. Сила детализированного «мелочного» воображения и способность обозреть конструкцию с высоты птичьего полета.

Когда Вы почувствовали в себе этот дар, с чего все началось? Какое из писательских качеств Вы ощутили в себе первым?

— Само слово «дар» звучит, по моему разумению, слишком торжественно, о том, есть он или нет, не мне ведь судить. Если честно, то я до сих пор не чувствую себя писателем (как любят называть себя русские литературные дамы). А когда появилось желание (или потребность) писать, тоже припомнить трудно, ведь вначале были стихи, а стихи пишут обычно для того, чтобы дать выход эмоциям, во всяком случае, в юности. О том, чтобы вызвать сопереживание, в эти годы не думаешь, в восемнадцать лет человек — эгоист, занятый только собой и своими чувствами.

Когда я попробовала написать прозу, вышло нечто вроде стихов (ужасно нравилось сверстникам и, особенно, сверстницам), но, к счастью, это осталось неопубликованным. Вы даже представить себе не можете, как трудно тогда было в Армении опубликовать что-то, написанное по-русски. Что, в итоге, оказалось даже везением, позднее я отправила многое в мусорный ящик и очень этому рада.

В самом деле — тут я согласна с Вами, чтобы писать прозу, надо обрести способность к трезвому анализу, что приходит только с годами. Это, видимо, со мной случилось в конце восьмидесятых, я вдруг села и написала научно-фантастическую повесть, так, во всяком случае, мне тогда казалось, потом я продолжала ее без конца, в итоге накатала трилогию примерно в 75–80 печатных листов. Странно? Видите ли, когда наглядишься на тот «дивный новый» и довольно-таки паршивый мир, в котором мы живем, очень хочется сбежать куда-нибудь в дальний космос. Что до серьезной прозы, то начало было казусным. У нас дома завелись ни с того, ни с сего мыши, а я боюсь их до потери пульса, муж, как это водится у мужчин, надо мной подтрунивал, «это плод твоей фантазии», заявил он как-то. И тут меня осенило, я написала рассказ под названием «Крысы», реалистический, но с некоторой долей мистики. Потом я написала целую серию подобных новелл, все как бы реально, но присутствует чуточка чего-то необъяснимого (или необъясненного). Меня без проблем печатали журналы тут и там. А потом я написала роман.

— Написали «Пенелопу». Если очень резко обобщать, есть два взгляда на вещи — пафосный и профанирующий. Эти два вектора, направленных в противоположную сторону по идее должны давать в сумме ноль. Но иногда в виде результата возникает ирония.

Ирония — редкая штука именно потому, что она появляется в противовес всем правилам. С первого же Вашего романа именно она меня больше всего впечатлила. Может быть, это следствие занятий медициной, как у Булгакова, Чехова и других? В жизни ирония помогает Вам или мешает?

— Возможно, Вы правы, и занятие медициной действительно вырабатывает иронический взгляд на вещи хотя бы просто потому, что в этой работе слишком много пафосного: вопрос жизни и смерти, человеческие трагедии, избыток ответственности… вот, перечислила, и уже получилось высокопарно! Словом, нужно какое-то противоядие. В любом случае, ирония — одно из моих основополагающих качеств, и, конечно, она помогает мне жить, а не наоборот. К счастью, близкие мне люди относятся к ней с энтузиазмом, вот если б у моего мужа или подруг не было чувства юмора… Правда, кое-какие издержки все-таки есть, после «Пенелопы» на меня обиделось несколько человек, посчитавших себя прототипами, над которыми посмеялись. Но главное, чего я боялась, не случилось, никто не стал попрекать меня несерьезным отношением к армянским бедам, а ведь армяне — народ пафосный. Однако обошлось.

— Кто Ваш читатель? Безусловно, оценить во всей полноте Ваши иронию и точность наблюдений могут только армяне. Но есть ведь удовольствие не только от узнавания, но и от познавания. Один из обозревателей «Литературной России» озаглавил свою статью о Вас «По-русски о нерусском». Российский читатель мог бы оценить ваши книги, но в России давно уже идет процесс отторжения не столько власти, сколько общества от бывших союзных республик с их проблемами, их культурой и народами в целом.

Мне кажется, в Европе, вечно любознательной, интересующейся в том числе скрещиванием и гибридизацией в культуре, Вы должны быть востребованы в большей степени. Кто и как Вас переводил?

— Вопрос о читателе самый сложный, иногда его задают и по-другому: к какой литературе я себя отношу? Ответ я пытаюсь найти уже давно, но его, наверно, просто не существует, однозначного, во всяком случае. В прошлом году в Ереване мне один писатель сказал, что я не то и не другое, а «межкультурное явление». Участь, на первый взгляд привлекательная, а, в сущности, печальная, ведь якобы ты своя для тех и других, а на деле всем чужая. Висишь в воздухе.

На самом деле я уехала из Армении только потому, что вышла замуж за эстонца. Тут я вовсе не дома, у меня самоощущение эмигранта, здешнюю действительность я знаю недостаточно глубоко. Конечно, об Армении пишу не только потому, что не могу писать о другой стране, но и по той причине, что меня волнует ее судьба, ее прошлое и будущее. Не могу сказать, что представляю себе именно армянского читателя, о таких вещах обычно не думаешь, пишешь и все, но, естественно, «Пенелопа» армянину понятнее. К несчастью, теперь не только русским неинтересны литературы «бывших родственников», но и в постсоветские страны, данном случае, Армению, русские книги почти не попадают. Так что «Пенелопа», изданная в России, там и осталась. И до Армении доходила окольными, иногда курьезными путями. В прошлом году у меня вдруг объявился высокопоставленный почитатель (по-читатель), председатель Армянского банка. Он пригласил меня в Ереван и устроил там презентацию «Пенелопы». Когда я поинтересовалась, где он взял книгу, он рассказал, что его жена работает на Канарских островах, преподает русский, и один из ее студентов принес ей «Пенелопу» на испанском, хотел узнать про автора. И тогда книгу купили (в Москве) и прочли — жена, муж, друзья, родственники и весь Армянский банк. Вот. Такова судьба «межкультурных явлений». Испанская книга вышла в Мадриде в издательстве «Сируэла», переводчика я знаю только по фамилии. Хорошо знаю переводчицу немецкого издания, книга вышла в издательстве «Ровольт», а перевела ее Габи Лойпольд, как мне сказали, лучшая в Германия переводчица с русского, я познакомилась с ней на Лейпцигской книжной ярмарке, куда ездила представлять книгу. Особенно меня осчастливил французский перевод, для меня французская литература — лучшая в мире, и одна мысль, что мой роман переведут на величайший из литературных языков, долго грела душу. В Париже книгу издал «Бельфонд» и она имела очень хорошую прессу (не только по словам тамошних работников — мне прислали кучу вырезок, и я имела возможность в этом убедиться). Не знаю, читали ли книгу французы, но местные армяне проявили к ней интерес, иные горячий. Ну и есть еще голландский перевод, он был первым.

Возвращаясь к русскому читателю — возможно, роман читали бы и в России, но кто теперь читает книги просто так, без того, что на Западе называют промоушн (и даже после этого еще проблематично). А кто будет рекламировать в России книгу какой-то армянки? Не армяне же. Одна из типичных наших национальных черт — это всякое отсутствие взаимной поддержки, случаются, конечно, исключения, но они подтверждают правило.

— К вопросу о «малых» и «больших» литературах. Как Вам такая мысль Луиса Бюнюэля: «Стейнбек был бы никем без американских пушек. А заодно с ним могу назвать Дос Пассоса и Хемингуэя. Если бы они родились в Парагвае, кто стал бы их читать? Судьбу писателей решает могущество их страны. Гальдос-романист может быть в чем-то приравнен к Достоевскому. Но кто его знает за пределами Испании?».

Имперский принцип действительно существовал веками на книжном рынке. Мне кажется, только во второй половине 20-го века малые литературы мира смогли вырваться на рынке Западной Европы из «культурных резерваций» — это потребовало целенаправленной работы европейского культурного сообщества. Ведь совершенно очевидно, что оценивать незнакомого автора, исходя из распространенности его родного языка или даже наличия/отсутствия богатой литературной традиции в его культуре так же ошибочно, как принимать во внимание имперскую мощь за его спиной. Однако это по сей день распространенное заблуждение рядовых читателей. На самом деле литература малой страны ничуть не хуже имперской, она просто имеет другой масштаб. Это камея в сравнении с фреской, это дудук по сравнению с биг-бэндом. Вторичность в культуре возникает только от сознания собственной вторичности. Возникает там, где нет внутренней силы объявить себя самодостаточным, не обращаться к внешним критериям.

— Мы с мужем часто обсуждаем затронутую Вами тему, а муж и неоднократно поднимал ее в печати (он тоже писатель, филолог по образованию). Но имперский принцип, увы, существует до сих пор. Что до американского давления, то оно только усиливается. Посмотрите на прилавки книжных магазинов, какую долю составляют переводы с английского, и, в основном, это далеко не Хемингуэй, а такая дрянь, что тошно делается. Возможно, европейцы и стараются вывести в большое плавание культуры малых народов, но тут есть одна существенная деталь, ведь, как Вы подметили, рядовой читатель вообще мало интересуется чужой литературой. А коли читатель не хочет читать, то книги не раскупаются. Издательства должны получать доходы, чтобы существовать, и какими бы прекраснодушными не были их владельцы или наемные работники, они не станут издавать то, что дохода не приносит. Правда, есть всякие гранты, например, немецкая переводчица «Пенелопы» получила на перевод грант (хотя «Ровольт» — издательство большое и крепкое). Но доходов и это не гарантирует, только снижает расходы.

Отрицать значение литературной традиции я бы не стала. И не обращаться ко внешним критериям, по-моему, нельзя, тогда малая культура просто станет провинциальной, местечковой. И — следуя к Вашим аналогиям — мы недавно были в Риме, так вот, камея, конечно, может быть весьма изящной, но такое потрясение, как Сикстинский плафон, она вызвать не в состоянии.

— Вы живете в Эстонии. Не кажется ли Вам, что в бывших союзных республиках напрасно пренебрегают культурами недавних «товарищей по несчастью». Общая история за довольно длинный промежуток времени, общие унаследованные проблемы, общие задачи малых культур. Вместо этого работает по инерции тяготение к центрам силы, к культурным и политическим метрополиям — будь то Россия, старая Европа или США.

— Для товарищей по несчастью, главное сейчас — раз и навсегда об этом несчастье забыть. Несколько лет назад теперешний председатель армянского Союза писателей Левон Ананян, редактировавший тогда «Гарун», выпустил несколько номеров, посвященных литературам этих самых товарищей, в том числе эстонской. Мы с мужем тогда оказались в Ереване, и он попросил нас помочь, мы помогли, и номер вышел. Но когда зашла речь об обратной акции, тут это дело тихонько спустили на тормозах, не говорили, конечно, что им это неинтересно, а вот понимаете, нет переводчиков и т. д. Эстонцы (и, я думаю, другие прибалты тоже) совершенно не интересуются бывшими коллегами, разве что тогда, когда те, как я уже говорила, пытаются вставить фитиль русским. Но к культуре это отношения не имеет. В целом, они, как и многие другие, «в зоне обстрела американских пушек», тут тоже тоннами переводят англоязычную белиберду и вообще держатся в русле общеевропейской моды.

— В какой мере вы наделяете Вашим «Я» своих героинь? Они приближаются к Вам от книги к книге или, наоборот, дистанция возрастает?

— Скажем так: я держу дистанцию. По идее, у большинства моих персонажей есть какие-то прототипы, и с ними я тоже стараюсь держать дистанцию. Но, естественно, невозможно не добавлять чего-то от себя, по крайней мере, не наделять героев собственными мыслями. Даже Пенелопе, которая во многом списана с моей сестры (характер, привычки, словечки), я вложила в уста или, скорее, в голову немало, например, эпизоды из 88 года — это не туманные воспоминания ее или даже мои, тогда я, хотя и не думала, что когда-нибудь напишу роман, сочла события историческими и решила записывать то, что вижу; потом я эти записи использовала. И, конечно, большинство мыслей, которые ее посещают, родилось в моей голове.

— Теперь об отрывке из Вашего романа. Поразительно точная картина. С одной стороны абсолютно современная, взятая один к одному из теперешней жизни. С другой, ужасное ощущение «дежа вю» — тех самых разговоров на кухне, когда советские интеллигенты ругали власть и рассуждали о мировых проблемах, как слепые котята о строении Солнечной системы.

Вынужден уклониться от литературы как таковой, поскольку Вами затронуто социальное явление. Некоторые склонны думать, что их проблемы в связаны с Арменией и даже собственным армянством. На самом деле все с точностью до наоборот: они были и остались представителями той «новой общности», которую разводили в СССР — советского народа. Их проблемы оттого, что они «советские армяне» и продолжают вести кухонные разговоры уже не в теплице с искусственными освещением и поливом, а «на семи ветрах» современного мира. Именно в качестве «советских армян» они в самом деле никому не нужны и не интересны. «Советского армянина» можно сравнить с человеком, выращенным в кувшине, с торчащей наружу головой. Кувшин защищал от многих невзгод, но человек вырос уродливым, неспособным самостоятельно передвигаться. Когда кувшин разбился, оказалось, что ноги у него атрофированы, шея слишком длинная и не в состоянии удерживать голову.

Ваши персонажи — будто слышишь их знакомые голоса — протестуют против своей судьбы, против теперешнего устройства жизни на бескрайних советских просторах вообще и в Армении в частности. Замахиваются даже на стандарты современного мира, но сам их протест стандартен не меньше меню «Макдональдса» — набор общих мест.

Подобно образованным людям советского времени. они идут на компромиссы, не получая ожидаемого результата. Но на какой результат они рассчитывают? Оказаться в пресловутом «обществе потребления», хотя бы в суррогатном его варианте? Добиться профессиональной самореализации? Самореализоваться, будучи гастарбайтером с высшим образованием? Особенно умиляет забота о детях и их образовании. Для «советского армянина» Москва — это по прежнему МГУ, МФТИ и прочие кузницы научных кадров. Не хотят эти люди понимать, что на подростка с темными волосами и глазами могут накинуться однажды вечером скинхеды, с сознанием собственной правоты и собственной безнаказанности. Вот уж точно будет наука — «просветят» так, что свет померкнет в глазах.

Ваши потерянные персонажи хотят убежать от «национального мифа» к чему-то более вещественному и пригодному для существования. Но большой яркий мешок с этой «немифичной» реальностью оказывается набитым самым что ни на есть вещественным «сэконд хэндом».

— Как я понимаю, эта тема Вас волнует особенно. Старую армянскую диаспору, с которой я столкнулась во Франции, страшно возмущает бегство теперешних. С теперешними я там не общалась, но могу голову прозаложить, что они тоже злятся, мол, сами устроились, а нами недовольны. (обо всем этом в какой-то степени новый роман). В любом случае, переехав в чужую страну (а Россия тоже чужая, как ни суди), человек принимает чужие правила игры. Но, с другой стороны, в Армении теперь тоже новые правила, и для кого-то они не менее чужие, чем в той же Москве. Опять-таки, там вполне успешно создается свой вариант общества потребления, и оказывается, что уезжать не стоило, надо было только потерпеть. Словом, тема сложная, больше для романа, чем простого разговора.

— Согласен. Мы сейчас можем только обозначить ее. Кого обвинять, кого оправдывать, как раскрывать глубинные механизмы «бегства», которые, конечно, сформировались задолго до Советской власти — здесь нужен «консилиум» с участием многих и многих специалистов разного профиля.

Поговорив о персонажах и их прототипах, давайте окунемся в сферу «чистого искусства», поговорим о Вашем стиле. В уже упоминавшейся статье «По-русски о нерусском» в этой связи называют Пруста.

— Это приятно. Кстати, автор статьи счел недостатком именно то, что практически в каждой французской рецензии отмечалось, как чуть ли не главное достоинство — игру слов, ассоциации, аллюзии. Насколько по-разному воспринимается литература! Русские критики обычно восхваляют психологизм Пруста, конечно, это его важная черта, но когда меня спрашивают, за что ценю Пруста я, я автоматически отвечаю: за стиль, во всяком случае, в первую очередь. В России со стилем туговато, там вообще плохо понимают, что это такое.

— Ваш стиль с первого взгляда выглядит несовместимым с фантастикой, однако Вы решили снова вернуться к этом жанру, к собственным литературным истокам.

— Сначала два слова о фантастике вообще. В советское время ее ведь читали если не младшие научные сотрудники, как тогда шутили, то, как правило, люди образованные. Теперь она попала все в ту же ловушку коммерции. Я так понимаю, что еще раньше в нее угодила американская фантастика, ее расцвет сменился жутким упадком — современная англоязычная фантастика почти нечитабельна. И не случайна мода на фэнтези, ведь дурацкие детские сказочки понятны каждому, их продать гораздо проще. А раз читают не научные сотрудники, а рядовой читатель, значит, упрощается язык, выхолащивается смысл и так далее. Это я к тому, что еще пятнадцать лет назад фантастику вполне можно было писать на человеческом языке и хорошим стилем.

Я писала фантастику все время, просто шло это в стол — кроме нескольких рассказов, напечатанных в журналах. Это как бы параллельная стезя. Наверно, у меня фантазии больше, чем можно впихнуть в обычную прозу, вообще-то говоря, придумывать несуществующие миры интереснее, чем изображать существующий. И потом, когда я писала первую часть длиннющего цикла, у меня была идея создать героев — настоящих мужчин. Не крутых парней с револьверами, никого иного на подобную роль авторы-мужчины вообразить, кажется, не в силах, а в понимании женщины. Ну, а когда придумаешь дорогих сердцу героев, расстаться с ними трудно. Начинаешь измышлять для них все новые приключения. И вообще, как я уже писала, так приятно уходить из этого малопригодного для жизни мира в другие, пусть даже не очень симпатичные.

О стиле. Конечно, фантастику я пишу иначе, естественно, выстраиваю сюжет, включаю много диалогов. Но тем не менее стилистически «опускаться» не собираюсь (да и не выходит). И элементы «потока сознания» тоже остаются. И характеры стараюсь, чтоб были. Словом, «рынок» на меня не давит.

— Очень характерно, что героя-мужчину вы видите только в «иных мирах». Неужели в нашем все так печально и мужчины ничего не вызывают кроме иронии? Вообще ирония потенциально опасная штука, именно поэтому здесь нужны женский вкус, женское внимание к мелочам. Объективность — это стопроцентный миф, но ирония создает иллюзию объективности. Профанирующее развенчание или пафосное превознесение легко различимы на «серьезе». Ирония в каком-то смысле гипнотизирует читателя и ему труднее проникнуть в суть авторских намерений. Пользуясь иронией, читателя гораздо легче «соблазнить», исподволь навязать ему свой взгляд на мир. Мне кажется, в этом случае очень важно, чтобы сам автор не верил в собственную объективность, понимал, что неизбежно пристрастен.

— Конечно, никакой объективной истины не существует, во всяком случае там, где рассуждает и делает выводы человек. Субъективны, как отдельный индивид, так и любое сообщество. Даже наедине с собой невозможно выкинуть из головы воспитание, традиции, наконец, отказаться от собственных инстинктов.

— Кому-то кажется, что мы армяне слишком любим хвалить свое. Но я всю жизнь сталкивался как раз с другим — с нашим стремлением быть объективными. Собственно говоря, это один из способов понравиться в чужом мире. Как бы в подтверждение образованности и светскости, мы скорей отдадим должное чужому достижению, чем своему. Если такая мнимая объективность выходит за рамки частной беседы и транслируется через фильмы, книги, статьи и т. д., она в некотором смысле опасна. В мире современных масс-медиа, где огромные деньги работают на разного рода центры силы и разного рода идеологии от «демократии» до «нового патриотизма», «объективные» армяне неизбежно окажутся голыми среди волков. Сколько не улыбайся, протягивая аттестаты о собственном христианском происхождении и цивилизованности с указанием срока давности — все будет бесполезно.

— Спорить не буду, демонстрируемая нами или кем угодно кажущаяся объективность это, во многом, желание нравиться. Если Вы помните, в начале нашей беседе я пожаловалась на отсутствие взаимной поддержки среди армян, а ведь это тоже нередко мотивируется объективностью. И, кстати, армяне вовсе не любят хвалить свое (если исключить отдельные исторические моменты), наоборот, они в большинстве своем только и делают, что его ругают.

Что касается иронии, вряд ли с ее помощью можно навязать свои взгляды, злая ирония так просто вызывает инстинктивный отпор, а добродушная помогает взглянуть на вещи более спокойно, без экзальтации. Если угодно, да, добавляет толику объективности и иногда помогает принять то, что преподнесенное с пафосом, у нормального человека вызывает отторжение. У меня лично пафос вызывает чувство неловкости, словно ненароком заглянул в чужую интимную жизнь.

Источник: армянский журнал «АНИВ», выпуск №1 от 22.06.2006.