Kitobni o'qish: «Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов…», sahifa 3

В той поездке Андрей, естественно, натыкался на нескончаемые вопросы, куда делась госпожа Богуславская. Убытки и по мне были огромные – проплата в отелях сдвоенных номеров, мои билеты на внутренних авиалиниях. В конце концов, трагедия обернулась фарсом. Андрей, испытывая угрызения совести, весь свой гонорар потратил на мой подарок. Его терзала несправедливость, учиненная надо мной. Чисто по-мужски он предположил, что сразит меня, купив шикарные драгоценности. Увы, слово «драгоценности» не значились в моем менталитете. Не было у меня бабушек или прабабушек, обладавших старинными украшениями. Как водилось у светских интеллигентов, меня с детства отучали от «излишеств», внушая, что носить драгоценности – дурной вкус и мещанство. Итак, купленные роскошные колье и серьги, тщательно упакованы в футляры, к ним присовокуплена модная куртка, какие-то еще сувениры. Подарки легли на дно чемодана. В аэропорту «Шереметьево», получив багаж, Андрей не досчитался одного из двух чемоданчиков. Попытки разобраться на таможне заняли уйму времени, в результате нам посоветовали перезвонить дня через три. У таможенников было три версии: при пересадке в Риме чемодан по ошибке переправили в Лондон, багаж застрял на конвейере, где дожидается отправки, и будет доставлен следующим рейсом, и, наконец, пропал, потребуется время, чтобы его разыскать. Замечу сразу, за прошедшие годы мои вещички исчезали: в Париже, Нью-Йорке, Франкфурте, Афинах. Чаще всего в рейсах с пересадкой. В Париже багаж вернули на другой день, доставив его прямиком в отель в целости и сохранности. Очевидно, имело некоторое значение приглашение солидного издательства «Галлимар» на презентацию книги. В Нью-Йорке чемодан отыскался через пару дней на свалке неопознанных в аэропорту Джона Кеннеди. Его тоже доставили в гостиницу. В Греции багаж исчез бесследно. Через полгода выплатили страховку – что-то около 300 долларов. Короче, надежда оставалась. И вправду, через несколько дней нам сообщили, чемодан А. В. нашелся, его можно забрать в Шереметьево.

Не забуду сияющего лица Андрея, когда, отстегивая замки аккуратного чемодана, он бормотал: «Сейчас… вот сейчас ты поймешь, что это такое… Подобного ты не видела никогда». Этого ослепительно изысканного футляра, в котором хранилось ожерелье, и коробочек с серьгами я действительно никогда не увидела. Увы, в чемодане их не оказалось. Опытные «вояжеры» смеялись над Андреем, объясняя, что подобные потери – таможенная «классика». Делалось это элементарно – надо отослать чемодан при пересадке, якобы по ошибке, в другую страну, чтобы не с кого было спросить. Как разобраться, кто и что у кого украл? «Истинный поэт, – захлебываясь, смеялись близкие, – покажите еще такого блаженного, который сунет бриллианты в багаж». А я переживала за Андрея, как же ему хотелось порадовать меня, а мог бы на этот гонорар безбедно прожить хотя бы месяцев шесть! Так радостная перспектива побывать в стране кенгуру и аборигенов обернулась для меня драмой, а для А. В. конфузом.

* * *

…Мы прощались с Вангой в полутьме прихожей. Я торопливо обняла слепую, понимая, как ждали ее люди перед домом. Внезапно она задержала мою руку: «У вас там, в Москве, рассказывают, есть печки, которые работают без дров, на электричестве? – вполне буднично сказала она. – Зимой я ужасно мерзну, пришли мне такую, – и уже на пороге, – привет передай вашему писателю Леонову. Он у меня был недавно».

Я пообещала.

Вскоре в Москву приехал наш друг Божидар Божилов, личность вполне незаурядная. Популярный болгарский поэт, еще более известный как автор десятков розыгрышей. К тому же редактор литературного журнала. Божилов стал посланником к Ванге – я отыскала самый мощный калорифер в только недавно открывшемся в ту пору отделе электроприборов нового ГУМа.

Много месяцев спустя болгарин подтвердил, что свез Ванге «печку»: «Я знала, что она надежная», – абсолютно не удивившись, кивнула ему прорицательница.

Вторая просьба Ванги была намного сложнее. С Леонидом Леоновым отношения сохранились добрые, но далекие. Период тесного общения во время работы над книгой «Драматургия Леонова» оборвался. В последние годы жизнь признанного классика была замкнутой, в его характере не было черт, которые позволяли с ним сближаться даже тем людям, которые к этому очень стремились. Я же встреч не искала. Я ощущала его потребность в одиночестве, нарушать которую вовсе не хотелось. Помимо этого, признаюсь, к 1967 году моя общественная ориентация существенно отличалась от высказываний, которые содержались в интервью Леонида Максимовича. Излишнее недоброжелательство к нему не раз обрушивалось на меня, как автора монографии («В глубь леоновского творчества», вышла в 1960 году – З. Б.). Писателю числили равнодушие, в особенности к тем из его собратьев по перу, которых, как и его самого, нещадно преследовала система. Период травли властями Леонова за его пьесы закончился, однако грубый след на его психике остался до конца дней. Несомненно, дров в костер подбросил и кумир поколения молодых шестидесятников поэт Евгений Евтушенко, опубликовавший широко известное стихотворение «Мед». Помнится, он вывел Леонова в образе торговца медом на Чистопольском базаре – месте, куда эвакуировали писателей во время войны и где трагически закончила свои дни Марина Цветаева. Возле громадной бочки стоит торговец, а кругом толпятся, облизываются голодные дети и женщины, не в состоянии заплатить немыслимую цену. Картинка, нарисованная поэтом, казалась достоверной, за ней видели подлинный факт.

Мне довелось узнать Леонида Максимовича иным (в 50-х годах при подготовке Монографии – З. Б.).

Монография еще не была закончена, когда редактор журнала «Октябрь», в котором я работала, Храпченко¹⁶ поручил мне «провести беседу с Леоновым о природе писательского творчества». Храпченко, боготворивший Леонова, подчеркнул, что писатель всегда ему отказывал, но теперь удалось его уговорить с условием, что беседу с ним проведу я. «Он тебе доверяет, – сказал шеф, знавший о будущей книге, – а это дорогого стоит».

Замечу, что время в журнале и положение мое там было для меня не самое лучшее. Меня, учащуюся аспирантуры Академии Наук СССР, только что защитившую диссертацию, Храпченко с трудом взял на самую маленькую должность редактора в отдел критики. Иные завидные предложения, сыпавшиеся на меня, как на очень перспективного искусствоведа и критика отскакивали, как горох после того, как я заполняла анкету. Храпченко попал в «Октябрь» после снятия его с должности министра культуры. При всем его рвении, беспрекословном выполнении самых жестких приказов сверху – лично Михаил Храпченко был человеком вполне по-своему порядочным, который охотно бы избег репрессивных действий, если б не патологический страх посадки. На глазах этого министра культуры прошла волна изъятия целых направлений в искусстве, отлучения и заключения (1949 год) десятков художников, которых не спасли ни громкие имена, ни мировая слава. Он знал, как никто, что гарантий безопасности для репрессивной машины не существует. У посаженных показания о виновности выбивались, они сами себя оговаривали. По рекомендации главного редактора журнала «Театр» Пименова¹⁷, где я много публиковалась, будучи в аспирантуре, Храпченко зачислил меня внештатным сотрудником с «испытательным сроком». «Внештатные» не утверждались идеологическими инстанциями. Впоследствии можно было перевести сотрудника из внештатных в штат, это было уже внутренним делом руководителя журнала.

Храпченко был дружен с Леонидом Максимовичем, относился к нему, как к величине уникальной. Глубокий, тяжеловесный талант этого писателя, склонного к философствованию и размышлениям о вечном, был сродни тайным страхам и переживаниям бывшего министра. Двойственные пристрастия порой были свойственны некоторым крупным фигурам на тогдашнем культурном поле. Например, главный идеолог писательских гонений, разгрома бульдозерной и белютинской выставок при Хрущеве Ильичев¹⁸, по словам Эрнста Неизвестного, у себя дома охотно демонстрировал запрещенные книги, у него была редкая коллекция поэзии Серебряного века и уникальное собрание картин неофициальных художников, которых с его подачи нещадно преследовали.

По собственной инициативе Храпченко, похоже, никого не преследовал, но удержали его на столь высокой чиновничей должности повиновение, исполнение самых кровавых приказов. Согласие Леонова дать в журнал хоть какой-нибудь материал было для редакции успехом знаковым. Классик печатался редко, свои романы и пьесы отдавал в «Новый мир», в другие журналы как исключение. «Откомандировав» меня к Леонову, Храпченко напутствовал: «Не отпускай его, работай до тех пор, пока все не будет готово». С тем я и должна была отправиться к Леонову. И надо же такому случиться, что на следующий день я тяжело заболеваю. Температура зашкаливает за сорок – Храпченко мне этого не простит, последний шанс утвердиться в журнале потерян.

Накачавшись лекарствами, почти теряя сознание, я пыталась в течение нескольких дней «разговорить» классика, наводила его на темы, которые мне казались значительными для него, сенсационными для журнала. Я ни о чем не пожалела – Леонов оказался исключительно интересным собеседником. Его мысль, петляя по странным извивам памяти, порой заезжала так глубоко, что делала экспромты его размышлений абсолютно новыми и совершенно необычными. Как могла, я старалась будоражить его воображение, провоцировать его на размышления и комментарии к некоторым ситуациям из его книг и моментов биографии.

Публикация леоновского эссе, названного «Труд и талант»¹⁹, стала бесспорным успехом журнала, оно была включено в программы многих ВУЗов, обсуждалось на десятках семинаров и конференций. Что касается меня, я увидела журнал много позже. После сдачи материала я всерьез свалилась с язвой двенадцатиперстной кишки. Месяц больницы, долечивание (реабилитация) в одном из желудочных санаториев Подмосковья, паника вокруг моей болезни родителей вышибли начисто мысли о делах журнала. Уже дома, после больницы, из письма Храпченко я с изумлением узнала, что гонорар, выписанный Леонову (естественно, для него по самой высшей шкале, как платят ему за лист прозы), он принять отказался. «Деньги по праву принадлежат Зое, – якобы сказал он, – появление этого материала полностью ее заслуга». В письме ко мне Храпченко выражал радость по поводу того, что сейчас, в этот тяжелый для меня период, он может стать посредником в таком добром жесте Леонида Максимовича.

Я была тронута сентиментальным жестом хмурого Леонова, но шефа «разочаровала». Я отказалась принять щедрый дар. За что? Я выполняла поручение редакции, получала за работу зарплату, а мысли, изложенные в статье, полностью принадлежат Леонову. И тут редакция стала добывать путевку в профильный санаторий (что было крайне непросто), сказав, что мне полагалось бесплатное лечение. Мое возвращение в журнале решили озорно отметить. На вечеринке, после подпития, ответсекретарь (взяв с меня все мыслимые клятвы молчать) проговорился, что путевка в санаторий не была бесплатной, она стоила дорого. Ввиду категорического требования Леонова перечислить гонорар мне, редколлегия приняла решение оплатить этими деньгами мое лечение в санатории. Они были уверены, что я об этом никогда не узнаю.

И вот, через столько лет, приглашенная на обед, я иду по знакомой дорожке на дачу Леонова. Уже нет в живых его жены Татьяны Михайловны, в доме хозяйничает Алена (военная пьеса писателя была названа ее именем²⁰). В саду аккуратными холмиками торчат знаменитые, сильно разросшиеся кактусы. Деревянный сруб дома в Переделкино, где так много отделано его руками – он любил строгать, выпиливать из досок, работать на станке, – сохраняет прежние очертания. Леонов выглядит необычно моложавым, хотя густая седина перекрасила в серый его пышную шевелюру. Как и его дом, писатель крепко стоит на ногах, в его кабинете, в котором он проводит большую часть времени, ни пылинки, полки набиты книгами. Философия, история, его собственные издания на всех языках, стоят и некоторые сочинения коллег, по большей части с дарственными надписями, среди которых маячит и моя монография.

В столовой тем временем уже накрыли стол, уставив его блюдами домашнего приготовления, запах квашеной капусты, маринованных грибочков, соленых огурчиков и помидоров наполняет комнату. К здоровой еде и приготовлению блюд в этом доме относятся серьезно.

Леонид Максимович сразу же, с порога расспрашивает меня о визите к Ванге. Он необычно возбужден, требует подробностей о встрече, о моем впечатлении от всего происшедшего. К концу обеда, почти шепотом, когда мы остаемся вдвоем в его комнате, по привычке оглядываясь, он расскажет мне о шоке, который испытал после общения с ясновидящей. Кажется, Леонову необходимо выговориться. История, которую поведал мне писатель, так же невероятна, как существование феномена самой Ванги. Оценивать ее нормальной логикой не имеет смысла. Я перескажу то, что услышала от 65-летнего писателя, который уверял меня, что никогда уже не сможет отделаться от сказанного Вангой, от воспоминаний о происшедшем – «Мне не хватит жизни, чтобы объяснить то, что узнал от нее».

– Представьте себе совершенно чужую женщину, – говорит он, покрываясь красными пятнами, – никогда не бывавшую не только в моем родном селе, но даже в России, которая открывает мне причину моего рождения и смысла имени? Как это понять, пережить?! Если б она не поведала мне о семейной тайне, что ж, я бы никогда не узнал правды? – Леонов пытается взять себя в руки. – Оказалось, что у меня брат был, а я о нем никогда не слышал. Представляете? Когда она упомянула о брате, я возразил, испытывая страшную неловкость, что брата у меня никогда не было. Но Ванга настаивала: «Был мальчик, но умер, не дожив до года. Звали его Леонид». Когда я вернулся из Болгарии, немедленно отправился в родное село. Почти сразу там, где меня крестили, нашлись старые реестры с записями рожденных в том году. Здесь я обнаруживаю, что у моих родителей были зарегистрированы два ребенка, один за другим. И все сказанное Вангой подтверждается. Можно ли себе представить такое? Оказалось, мать потеряла первенца и была в полном отчаянии, близком к самоубийству. Тогда отец решил возможно быстрее обзавестись другим ребенком, и вскоре мать забеременела. Бог услышал его молитвы – родился мальчик. По настоянию отца, он был назван тем же именем, что и умерший. Отец надеялся, что подмена одного ребенка другим на таком коротком отрезке времени поможет матери утешиться. Так и случилось, – Леонид Максимович залпом выпивает сок, – конечно же, я был в шоке. Так хотелось вернуться – ведь она сама вспомнила меня, передав привет, поговорить с Вангой. Теперь понимаете почему я с таким нетерпением ждал нашей встречи?

Я киваю, не нарушая его состояния. Мы молчим.

– Но я еще не все рассказал. – Леонов все больше волнуется. – В конце нашей встречи произошло еще более невероятное. Послушайте! У меня лежала рукопись новой пьесы. Я боялся ее отдавать куда бы то ни было, вы знаете, как я пострадал от своих драм. Рукопись моя была глубоко спрятана в доме, я не читал ее никому. Ни одной страницы. У меня хлыстом отпечаталась эта «политическая и идеологическая диверсия» в Постановлениях ЦК. Обе пьесы – «Метелица» и «Волк» – были не только запрещены к публикации, но и сняты с репертуара всех театров. Можно ли представить, что Ванга узнала о существовании этой рукописи? И, что совсем уже неправдоподобно, вдруг назвала мне имена некоторых героев? Можно ли допустить это?

Леонов снова начинает нервничать, и мне становится не по себе. Мы пили настоянную на травах водочку, закусывали разносолами. Но я уже не чувствовала вкуса так любовно приготовленных домашними продуктов. Я спрашивала себя, мог ли Леонов меня мистифицировать, знав о моем визите к Ванге? Обманывался ли сам? Или нечто подобное происходило, когда она приехала к нему в гостиницу?

Мне запомнился Леонид Максимович у открытой калитки, машущий вслед рукой. Положительно он выглядел на 45, не больше. Густоволосый, коренастый, в лице энергия нерастраченного поиска. И все же… И все же было в его фигуре нечто настороженное, как в теле оленя, готового при первой опасности скрыться.

Раза два после этого я видела Леонова в переделкинском лесу. Он бродил с палкой, приподнимая ветви кустов, разрывая мох. Как случилось, что он так сразу сдал? Болезнь, травмы? Передо мной был глубокий старик. Лицевой паралич сделал неподвижно сдвинутой одну щеку, слова он произносил невнятно, сливая окончания фраз и гласных. Знала от его близких, что он даже стеснялся переспрашивать заданный ему вопрос, чтобы не обнаружили убывание слуха. Оберегая его уединение, я редко останавливалась возле него – две, три вежливые фразы. Автор «Русского леса», слывший в людской молве писателем, значительно больше любившим флору, чем homo sapiens, проводил свои последние месяцы среди зеленых друзей – великого леса, который лечил его от людского сообщества и вражды.

* * *

Ванга умерла в 1996 году. Сегодня о ней вышло множество воспоминаний, газеты и журналы до сих пор тиражируют мифы о необыкновенном таланте ясновидящей. Ее феномен не могли разгадать ни великие ученые американской академии, ни разведка, ни пациенты. Одну из книг о ней я только что прочитала. Это книга Юлии Ким. Она показалась мне наиболее достоверной и человечной.

Знали ли в Болгарии, что феномен Вольфа Мессинга – современника Ванги – во много раз превосходил ее ясновидение? Быть может, вырасти Ванга в состоятельной семье, получи она образование и знай языки – кто определит, какой мощи достигли бы лучи ее провидения. Вспоминаю, как она тогда в Петриче вдруг прервала рассказ обо мне: «Вчера я помогла молодой китайской семье, они бежали из Пекина во время компании против хунвейбинов. Родителей выслали, дети не знали, куда именно. Они потеряли друг друга. Ну вот я и помогла молодым китайцам найти родителей». Невероятно, но Ванга точно указала место их проживания… за много миль от Пекина! И если бы это было неправдой, связь между родными не возобновилась бы. Увы, Ванга не оставила учеников или последователей. Не обнаружились они и у Мессинга.

Однажды до меня дошли слухи, что к Мессингу привозили подростка, мать жаловалась на странное поведение дочери. Посылая ее за продуктами в магазин и сетуя на то, что забыла ей сказать о чем-то необходимом в хозяйстве, она с удивлением и страхом обнаруживала, что девочка купила не только то, что мать попросила, но и то, о чем лишь подумала. Проверив ребенка, Мессинг будто бы сказал: «У вашей дочери великий дар, но если хотите, чтобы она была счастлива, постарайтесь не развивать его». И он рассказал, что для этого надо сделать.

Что предпочла мать и боролась ли она с талантом ясновидящей дочери, мы никогда не узнаем. Я же задаюсь вопросом: был ли счастлив сам Вольф Мессинг? Пока была жива его спутница, очевидно, был. Повторяю, умер Мессинг в полном одиночестве в 1974 году. Последние несколько лет, похоронив свою единственную любовь, свою жену Аиду, которая неизменно сопутствовала его выступлениям, он, в сущности, начал угасать.

Сегодня ему пытаются воздать должное. Но, на мой взгляд, Мессинг был одним из самых выдающихся людей ХХ столетия. Общаясь с «великими» мира сего, кровавыми и бескровными вершителями судеб нескольких поколений – кто знает, сколько бед ему бы удалось предотвратить, обладай он свободой? Куда направились бы чудодейственные способности «фокусника» из варьете «Винтер гарден» (Зимний сад), который отыскивал спрятанные у зрителей «драгоценности», какое огромное место он занял бы в учебниках и энциклопедиях, если бы, не отказался быть придворным предсказателем Гитлера и Сталина, и его деятельность не была ограничена режимом абсолютной секретности в СССР? В отрезок времени, отпущенный ему судьбой, его талант не мог быть не только исследован, и тем более направлен на пользу человеческого сообщества, но даже гласно обозначен.

Шестое объединение «Мосфильма»

Как-то году в 63-м прошлого столетия в квартире (на Ленинградском шоссе, 14) раздался звонок с Мосфильма: «Мы тут придумали новое объединение “Писателей и киноработников”. С Вами говорит Владимир Наумов. Не хотите стать членом редсовета?» Хочу! На первом же заседании оного Совета обнаруживаю – за столом сплошь мужское сообщество, я – единственная женщина…

Володя Наумов сегодня пишет: «У нас было общее желание создать свой очаг сопротивления, ибо уже тогда надвигалась тень, не такая, может быть, густая, но все же ясно ощутимая тень времен застоя. Сейчас многие считают, что застой, подобно утюгу, подавил и выгладил все на свете, задавил все живое в кинематографе. Это серьезное заблуждение, если не умышленная подтасовка. Конечно, ущерб, нанесенный кинематографу застоем, велик. Но сопротивление было. Причем сопротивление организованное, продуманное, сознательное. Наше Объединение стало одним из таких очагов сопротивления. И поэтому к нам шли».

Сохранилась фотография в американском журнале «Лайф», где запечатлен почти весь творческий состав первооткрывателей: Александр Алов и Владимир Наумов (руководители), Андрей Тарковский, Рустам Ибрагимбеков, Юрий Трифонов, Юрий Бондарев, Елизар Мальцев, Георгий Бакланов, Лазарь Лазарев, где-то между Михаилом Швейцером и Александром Борщаговским поместили и меня. Честь, оказанная продвинутым заокеанским изданием смелому кинообразованию, не случайна, американцы возлагали большие надежды на то, что молодое объединение прорвется к запретным зонам «империи зла». Попасть на страницы этого журнала было верхом престижности даже для американца. Если имя хотя бы мелькнуло в каком-то материале «Лайфа», это могло повлиять на взлет карьеры человека кардинально.

Планы Объединения были обширны. С ним сотрудничали самые звонкие имена, которыми позже был обозначен особый слой кинематографистов и писателей того времени. Имена были очень разными: Чингиз Айтматов, Валентин Катаев, Леонид Зорин, Борис Полевой, Анатолий Гребнев, Владимир Тендряков, Юрий Трифонов, Василий Аксенов, Михаил Шатров, Владимир Лакшин и, что вовсе невероятно, Александр Солженицын. Режиссеры: Борис Барнет, Андрей Тарковский, Андрон Кончаловский, Марлен Хуциев, Михаил Швейцер, Михаил Калик, Владимир Басов, Юрий Карасик, Олег Ефремов, Элем Климов, позднее Инесса Селезнева, Инна Туманян, Джемма Фирсова и другие.

Кому принадлежала идея вставить мое имя в столь продвинутое сообщество, могу лишь догадываться. Мы разбирали заявки, читали сценарии, отсматривали куски фильмов, оценивая пробы и готовый материал.

Впоследствии история развела по разные стороны баррикад первых бунтарей-единомышленников, некоторые вчерашние неразлучные сотоварищи стали злейшими врагами, кое-кто покинул пределы Родины. Но в начале 60-х все мы в Шестом были сообщниками в борьбе с цензурой, ограничениями «незаказной» тематики. Все мы мечтали о некой вольности изображения, отсутствии стереотипов в понимании современности и прочтении классики. Нам виделась уникальная лаборатория кино, новая волна как плацдарм для свободного эксперимента, кровно связанного с талантами современной литературы.

Руководство Объединения всячески помогало этому, подкармливая бедствующих гениев, выплачивая аванс неугодным и запрещенным.

Много лет спустя Василий Аксенов не без ностальгии вспомнит: «В то время не так легко было заработать денег, однако на Мосфильме существовало писательское объединение. Туда можно было прийти с заявкой на сценарий, подписать договор и уйти с 25 %-ным авансом. И, что самое приятное, если даже сценарий выбрасывали в корзину или запрещали, деньги оставались у тебя».

Новое сообщество быстро набирало авторитет. Идя по коридорам главной студии страны, мы ощущали себя элитой, с нами каждый хотел подружиться. Мы еще не ведали, что опасные, хитрые обходы установленной власти грозят расплатой, что раздражение начальства растет, и нам все труднее будет лавировать, отстаивая каждую единицу нашей продукции.

Отдадим должное бдительности цензуры: верно служа хозяевам, она старалась отслеживать любую недосказанность, запрещая фильмы еще на стадии сценария, особо выискивая пессимизм, секс, упадничество, каленым железом выжигая «карамазовщину», «достоевщину», «толстовство», страшным приговором звучало клеймо «декаданс». Не в чести было вообще изображение интеллигентов. Героями должны были быть персонажи волевые, несгибаемые, не сомневающиеся ни в чем. Такими изображались защитники родины (лучше павшие в бою) и ударники труда. Даже военная повесть Эммануила Казакевича «Звезда», «Спутники» Веры Пановой впоследствии, после прочтения лично Сталиным, к удивлению цензоров, удостоенная Сталинской премии первой степени, и некрасовские «В окопах Сталинграда» (по повести был снят фильм «Солдаты») вызывали шквал критики. Ленты, созданные по этим произведениям, не вписывались в схемы стратегически спланированной победоносной войны. Позднее Сергей Довлатов, сетуя на резкое падение интереса к серьезной литературе, ерничал: «Раньше нами хоть ГБ интересовалось, а теперь до нас вовсе дела никому нет».

И все же парадоксальным образом сквозь заградительные решетки пробивались и высококачественные фильмы. Случалось и так: образованный цензор, оставшись наедине с творением художника, отличенного богом или популярностью у публики, хотел выглядеть перед будущим поколением человеком, понимающим в искусстве, а вовсе не душителем талантов. Таковые водились и в руководстве «Мосфильма». Глядя на экран, они не могли не осознавать, что присутствуют при рождении фильма, за которым, быть может, мировое признание, и старались тайно облегчить его прохождение. В те годы негласное покровительство высоких поклонников сопутствовало даже Любимову, Окуджаве, Евтушенко, Высоцкому, Вознесенскому, Ахмадулиной, Твардовскому, Краснопевцеву, Гроссману, Солженицыну и другим. Кроме того, «Мосфильму» необходимо было хоть как-то выполнять план, давая художественные результаты. Движение наших картин на Запад, на международные фестивали порождало спрос на качество. Победа фильмов Михаила Колотозова «Летят журавли» (лауреат «Золотой пальмовой ветви» Международного Каннского кинофестиваля 1958 года), «Иваново детство» Тарковского (удостоен «Золотого льва» 23-го Международного кинофестиваля в Венеции), «Баллада о солдате» Григория Чухрая (множество наград) поначалу вызывала растерянность властей. Прорыв в мировое кино спустя три десятилетия после первой волны 20-х–30-х фильмов Эйзенштейна и придуманного им «Монтажа аттракционов»²¹, ФЭКСов²², фильмов Пудовкина, Довженко, Козинцева, Ромма не был предвиден и осознан.

И все же мало кто из нас предполагал, что оттепель захлебнется так скоро, что эти «наезды» – лишь первый, поверхностный слой тех трагических событий, которые стоят уже на пороге. Жестокость, беспредел в отношении художников иного стиля, рискнувших отстаивать собственное видение искусства, несовпадающее с официальной концепцией, еще были неведомы постсталинскому поколению – тогда казалось, что история нашей культуры будто писалась наново.

Прежде чем войти в круг волшебства и забот, творимых в Шестом объединении, отвлекусь, чтобы мы, сегодняшние, вдохнули воздух того времени.

Начало 60-х, впоследствии высокопарно названных «легендарными», сразу же взорвалось бумом новой литературы, затем живописи, театра и кинематографа, и, конечно же, неограниченной свободой «авторской песни». На пике популярности Окуджава, Галич, Визбор, Ким, ставший всенародным идолом и братом Высоцкий, изменившие сознание нескольких поколений. В литературе – публикации у Александра Твардовского в крамольном «Новом мире» прозы, которая ошеломила читателя лагерной темой ГУЛАГа Александра Солженицына в его первой повести «Один день Ивана Денисовича»; параллельно вал «деревенской» литературы Бориса Можаева, Владимира Тендрякова, Василия Белова; рассказов о «непридуманной» войне Виктора Некрасова, Василия Гроссмана, Валентина Распутина. Чуть позже вспыхивает зеленая лампа нового журнала «Юность», который возглавляет Валентин Катаев. Именно он, этот метр комсомольского романтизма в «Белеет парус одинокий», рискнул опубликовать «непричесанных» молодых людей, возникавших в разных литературных жанрах. Будучи блестящим стилистом, писателем беспощадно острого зрения, абсолютно советский и компромиссный Катаев в своих поздних повестях «Святой колодец», «Разбитая жизнь», «Алмазный мой венец», «Трава забвения» породил совершенно новый пласт прозы, получившей восторженное признание современников. Этот новый Катаев и как редактор оказался человеком, безоглядно чтившим талант непохожих сочинителей. Удостоенный всех высших наград сталинской эпохи, порой подписывая письма репрессивного толка, он с трудом спасал свое непохожее искусство позднего периода. «Я все делаю, как они хотят, чтобы оградить свою музыку», – с горечью признавался Дмитрий Шостакович, чья подпись тоже стояла под официальными разгромами. Это подходит и к Валентину Катаеву.

В те же 60-е из насыщенного раствора вольницы время от времени выпадали и новые общественные структуры.

Параллельно с «Мосфильмом» и «Шестым объединением писателей и киноработников» в 1961 году случился переворот в Московской писательской организации, которая под светлым руководством поэта Степана Щипачева избрала новое правление из вчера еще разруганных, аполитичных и полузапретных молодых литераторов. Все они почти сплошь были авторами «Юности». В тот раз вместе с Аксеновым, Евтушенко, Вознесенским, Гладилиным, Шатровым, Амлинским, Рощиным, Щегловым была избрана и я.

Вопреки расхожему мнению, в 60-х даже более беспощадно, чем с идеологией, власть боролась с инакомыслием художественным. «Уничтожалось все непохожее, – скажет впоследствии Михаил Ромм, – можно было делать только заданное, привычное». Блюстителям режима часто удавалось замаскировать, смикшировать идеологию, по иному расставляя акценты. Они могли заставить автора, к примеру, изменить финал. А вот индивидуальный стиль, почерк таланта, самобытность перекройке не подлежали. Любая особость художника вызывала ярость, шлифовать стиль, не разрушая саму ткань фильма, не получалось.

У катаевской «Юности» была маленькая предыстория. Василий Аксенов (впоследствии реализовавший свою идею в альманахе «Метрополь») носился с проектом нового журнала. Катаев придумал название «Лестница». Мы все были помешаны на этой идее. Кто-то вместе с метром пошел к министру культуры Петру Ниловичу Демичеву, чтобы озвучить необходимость создания молодежного журнала. Демичев название не одобрил, обещал подумать, и все застопорилось. Как обычно, когда начальство хочет уйти от решения, идея погрязла в дебрях бюрократических инстанций и канула в лету. А через два года тому же Катаеву, но уже с «гертрудой» в петличке (званием Героя соц. труда), классику, чье влияние на комсомольское поколение ассоциировалось с Пашкой и Гавриком²³, легко разрешили открыть новое издание для молодежи. Его предложили назвать попросту: «Юность».