Kitobni o'qish: «Портреты эпохи: Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Юрий Любимов, Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Василий Аксенов…», sahifa 2

Как разоблачить Мессинга? Мгновенно мне пришла в голову простая идея. Надо поставить «чистый эксперимент». Мы пошлем «авантюристу» в Президиум некое задание, а когда Мессинг спустится со мной в зал, я продиктую ему совершенно другой текст пожелания. Тут-то он и будет посрамлен. Друзья одобрили мой план, и вперед! Надо признаться, у меня все же мелькнула мысль – а что, если Вольф Мессинг исполнит мои мысленные приказания, а не то, что предложено в записке? Что, если он не окажется шарлатаном?

Наша записка гласила: «Пусть господин Мессинг подойдет к девушке в середине четвертого ряда (то бишь ко мне), возьмет ее за руку и, следуя ее мысленному пожеланию, подведет к мужчине, сидящему на десятом месте в первом ряду. Они должны обняться, после чего этот молодой человек исполнит на рояле “Лунную сонату” Бетховена». Замечу, что уже неделю мы были в глубокой ссоре с моим приятелем, Георгием Новицким, дипломником Ленинградского театрального института, ставшим через год моим мужем.

Итак, Мессинг вытащил меня из ряда и волочил с неистовой силой вдоль прохода. Перепуганная своей дерзостью, на глазах многосотенной аудитории, я пыталась мысленно сосредоточиться на вновь придуманном задании, чтобы не перепутать его с отосланным на сцену. Члены Президиума, впервые осознав несоответствие происходящего в зале с заданием в записке, начали паниковать. Но, увы, они еще не понимали, что случилось худшее. Мужи города недоуменно переглядываясь, вырывая друг у друга записку, решали, как объявить о провале вечера. Председатель медленно начала подниматься со своего места, готовясь остановить маэстро. А Мессинг нервничал, он продолжал выполнять мою мысленную команду. Снимал модную куртку с девчонки, которая стояла в проходе, нашел часы у пожилого инвалида. Конечно же, ни моих объятий с приятелем, ни Бетховена в помине не было. В зале наступила кладбищенская тишина, в которой великий маэстро, обливаясь потом, делал свою непосильную работу. Через минуту непредвиденный нами скандал разразился с неистовой силой.

Мне надолго запомнились влажные бисеринки на висках маэстро со всклоченными волосами и громадной шишкой на лбу. Вот уже устроительница вышла из-за стола, готовая к извинениям перед публикой. Оставалось признаться, что «король голый». Жюри недоумевало, как же прежде удавалось Мессингу обманывать людей в других городах нашей страны и иностранцев? И тут мы не выдержали. Я вихрем ворвалась на сцену – наступил момент покаяния. За мной выскочили и все «наши». Не берусь описывать, что начало твориться вокруг. Под свист и улюлюканье зала мы выбежали на улицу, чтобы не разорвали на части и, не чуя мороза, спрятались за скамьями в любимом городском парке. Как же мне было плохо! Около часа ночи пурга смела нас из-за укрытия и заставила разойтись по домам.

Эпизод в Томске с Вольфом Мессингом врезался в память надолго, охладив самоуверенность советской школьницы, жившей со словами песни «мы все добудем, возьмем и откроем…». Начался период сократовского скепсиса «я знаю, что ничего не знаю».

Если б я и моя школьная компания ведали, сколь фантастична была биография человека, которого мы чуть было не приняли за жулика! Неизменно виня себя за происшедшее в Томске, я старалась узнать побольше о Мессинге, и позор нашей нахальной вылазки открывался мне в полном объеме от тотальной нашей неосведомленности (увы, из-за полной закрытости в ту пору советского общества и, разумеется, засекреченности биографии великого гастролера).

Его биограф Варлен Стронгин⁹ рассказал мне:

– …Мальчиком Вольфа Мессинга чуть не похоронили, когда он, впав в летаргический сон, казалось, ушел из жизни, и лишь случайное внимание студента-медика, обнаружившего, что сердце ребенка еще бьется, спасло его. Девятилетним, в 1908 году он ушел от родных, спрятался в вагоне под скамейку и, сумев внушить контролеру, что протянутая им бумажка и есть проездной билет, доехал до Берлина. Впоследствии крупнейшего профессора психиатрии, невропатолога Абеля поразила способность подростка полностью управлять своим организмом, впадать в летаргию, не ощущать боли и, что совсем ошеломляло, как бы погружаться во внутренний мир другого человека. Первые заработки Вольф Мессинг получил за номер, когда, впадая в каталептическое состояние, мог трое суток, словно мертвый, лежать в хрустальном гробу. Всеволод Иванов, будучи в Германии, видел этот номер и поведал нам в повести «Приключения факира» о первых выступлениях артиста в «Гарден Винтер». Фокус с отыскиванием «драгоценностей», украденных у миллионера, принес артисту бешеный успех, и постепенно он становится известен не только в Европе, но и в Японии, Бразилии, Аргентине. Во время выступления в Вене шестнадцатилетний юноша знакомится с Альбертом Эйнштейном и Зигмундом Фрейдом. Великие ученые ХХ века шлифуют признанный талант – у Фрейда Мессинг пополняет свою копилку самовнушением и умением сосредотачиваться, у Эйнштейна учится способности соотносить явления, выявляя их сущность. С 20-х годов Мессинг попадает в поле зрения власти, сначала Юзефа Пилсудского, затем И. В. Сталина. Во время выступления в Варшаве Мессинг предсказывает гибель Гитлера, если тот пойдет войной на Восток. В ответ Гитлер объявляет двести тысяч марок за голову смельчака. Но Мессинг, несмотря на это, продолжал оставаться в родном местечке. Однако он все чаще жалуется на плохие предчувствия. Вскоре Мессинга угоняют в Варшавское гетто. Ему предстояла участь его братьев и отца, сгоревших в печах Майданека. Но здесь, в гетто, его спасает сверхъестественная способность к внушению. Он проходит сквозь охрану и убегает. Впоследствии Сталин будет насмехаться над своими сторожами, наслаждаясь их беспомощностью, когда Вольф Мессинг, прибывая в Кремль по его вызову, будет проходить сквозь охрану без пропуска и документов. Но Мессинг использовал свой дар чаще всего, чтобы вызволять людей из плена, укрывать от преследования. Однажды ему пришлось столкнуться с советскими пограничниками. После побега из лагеря Мессинг переправился через Буг и попал в плен к русским. Словно предвидя это, Мессинг украл плакат, где нацисты обещали большое вознаграждение за поимку предводителя русского погранотряда. Это подействовало. Вскоре обнаружилось, что крайнее перенапряжение, которое Мессинг испытывал в борьбе с ежедневной опасностью, приводило к тяжелому кризису, состоянию полной неподвижности – Мессинг впадал в каталептический сон.

Благоволение Сталина улучшило положение Мессинга, он возвращается на сцену, выступает во многих странах. В России он гастролирует от Филармонии. Несколько раз в Новосибирске, затем в Томске. Здесь мне и довелось пережить изложенное выше. Именно Сибирь изменила судьбу Мессинга, он знакомится с Аидой Михайловной, единственной женщиной, которая олицетворяла для него счастье. Это – любовь, сходство убеждений и возвращение к нормальной жизни. Бессменная ведущая его выступлений, Аида повсюду следует за мужем. Наступает пик его озарений, в его концертах не бывает сбоев.

После сибирских гастролей Сталин встречается с Мессингом во второй раз. Современники утверждают, что во время одной из бесед Мессинг рискнул предостеречь вождя. Маэстро сказал, что его сын Василий не должен лететь в Свердловск – там была запланирована встреча хоккейной команды с местным «Спартаком». Несколько озадаченный – Сталин не любил советов, о которых не спрашивал, – но все же он согласился поговорить с сыном. С трудом ему удалось уговорить Василия пересесть на поезд. Необходимость отказаться от компании в самолете вызвала его резкое сопротивление, и все же Василий не посмел ослушаться отца. Чтобы не скучать в долгой дороге, он прихватил с собой самых знаменитых хоккеистов Боброва и Тарасова. Предсказанное Мессингом сбылось. Как известно, самолет разбился, и только эта тройка спаслась. Приписывали Мессингу и предсказание трагической гибели космонавта Комарова. «Я знал, что он не вернется, – каялся впоследствии Мессинг, – но куда обращаться и кто мне поверит?» До конца своих дней он будет мучиться вопросом – мог ли он предотвратить трагедию.

Когда маэстро не стало, многие осознали, что этот неприятный, странный человек, которого многие сторонились, был благороден и честен не только с другими, но и с самим собой.

Вольф Мессинг отказался от почестей, которые ему предлагали во всем мире, он ушел из жизни без званий, не накопив богатства. Похоже, маэстро стеснялся своего дара. Было ли это из чувства самосохранения, или необъяснимая боязнь публичности? Либо он сознавал, что только незаметность может спасти его? В дневнике он запишет: «Я старался работать, как в те годы работали все. Свои личные сбережения я передал на строительство двух военных самолетов, которые я подарил боевым летчикам. Первого – в 1942 году, второго – все накопленное за два года – в 1944-м». Превратности жизни Мессинг вынес с исключительным мужеством, но его ждал удар, которому он не смог противостоять – смерть жены. Когда Мессинг похоронил ее, он уже не смог вернуться к нормальной жизни. Он тихо скончался в 8 ноября 1974 года, и единственный некролог о смерти гениально одаренного предсказателя появился в «Вечерней Москве».

Свидетели похорон Вольфа Мессинга в ЦДРИ (Центральный Дом работников искусств) рассказали, что прощание с великим магом походило на тайную сходку. Никакого объявления о панихиде не было. Люди узнали, образовалась довольно большая толпа. Мессинга похоронили на Востряковском кладбище, рядом с женой, как он завещал. На его погребальном костюме не было ни орденов, ни медалей. «Я – также неоплачиваемый артист, – не раз говорил он, – единственное мое звание – я, Мессинг». В этом он оказался провидцем. Сейчас, по дороге к Ванге, я думала, что его имя оказалось выше, чем звание.

Мне никогда не довелось больше увидеть маэстро. Так и остались непрощенными наш грех и глупая провокация.

Впереди была встреча с женщиной, которой людская молва приписывала, как и Мессингу, провидение судьбы человека. Ее дар болгары называли ясновидением. Она «читала» не только мысли, но и предугадывала обстоятельства жизни, прошлые и будущие.

Ни свидетельства, приводимые Гошей, ни то, как я обожглась в понимании искусства Мессинга, однако ж, до конца не разрушили моих предубеждений. Мне думалось: людям так хочется верить в мифы.

…В селе Петрич, куда мы въехали на рассвете, я увидела толпу перед домом Ванги. Люди стояли впритык друг к другу, ожидая ее появления. Гоша объяснил, что обычно в это время Ванга выходит на крыльцо и сама выбирает из толпы тех, кого примет.

– Как выбирает?! Она же незрячая.

– Откуда мне знать? Сами увидите. – Гоша прекрасно владел русским. – Сейчас обязательно к ней кто-то бросится, станет умолять: «Со мной поговорите!». Извините, госпожа Богуславская, но нам тоже придется подождать.

Мы присаживаемся на ступеньки.

– Сейчас кто-то из дома нас вызовет. Госпожа Бонева, наверное, уже здесь (Дора, жена Левчева, одна из самых ярких художниц Болгарии, соглашалась мне переводить. – З. Б.).

Пока ждем, Гоша пытается развлечь меня.

– В последний раз, когда я ждал здесь Вангу, чтобы везти ее к Леонову, – говорит он, – какая-то женщина, увидев ее на крыльце, запричитала: «У меня сестра умерла, ничего не успела сказать. Как жить? Что со мной будет? Я – нищая». А Ванга ей так спокойненько: «Не ходи ко мне. Все равно не приму. Твоя сестра два года болела, ты ни разу к ней не пришла. Она умерла в одиночестве, чужие люди были рядом. Теперь ты хочешь от меня узнать, куда она деньги спрятала? Не скажу. Уходи и не показывайся». Вот как она ведет себя! Другого просителя еще хуже отбрила: «Ты доносил на мать, на жену, избил ребенка, теперь хочешь отсудить комнату, да не знаешь, где бумаги».

– А как Ванга показывает, с кем хочет встретиться?

– Просто рукой: ты, ты и ты.

Мы входим к Ванге в комнату вместе с Дорой Боневой уже около семи утра, сразу погружаясь в полутьму комнаты. Свет чуть брезжит сквозь закрытые занавески, все как-то нерадостно, тускло. Сама Ванга тоже не впечатляет. Бледное, одутловатое лицо, стертое расплывчатым выражением равнодушия и усталости, редкие, с проседью волосы убраны в пучок под платком. Я протягиваю (обязательный для ее сеанса) кусок сахара, пролежавший ночь под моей подушкой, Ванга трет его, и вдруг сквозь безжизненные черты проступает осмысленное выражение.

– У тебя и твоего мужа живы все родители, – сразу же начинает она, – вы счастливые дети и счастливая пара. – Сосредоточенно, углубленно она продолжает мять в ладонях мой сахар. – Но вот отец твоего мужа серьезно болен. Что-то у него с головой и с ногой. А мать переживет его на десять с лишним.

Впоследствии в памяти стерся этот первый пассаж ясновидящей, острое любопытство требовало продолжения. Я была уверена, что наступит момент явных несоответствий ее прогнозов, «сахарная» информация слиняет под напором фактов. Однако Андрей Николаевич Вознесенский умер спустя полгода в возрасте 69 лет от инсульта, которому предшествовал острый тромбофлебит правой ноги. Антонина Сергеевна Вознесенская (в девичестве Пастушихина) умерла в возрасте 73 лет на глазах дочери, сестры Андрея Наташи, в собственной квартире, когда смотрела по телевизору творческий вечер дагестанского классика Расула Гамзатова – 10 марта 1982 года.

– …Твоему сыну сейчас 12 лет. У него неважно со зрением, он носит очки, – продолжила Ванга. Я согласно кивнула, поразившись источнику подобных сведений у болгарской слепой в селе Петрич. Если предположить даже, что кто-то собирал информацию о нас с Вознесенским, то подобные подробности о Леониде? Это было исключено. Но в следующее мгновение Ванга поразила меня еще больше. Неожиданно ее лицо исказила мучительная гримаса. – Я ошиблась, – пробормотала, устремив бельма поверх моей головы, – твоему сыну не 12, а 13 лет. Скажи ему, пусть всегда снимает очки, когда идет в воду.

В ту же минуту я осознала, что Ванга права. Во время нашего двухнедельного пребывания в Болгарии прошел день рождения Леонида, ему исполнилось 13 лет. Мне трудно подобрать слова, чтобы определить мое состояние от сказанного. Уточнение Ванги повергло меня в шок, показавшись абсолютно невероятным.

Затем она занялась мной. Ее резковато-хриплый голос разбрасывал сведения, от которых меня начала охватывать оторопь. Уже не в силах скрывать свое состояние, я вскочила, не умея скрыть охватившее меня волнение от противоестественности происходящего. Но вскоре, по мере ее откровений, мне все больше становилось невыносимо жаль ее. Существо, наделенное столь исключительным и опасным даром, существовало в нищенских безрадостных условиях, лишенное всего, чем обогащают нашу жизнь достижения современности. А мне она сулила так много: «Тебя перестанут преследовать, признает много интересных людей, и однажды ты пересечешь океан…»

И теперь, прежде чем продолжить рассказ о Ванге – небольшое отступление в будущее по следам ее пророчеств.

Итак, в том 1968-м предсказания ясновидящей казались абсолютной фантастикой. В течение шести лет я считалась «невыездной». Подписи в защиту Андрея Синявского и Юрия Даниэля – то, что не признали их «ошибкой», отдавались долго. Чтобы разрешить мне поездку даже в дружественную Болгарию, где была издана моя книга, понадобились усилия многих людей, да и срок давности «преступлений» вроде бы истек. В этих обстоятельствах представить себе «пересечение океана» – т. е. посещение США или Канады, было утопией. Поездки в эти страны разрешались в то время либо абсолютно благонадежным, либо под давлением Запада. Но в отношении меня все же сбылось предсказанное Вангой. Решающим оказалось приглашение посла Канады выступить в университетах страны. Господин Роберт Форд был в Москве дуайеном, то есть старейшим среди западных послов. Настойчивость г-на Форда в отношении меня (кроме врожденного чувства справедливости) объяснялась еще и тем, что он был поэтом. Он издал в Канаде небольшую книжечку стихов Андрея в своем переводе, в том числе поэму «Авось», которая легла в основу спектакля Ленкома «Юнона и Авось», и наблюдал ход событий, связанных с моей персоной. После бесконечных отказов наших высших инстанций при выяснении имени приглашенного визитера решающей стала совершенно неожиданная поддержка нашего тогдашнего посла в Канаде А. Н. Яковлева¹⁰. Абсолютно незнакомый мне дипломат написал в «шифровках» (как я узнала много лет спустя), что «поездка писателя-женщины новых взглядов по университетам крайне целесообразна». Так я оказалась одна в Канаде, с ужасом осознавая, что я гость их правительства, и моя программа – не более, не менее, как встреча со студентами в шести городах и университетах страны.

Жизнь вроде бы начиналась заново.

Сколько раз я вспоминала уже хрестоматийные слова Мандельштама, сказанные Надежде Яковлевне (Мандельштам – З. Б.): «Почему ты думаешь, что человек рожден для счастья? Он рожден и для страданий и несчастий. Быть может, в той же степени, если не в большей».

Я думала об этом, созерцая первозданную красоту заснеженных перевалов буйного Ниагарского водопада, лишившего жизни так много прекрасных юношей, ощущая непоказное гостеприимство университетской братии и студентов, столь горячо стремившихся узнать побольше о нашей литературе и жизни художественной интеллигенции. Впечатления захлестнули меня, и противостояние чему-то, оскорбительные объяснения с чиновниками (особенно усердно прошлись по мне Кузнецов¹¹ и Мелентьев¹²), казалось, отошли в прошлое.

Тогда же, «транзитом», после Канады я побывала в Штатах. Смешно, но первое впечатление по дороге из аэропорта произвела очередь. Было тепло, и люди медленно продвигались по тротуару.

– Что же, и здесь очереди? – спросила сидящую за рулем подругу Салли Петерсен¹³. – За каким же дефицитом они здесь стоят?

– Не за дефицитом, а за избытком, – улыбнулась она, – нуждающихся кормят бесплатным обедом.

– А как же они понимают, кто действительно голоден, а кто халявщик?

– Не имеет значения, – пожала плечами сверхобеспеченная шоферша, – если стоишь, значит, не от хорошей жизни. В основном это, конечно, приезжие. Кому приятно, когда тебя наблюдают в такой очереди?

Много позднее, когда я стану «писателем-гостем» («visiting scholar») Колумбийского университета в Нью-Йорке, где проживу в отеле Excelsior около двух месяцев, после шока от вида сверкающих улиц с разноцветными лампочками на деревьях, от витрин, подобных вернисажу поп-арта, я осознаю отчаянное несходство наших представлений о жизни, того, что принято называть менталитетом. Опыт ежедневного бытового сосуществования в США будет абсолютно не схож с туристско-гостевым или деловым недельным восприятием страны¹⁴. Нью-Йорк, Филадельфия, Вашингтон, Оклахома, Сан-Франциско – открывались мне в связи со столь неожиданным предложением издательства «Прогресс» написать книгу об американках. Вслед за этим «прорывом за кордон» стало невероятно быстро расширяться мое жизненное поле, обрастая открытием «других берегов» и непривычных судеб. И одновременно нарастало ощущение полноты счастья в нашей способности выживания в безумной совместной жизни с Андреем, когда выживание было ежедневным. Довольно трудно понять, почему меж столь разными людьми никогда не угасало непрерывное притяжение интереса друг к другу. За 40 лет мы не могли просуществовать врозь более полутора месяцев. Именно на этот срок пришелся и наш короткий драматичный разрыв летом 1982 года, когда А. В., отлученный мной от дома, придумал снимать номер в переделкинском кардиологическом санатории. И все равно он приходил каждый день под разными предлогами, не умея примириться с моим отсутствием в его жизни. Стремительно приближавшийся отпуск, когда я неминуемо должна была бы уехать, предполагал месячную раздельность. Ни одного года в нашей совместности этого не случалось, и тот вынужденный перерыв наших отношений, подойдя к августу, завершился традиционно. А. В. примчался на дачу, размахивая двумя путевками на Пицунду, где мы отдыхали последние годы. После получаса объяснений, раскаяний и нелогичных аргументов мы, ни с кем не объясняясь и не оглашая конец разрыва, ошеломили светскую Москву совместным отъездом на курорт.

По следам предсказания Ванги, отмечу, что в те же годы помимо сочинительства повестей, рассказов, эссе, статей, довольно широко переводившихся на разные языки, рождались и некоторые культурные инициативы, вокруг которых объединялись творческие люди. Мы пробились сквозь Иностранную комиссию СП, которую возглавлял Генрих Боровик, Международную ассоциацию женщин-писательниц. Сначала в России, а затем вместе с американкой Кэрол Пратл и во Франции. Позже, уже в 1992 году родился проект «Триумф» – первая Независимая премия поощрения высших достижений литературы и искусства, были выбраны мной и названы в СМИ имена членов жюри. Основополагающая роль в образовании «Триумфа» принадлежала Борису Березовскому, создавшему компанию «ЛогоВАЗ». Вслед за премией возник и фестиваль «Рождественская карусель».

В 2002-м отмечали 10-летие «Триумфа» на сцене Большого театра. Юбилей почтили своим присутствием глава государства и его окружение. То был момент разлива демократических идей в стране. Очень многие независимые структуры – фонды, новые театры, телевидение, газеты были рождены в начале 90-х. Юбилей «Триумфа» как бы подытожил роль независимой премии, он продемонстрировал редкую возможность, которую получили крупные художники, элита страны (часто идеологически отторгаемая) для реализации своего творческого потенциала. Мы пригласили на юбилей 50 лауреатов (за десятилетие мы потеряли двоих – Альфреда Шнитке и Дмитрия Краснопевцева), явление их на одной сцене было беспрецедентно, такой «сборной» нашего Отечества зритель не видывал¹⁵. Пятьдесят уникальных творцов не только получили признание, но и перспективу создания новых художественных проектов, окончания начатых. В первых пятерках были многие из тех, кому жюри воздало должное, представив их творчество в СМИ. Сегодня даже странно предположить, что их не исполняли, не выставляли не только за границей, но и в собственном Отечестве, порой вообще выдавливали из страны. Любое художественное инакомыслие много лет считалось враждебным, и многие из наших лауреатов выживали в искусстве на пределе возможного. Премия и фестиваль помогали осуществить кое-что из задуманного.

В 2000 году появился и молодежный «Триумф» – часто стартовая площадка для молодых, большинство из которых смогли впервые показать свои работы, выступить в концертах, выйти на большую сцену. Удалось реализовать и книжный проект «Золотая коллекция “Триумфа” совместно с издательством “ЭКСМО”».

Мое же творчество в какой-то мере подытожилось выходом «Зазеркалья» – двухтомника прозы, эссе, драматургии. Завелась у меня и свои рубрика в Интернете с тем же названием, в ней размещаются мои эссе, в основном опубликованные газетой «Культура». Так получили виртуальную жизнь и художественные портреты: Юрий Любимов и Владимир Высоцкий, Олег Табаков, Василий Аксенов, Алла Демидова, Михаил Жванецкий, Юлий Дубов, Олег Меньшиков, Рустам. Хамдамов, Евгений Гришковец.

Оглядываясь на пройденное, меня не раз одолевает самоирония – неужто ворожба Ванги и ее благословение витали надо мной?

* * *

Кажется, что 30-летие после встречи с Вангой вобрало в себя наиболее счастливые мгновения, быть может, это называется «личный ренессанс». Однако не стоит предполагать, что в то же самое время в моей частной жизни не случалось ситуаций трагедийных. Людей другого склада, не умевших «держать удар» и не имеющих самообладания, они бы уж точно сломали. Сколько их в нашем окружении было раздавлено унижениями? Начну с того самого месяца, когда под улюлюканье сплетников мы сбежали, образовав семью с Андреем Вознесенским.

Из стихотворения «ЗАМЕРЛИ»:

 
Заведи мне ладони за плечи,
обойми,
только губы дыхнут об мои,
только море за спинами плещет.
 
 
Наши спины – как лунные раковины,
что замкнулись за нами сейчас.
Мы заслушаемся, прислонясь.
Мы – как формула жизни двоякая.
 
 
На ветру мировых клоунад
заслоняем своими плечами
возникающее меж нами —
как ладонями пламя хранят.
 
 
Если правда душа в каждой клеточке,
свои форточки отвори.
В моих порах стрижами заплещутся
души пойманные твои!
 
 
Все становится тайное явным.
Неужели под свистопад
разомкнемся немым изваяньем —
как раковины не гудят?
 
 
А пока нажимай, заваруха,
на скорлупы упругие спин!
Это нас прижимает друг к другу.
 
 
Спим.
 

Из стихотворения «КИЖ-ОЗЕРО»:

 
Мы – Кижи,
я – киж, а ты – кижиха.
Ни души.
И все наши пожитки —
ты, да я, да простенький плащишко,
да два прошлых,
чтобы распроститься!
Мы чужи
наветам и наушникам,
те Кижи
решат твое замужество,
надоело прятаться и мучиться,
лживые обрыдли стеллажи,
люди мы – не электроужи,
от шпионов, от домашней лжи
нас с тобой упрятали Кижи.
 
 
Спят Кижи,
как совы на нашесте,
ворожбы,
пожарища,
нашествия.
Мы свежи —
как заросли и воды,
оккупированные
свободой!
Кыш, Кижи…
…а где-нибудь на Каме
два подобья наших с рюкзаками,
он, она —
и все их багажи,
убежали и – недосягаемы.
Через всю Россию
   ночниками
      их костры – как микромятежи.
 
 
Раньше в скит бежали от грехов,
нынче удаляются в любовь.
 
 
Горожанка сходит с теплохода.
В сруб вошла. Смыкаются над ней,
как репейник вровень небосводу,
купола мохнатые Кижей.
 
 
Чем томит тоска ее душевная?
Вы, Кижи,
непредотвратимое крушение
отведите от ее души.
Завтра эта женщина оставит
дом, семью и стены запалит.
Вы, Кижи, кружитесь скорбной стаей.
Сердце ее тайное болит.
 
 
Женщиною быть – самосожженье,
самовозрожденье из огня.
Сколько раз служила ты мишенью?!
Сколько еще будешь за меня?!
 
 
Есть Второе Сердце – как дыханье.
Перенапряжение души
       порождает
новое познанье…
       Будьте акушерами, Кижи.
 

Наше безумие шло под гул тройной канонады: профессионального окружения, «света», друзей, родителей и власти. Эхо правительственных залпов звучало с 8 марта, Дня женской солидарности, когда тогдашний глава страны Н. С. Хрущев боролся с передовой интеллигенцией. На этих встречах громили художественное инакомыслие: живопись, музыку, литературу. Аукались кампании 1949–1951 годов. Над головой Андрея и его поэзией был занесен державный кулак, едва не стоивший ему жизни.

Из поэмы «ОЗА»:

 
Всяко бывало – дождь и радуги,
горизонт мне являл немилость.
Изменяли друзья злорадно.
Только ты не переменилась.
 
 
Зоя, помнишь, пора иная?
Зал, взбесившийся, как свинарня…
Если жив я назло всем слухам,
в том вина твоя иль заслуга.
 
 
Когда беды меня окуривали,
я, как в воду, нырял под Ригу,
сквозь соломинку белокурую
ты дыхание мне дарила.
 

Следующий 1964 год, предшествующий нашей свадьбе, сопровождали ослепление, взаимная страсть и привкус пороха. На 30-летнего поэта обрушился державный гнев с угрозой высылки из страны. Громоподобный прилюдный крик вождя и последовавший за этим запрет не только на печатание, но даже на поминание имени – привели Андрея к тяжелому нервному срыву. Естественно, первые месяцы совместности прошли на фоне его депрессии, полного безденежья и отсутствия надежды на какое-либо улучшение нашей ситуации. Это была полнота жизни без будущего. Именно в те дни к нам в дом пришел Володя Высоцкий. Он предложил продавать книжки, кричал, что надо что-то делать, предлагал подпольные левые выступления Андрея по частным квартирам. В конце концов, Володя выручил нас продажей нескольких книг. О роли Юрия Любимова, Театра на Таганке с премьерой спектакля «Антимиры», встречах с Владимиром Высоцким я рассказываю в главе «Время Юрия Любимова и Владимир Высоцкий».

А пока нас ругали все.

– Ты с ума сошла, – говорила лучшая подруга, – уходишь с ребенком из благополучной, состоятельной семьи от прекрасного человека к нищему поэту?

– Сейчас он помешан на тебе, посвящает поэмы, – говорил мой знаменитый приятель, – завтра у него появится другое увлечение, новая муза. О женах поэмы не пишут.

– Что с тобой будет? – говорила моя мама и плакала.

Родители Андрея сетовали: «Она его погубит». Им казалось безумием, что их гениальный сын впервые женится, выбрав из стольких прославленных поклонниц женщину с «прошлым», да еще с ребенком. – Одумайся! – взывали они к нему.

Из поэмы «ОЗА»:

 
Ты-то простишь мне боль твою и стон.
Ну а в душе кровавые мозоли?
Где всякий сплетник, жизнь твою мусоля,
жует бифштекс над этим вот листом!
 

Прошло время, мои родители полюбили Андрея, помогали нам, как могли, тяжело было Андрею с его родными. Но и здесь годы замели следы. А после кончины Андрея Николаевича Вознесенского, когда Антонина Сергеевна переехала к дочери Наташе и ее мужу, Юрию Францевичу Шульцу, она часто звонила мне, мы встречались. Были некоторые темы, которые она обсуждала, быть может, только со мной. Сейчас у нас с Наташей отношения родственные, хотя перезваниваемся редко, видимся еще реже. Но так уж сложилось у них с Андреем, которому частенько напоминаю, чтобы позвал сестру на вечер или позвонил на праздник.

Уже через год ослабили прессинг и власти. Под давлением общественного мнения (а оно в те годы еще имело силу) и Запада (заступничество семьи Кеннеди, господ Мальро, Помпиду, Роберта Форда, Американской Академии искусств и других, публикаций в защиту поэта ведущих СМИ) правительство вынуждено было выпустить Андрея за рубеж уже в 1966 году. Состоялись его выступления в крупных залах Парижа и Нью-Йорка. Как это ни странно, на мне отыгрывались еще довольно долго, о чем уже упоминала. Подпись в защиту Андрея Синявского и Юлия Даниэля, вошедшая затем в знаменитую «Голубую книгу» стенограмм процесса над ними, считалась несмываемым преступлением перед обществом. В отличие от автора «Доктора Живаго», Синявского и Даниэля, опубликовавших на Западе рукописи своих романов, продержали за решеткой многие годы.

Сначала задерживались все мои публикации. Повесть «Защита», принятая к печати «Новым миром», не выпускалась шесть лет, печатание рассказов каждый раз осложнялось купюрами, исправлениями текстов, были запрещены и две мои пьесы. Одна после премьерных шести спектаклей в театре им. Вахтангова («Контакт»), другая – посреди репетиции во МХАТе («Обещание»). Разрешения на выезд за рубеж претерпевали резкие качания.

После поездки в Болгарию, год спустя произошел следующий эпизод. Нас с Андреем пригласили в Австралию. Его – с серией поэтических вечеров, меня – для встреч со студентами в университетах. Мы оба были полностью оформлены, заказаны авиабилеты на внешние и внутренние рейсы, номера в гостиницах Сингапура, Мельбурна, Сиднея и др. – там, где планировались выступления. За день до вылета Виктор Николаевич Ильин – генерал, курирующий Союз писателей, вызвал меня к себе, усадил напротив и не без колебания заявил: «Зоя, к сожалению, ты не едешь в Австралию». После паузы, давая мне переварить услышанное, добавил: «До конца еще не знаю в чем дело, но высшие инстанции разрешения на твою поездку не дали. Поедет один Андрей». Как видно, его выступления отменить оказалось труднее, не захотели скандала, неустойка получалась нешуточная.