Kitobni o'qish: «Из мира «бывших людей»», sahifa 7
В Меркспласе меня ждало самое сильное впечатление в одной мастерской, где рядами от двадцати до тридцати рабочих, живших в колонии, запряжённых в огромное колесо, приводят в движение жёрнов мельницы и мелят сами хлеб, предназначенный для их еды.
Когда мне удалось, наконец, довольно ясно различить лица в этом полумраке мрачного и низкого помещения, насыщенного потом и громкими вздохами, мучительными криками, директор обратил моё внимание на двух питомцев заведения. Их звали Апполь и Брускар; они подавали пример такой дружбы, которая встречалась только у греков. Брускар был крепкий брюнет, живая улыбка которого, при повороте жёрнова, показалась мне скорей печальной. Другой Апполь, блондин смотрел на него с каким-то тревожным поклонением, не теряя из вида ни одного движения сильного молодца. Я узнал, что тот принимал на себя всю тяжёлую работу этого худого человека и оставлял ему заработанную плату, т. е. несколько фиктивных грошей, при помощи которых заключённые пользуются некоторыми удовольствиями: покупают табак, фрукты, пиво и молочные продукты…
– Разве это не странно и не оскорбительно для честных людей, заметил мне директор, что эти негодяи подают подобный пример преданности? Сколько раз я присутствовал при их состязаниях в великодушии, которые могли бы тронуть меня до слёз, если б я не знал пороков моих героев. Мать не заботится больше о своём больном ребёнке, чем этот здоровый негодяй ухаживает за своим несчастным любимцем. Увы! Почему они не объединяются для хорошего дела так же, как для дурного? Надо заметить, что если у эллинов друзья соперничали в проявлении гражданственности и храбрости по отношению к своей отчизне или обществу, если они падали вместе в борьбе, или если они рисковали своей жизнью, чтобы убить тирана их города, эти негодяи скрепляют менее почётное соглашение и они выйдут отсюда только с целью соперничать в преступных делах и отдаваться взаимно ещё худшим вероломствам!
В эту минуту я считал смотрителя заключённых, наделённым чертами «честного человека», и как легенда рассказывает о Дионисии Сиракузском, мне хотелось вернуться назад, познакомиться с этими неразлучными друзьями и просить их, по примеру тирана, в конце знаменитой баллады Шиллера, принять меня третьим в братский союз этих Дамона и Фитиаса исправительного заведения.
Nehmt auch mich zum Genossen
Ich sei gewährt mir die Bitte
In Eurem Bunde der Dritte.
– Час от часу не легче! воскликнул художник Марболь. Какая неуместная симпатия! Если благородный поэт послушался бы тебя, он должен был бы быть польщённым близостью, которую ты устанавливаешь между его героями и твоими бездельниками… Послушай, ты нам рассказываешь роман, что ли? В таком случае надо оговорить это… В самом деле, почему ты не пишешь такого произведения? Это было бы нечто оригинальное и ещё не появлявшееся в печати! Ты наделил бы этими выдумками созданное тобою лицо… Произведение разошлось бы, как известная выходка, немного рискованный каприз художественной фантазии!
– Ах! вот художник, так называемый художник! – воскликнул я. – Так значит искусство должно всегда быть только ложью. Мы не должны его переживать! Мы не обязаны вмешиваться в свои произведения! Чудесное признание! Я должен был бы догадаться об этом. Ты, Марболь, разве ты страдал из за своего искусства? Причиняло ли тебе муки твоё искусство, как причиняет боль человеческий плод материнской утробе? Пожертвовал ли ты малейшими предрассудками порыву твоей совести? Не сердись Марболь, но там, в Меркспласе мы найдём истинное искусство, как и истинную дружбу.
– Понятно, это гнездо бродяг – академия, прибежище избранного меньшинства. А я-то считал его адом.
– Адом, осуждённые которого стоят лучшего, чем праведники твоего класса.
Марболь смеялся. Бергман и Вивэлуа протестовали: «Действительно, Паридаль, ты переходишь границы! К тебе нельзя подступиться!»
Я взял мою шляпу и вышел с целью погрузиться в лабиринт морского квартала.
После этой выходки, я думал, что не увижу больше Лорана. Действительно, протекали месяцы, и он не подавал знака жизни. Я был поэтому очень поражён, увидя его у себя в конторе, после долгого промежутка.
Он не упомянул ни единым словом о тяжёлой сцене, разыгравшейся в последний раз, но он говорил о наших прежних беседах, несколько лет тому назад, по поводу его безделья и бессмысленном знакомстве.
Я спросил его, что он думает делать и он отвечал мне скромным и печальным тоном, которого я у него не замечал раньше:
– Я серьёзно обдумал ваши прежние, суровые речи. Вы предостерегали меня против лени и гордости, вы указывали мне на пример Люцифера и дурных ангелов, обратившихся в чудовищ, так как они намеревались низвергнуть Бога. Да, вы были правы. Я сознаю мои ошибки и я решил исправиться… И для начала я нашёл себе призвание, дело, подходящее к моим стремлениям… Могу ли я прибегнуть теперь к вашей поддержке, которую вы мне предлагали много раз? Я просил бы вас просто порекомендовать меня в какое-нибудь исправительное заведение или колонию для непокорных юношей…
Он остановился и так как я хотел крикнуть, он продолжал с меланхолической улыбкой:
– Да, но в качестве руководителя, или даже простого надзирателя.
После его поездки в Мерксплас, и его рассказа об этом, я должен был остеречься. Пост, который он надеялся получить, благодаря моему влиянию, был последним, который можно было ему доверить. Послать его туда в качестве надзирателя, это значило предоставить ему возможность развивать его нежные симпатии к подонкам общества. Я ещё не знал в то время о его дружбе с «оборванцами в бархатной одежде», из которых некоторые были заключены, именно, в этих исправительных заведениях Кампины. Но я бесконечно был рад, что он хочет работать, иметь определённое занятие и место; я стал хлопотать за него. Мои старания увенчались успехом, благодаря моему влиянию в Министерстве, и через две, три недели состоялось его назначение, о котором я сам его уведомил. Он прибежал меня благодарить с восторгом человека, которого я вернул к жизни! Послушать его, так он обязан был мне своим спасением! Я исполнил все его желания!
Увы, мы увидим из следующих глав, что бедняга был чистосердечен. Он готов был с храбростью вынести испытание. Он верил, что окончательно порвал всё с своим прошлым, с тем человеком, каким он был прежде. Только он заблуждался по поводу своих сил, своего характера, духовного выздоровления.
Я потерял его из вида в течение всего времени, как он находился в Поульдербауге и я узнал только из его дневника о том душевном кризисе, через который он прошёл там и о перипетиях той драмы, в которой он принимал участие.
IV. Исправительное заведение в Поульдербауге
Doux vagabonds,
Filous en fleur,
Mes chers, mes bons.
Поль Верлен
Я почти что нашёл своё призвание. Есть люди, которые становятся сиделками, сёстрами или братьями милосердия в больницах: я же называю себя больничным служителем в больнице для прокажённых духом. Я назначен надзирателем второго разряда (тысяча двести франков жалованья) в Благотворительной Школе Поульдербауге. Это смягчённое администрацией название обозначает тюрьму для совсем юных преступников; здесь находятся бездомные сироты, найденные или брошенные дети, праздно шатавшиеся ученики мастерских, занимавшиеся нищенством, бродяжничеством, кражами, и предоставленные судом в распоряжение правительства до их совершеннолетия, – в общем шестьсот детей и юношей.
Какое утешение для моей души, что я стал полезен обществу! Пусть будет благословен мой достойный уважения, Бергман, доставивший мне это место, которое я считаю священным, настолько я чувствую в себе призвание излечивать юные души! Отныне все мои силы будут направлены к тому, чтобы исправить этих юных заключённых, улучшить их души, заставить пойти по прямому пути. Я хотел бы быть посланным в Рейселэд, чтобы начать своё дело обращением таких юных существ, как Зволю и Кассизм, но они могли бы компрометировать мои планы, поведав о моём прошлом моим начальникам. Подождём встречаться с ними, пока я побольше привыкну, и выдержу свой искус, здесь, в Поульдербауге!
– Посмотрите, – скажу я этим малышам, я знаю сам по опыту, чего это стоит – противиться порядку и правилу! Скольких бедных ваших сверстников видел я кончающими очень дурно? Покориться, вот что лучше всего для нас. Выучитесь хорошему ремеслу и вы станете со временем трудолюбивыми рабочими, трезвыми, умеренными, воздержанными, хорошими слугами охраняющего вас общества.
Ах, я радуюсь при мысли, что я сделаю ручными этих юных хищников, для их большего блага и для моего собственного искупления.
К тому же здесь я чувствую себя в своей стихии, так как эти лица мне очень напоминают моих жителей предместий Брюсселя. Но если эти юные ученики дороги мне, как мои любимцы, или скорее, как мои прежние проклятые существа, я буду теперь работать во имя их спасения и я спасу их от гибели. С большой радостью я разделяю заточение этого возбуждённого юношества. Я не буду сокрушаться ни об одном удовольствии или зрелище, связанном с свободною жизнью. Я никогда не буду чувствовать пресыщения от меланхолических развлечений и суровых обязанностей, которые ждут меня в этих мастерских, этих тёплых комнатах и внутренних дворах.
Если что-либо ещё может меня беспокоить, то это, именно, чудесное рвение, которым я чувствую, что захвачен, какое-то наслаждение, которое я черпаю в искуплении моих ошибок.
Но есть ли это искупление?..
Каждое утро, когда я встаю, я намечаю себе программу и я молюсь:
«Боже мой, дай мне силы выдержать мою искупительную роль; не вводи меня больше в искушение, Создатель! Сделай так, чтоб я навсегда отрёкся от этого духа непослушания и тщеславия, который погубил твоих самых хороших ангелов! Подай мне, Провидение, способность отныне смотреть на творчество и создание глазами общего разума! Аминь.»
Польдербауге – древний исторический замок, обращённый в исправительное заведение, подобно многим другим дворянским поместьям и аббатствам этой страны. Корпус главного здания, перестроенный в XVII веке, представляет ещё красивые обломки в стиле Людовика XIV; такова его обширная крыша и два изящных павильона. Из средневековой постройки сохранилась только одинокая башенка, прибежище ворон и крыс, служащая иногда тюрьмою для наших пенсионеров, запираемых сюда за очень серьёзные проступки. К старому замку были прибавлены по мере того, как колония расцветала, (нет, без всякой иронии!) пристройки и службы. Все эти здания вместе окружены каналами, которые питаются водами реки Демера. В одном месте, позади замка, эти каналы расширяются и представляют собою обширный бассейн, по которому плавает то, что они называют школьным кораблём.
На палубе этого трёхмачтового судна около ста учеников-юнг занимаются поездками под руководством прежнего боцмана королевского флота.
Несмотря на административный вандализм, архитектура замка сохраняет отчасти свой внушительный аристократический вид. О внутреннем устройстве нечего говорить. Это обычные, белые или жёлтые залы, какие бывают в казармах, больницах и тюрьмах. Мы видим ту же общую и банальную мебель, без всяких фантазий и неожиданностей. Это точно рабочие дома, едва ли более испорченные, чем мастерские свободных тружеников. Никаких картин или гравюр. Иногда изображение Христа из гипса, или Св. Сердце, исполненное хромолитографией.
За несколько дней до моего приезда, на ящиках и зеркалах одной гостиной, когда-то расписанной каким-то учеником Буше и превращённой теперь в столовую, розовое тело богинь и амуров рисковало робко заявить о себе и подарить свою улыбку через лохмотья савана из штукатурки. Наши шалуны интересовались этими красотками. Быстро были вызваны маляры.
Но живая, хотя и запертая молодёжь вносит страстный элемент в самые неприветливые помещения, подобно тому, как она сообщает нежность и человечность суровым окрестностям. Без наших маленьких питомцев, страна была бы почти пустынной. Она будет обязана своим будущим плодородием этим невольным очистителям. Однако, нам кажется, что мы создаём пустоту вокруг нас. Карантин, запрещение продолжаются даже за могилой: когда умирают наши ученики, они не смеют войти на кладбище деревни, первые огоньки которой показываются только на расстоянии двух миль от замка. Наши бедные маленькие покойники продолжают оставаться в своей среде, как и при жизни, в отдалённом углу равнины, отмеченном полдюжиною чёрных крестов. Но расцветающий вереск покрывает в изобилии это кладбище юных парий и во всякое время года он украшает его лиловым цветом, точно трауром королей!
Антверпен и Брюссель, в особенности, Брюссель, больше всего поставляют воспитанников в Поульдербауге. Мы получаем оттуда такие виноградные кисти, которые, казалось, долго были «под прессом»; в их вертепах совершенно так же когда-то набирали матросов. Внезапное превращение этих уличных детей в маленьких крестьян немало содействовало странному впечатлению, которое я испытал, приехав сюда. Насмешливая физиономия и неуклюжие движения этих огрубевших городских жителей противоречат их смешному наряду служителя на ферме. Даже после того, как они загорят немного от свежего воздуха и пополнеют от мучнистой пищи, они всё же кажутся преждевременно развившимися крестьянами, более утончёнными, чем настоящие деревенские их сверстники.
Рассматривая лица вновь поступивших, я всё хочу увидеть, среди этих лохматых голов, но всё же столь выразительных и увлекательных, мордочки Зволю и Кассизма. И они должны быть так же одеты в Рейселэде. Мне кажется, что я встретил снова моих брюссельских оборванцев в день карнавала, когда они были наряжены конюхами, свинопасами, мальчиками, идущими за сохой, даже юнгами и пастухами, причём их соломенная шляпа с лентами придавала им фальшивый буколический вид оперного пастушка.
В будние дни они носят такую же синюю, неплотную и развевающуюся блузу, как и жители Кампины; по воскресным дням, когда они надевают чистую блузу, они стягивают её чёрным поясом с медной пряжкой. Юнги всовывают свою блузу в панталоны. Для всех одинаково блуза делается из чёрного сукна для праздничных дней и из тика для будней. Обыкновенно у них надет красный платок на шее.
Их форменное платье, в общем не безобразное, изменяющееся и приспособляющееся быстро к их движениям, нравится мне теперь почти столько же, как прежде их бархатные панталоны.
Прошло несколько дней после моего переезда, как меня ждало разочарование. Я, который добивался, как милости, права обучать этих бедняков и приехал сюда с душой, полной симпатии и трепетного волнения, я воображал себе, что встречу среди моих коллег людей, столь же милосердно настроенных, как и я, что-то вроде мечтателей и апостолов. Нельзя было встретить ещё более узких профессиональных чиновников! Если б они были только ничтожными и апатичными! Но среди них есть злые и жестокие! Прежние унтер-офицеры, исключённые из армии, устроились здесь после отбытого ими срока в дисциплинарных ротах. Неудачники, они вымещали свою несчастную участь на спинах воспитанников. Часто, видя их более мрачными и печальными, чем их жертвы, мне казалось, что я нахожусь в исправительном заведении для чиновников! Они нюхают табак! Другие вяжут!
С вокзала Поульдербауге отбросы большой столицы перевозятся, как посев, в колонию на телегах заведения. Наши молодые люди оспаривают друг у друга удовольствие отправиться за доставкою неприятного товара. Это даёт им несколько свободных часов. Они весело свистят всю дорогу, так как в деревне они увидят другие лица.
Как раз, утром, один из моих воспитанников, который был послан туда за хорошее поведение, был остановлен на станции одним изящным путешественником, который видел в нём только простого крестьянского мальчика, но с более открытым и умным лицом, чем у большинства настоящих крестьянских детей этой страны, спросил о расстоянии и дороге до замка одного из крупных собственников. Молодой человек вызвался проводить этого господина до известного перекрёстка, откуда тому было легко найти дорогу. Незнакомец, которому физиономия и подвижность мальчика нравится всё больше и больше, спешит согласиться, хотя мой весельчак счёл своим долгом, смеясь, предупредить его, что ему придётся следовать возле отвратительной повозки. Что же из этого? Прекрасная погода! Чудесная прогулка! Таково мнение и благородной дамы, которую сопровождает путешественник. Они готовы уже отправиться в путь, когда подъезжает, сломя голову, роскошная коляска, посланная навстречу к уважаемым гостям; экипаж останавливается и из него соскакивает слуга, который, запыхавшись, извиняется за опоздание. Господин высказывает желание отправиться пешком, пользуясь услугами этого молодого крестьянина, которого он показывает слуге. Последний узнаёт, однако, мало выдающуюся форму исправительного заведения в Поульдербауге; он понимает весь ужас положения и, отводя в сторону гостей своего хозяина, он объясняет им, какому чичероне они хотели довериться.
Недовольное лицо дамы, смущение господина, взгляды, бросаемые издали на опозоренного мальчика, который хотел воспользоваться их доверием и унизить их своим соседством! При своём невинном виде, Бог знает, какое покушение обдумал этот шалун и что бы предпринял он, когда они очутились бы одни вдали от жилищ! Огорчение мальчика, когда ему представился случай доказать своё благородство и свою вежливость! Огорчение, которое охватывает и меня самого, когда я услыхал, как тот, вернувшись, рассказывал с удручённым сердцем, сжатым горлом, своим товарищам о нанесённой ему обиде. Некоторые засмеялись. Это научит его, как быть вежливым с буржуа! Другие слушали его с сочувствием и солидарностью, которые заставили меня призадуматься. Вообще, этот маленький факт утвердил меня в добром мнении, которого я держусь так долго по отношению к этому отвергнутому народу. Эти циники очень чувствительны. Если б кто потрудился разобрать их настоящую натуру, тот нашёл бы столь чувствительные оттенки, столь неожиданные сомнения, столь утончённые противодействия, что наряду с ними представители нашего мнимого избранного меньшинства показались бы дураками и грубиянами.
– Так… Значит, опять это с ним начинается, – сказал бы Бергман, если бы прочёл это через моё плечо.
Лучше не погружаться в эти неясные видения, не различать их слишком отчётливо… Не преждевременно ли я счёл себя вполне излечившимся? Не взял ли я на себя задачи, которая была свыше моих сил? Я чувствую себя изолированным, как никогда. Меня не понимали, когда я жил жизнью пропащих людей; зато и моё пламенное желание вырвать их из этого гибельного существования также осталось бы непонятым. Никто их не любит, кроме меня – а я, быть может, люблю их уж слишком! Хотя я и сдерживаю себя, большая доля снисхождения и симпатии примешивается к суровой, дышащей только покровительством заботливости, которую я должен бы им выказывать…
Нет, мне не следовало являться сюда. Благовидные предлоги, какими я оправдывал своё поступление на это место, с такою тревожною температурою, скрывали от меня самого те запросы, которые только временно задремали во мне. Я, который боялся обжогов, приблизился к огню. Желая его погасить, я только его разжигаю.
Что же делать? Отказаться? Уже пора!
Лучше было видеть их на свободе. Они тогда менее привлекали меня.
Во сне я снова увидел своих брюссельских оборванцев. Они обращались ко мне с безмолвными упрёками, которые я читал в их красивых печальных глазах: «так ты, значит, становишься на сторону мучителей», говорил мне Турламэн. «Клятвопреступник!.. Изменник! Иуда!» прибавлял Зволю и Кассизм. И все они так же умерли для меня, как и Бюгютт.
Их пороки привлекают меня, как иные красивые раны настолько интересуют доктора, что он готов был бы их поддерживать, вместо того, чтобы лечить. Вследствие этого, когда мне теперь приходится читать им нравоучения, моё сердце не говорит более моими устами: I cannot heave my heart into my mouth.
О Иисус, ты, который всего охотнее вращался в обществе мужчин и женщин дурного поведения! Приди, о, приди ко мне на помощь! Но не значит ли это, о Боже, – кощунственно употреблять имя Твоего сына, – раз я оправдываю себя его примером и приписываю ему свои предпочтения?… Но, всё равно, Господи, услышь меня! Я взываю о сострадании и помощи!
Небо показывает себя глухим к моему бедственному положению. Моя мораль снова начинает сообразовываться с моею эстетикою; и ничто из того, что мне представляется красивым, не кажется мне дурным.
Возвращаясь к своим прежним убеждениям, я должен сказать, что, улучшаясь в том смысле, какой желателен для нормального порядка вещей, все эти дикари выродились бы и измельчали бы. Я теперь снова думаю и вижу всё таким же, каким видел прежде. Переставал ли я когда-либо видеть всё это в подобном свете? Не хотел ли я просто уверить самого себя в этом?
Да, именно раньше я судил правильно, по крайней мере – в том, что касалось меня; да, я был прав в споре с Бергманом и другими. Необходимо было бы чудо, чтобы излечить меня от мнимого дальтонизма и дать мне их глаза, их чувства. Бог отказал мне в этой милости: значит, мне остаётся только покорно продолжать быть таким, каким Он меня создал.
Для начала – не нужно больше думать о том чтобы «обращать» моих питомцев – против их воли и главное – против моей!
Их обращение было бы равносильно упадку. Из волка никогда не сделаешь собаки. Я всегда избегал цирков и зверинцев, где толпа потешается над дикими зверями, которые принуждены подражать нашим кривляньям. Между тем, именно, для таких упражнений мы дрессируем оборванцев, посаженных в клетки.
В начале моего пребывания в Поульдербауге я завидовал духовнику. Я хотел бы занять его место, как проповедника, и рассказывать им притчи, которые должны действовать на душу, как бальзам. Но никогда я не слыхал, чтобы он произнёс слова, подходящие к потребностям этой страдающей паствы. Этот пастырь отнюдь не зол, – напротив! Но здесь есть потребность не в добряке, а в чём-то большем. Ему недостаёт священного огня, искорки божественной любви, способной согреть и освятить эти тёмные, всеми презираемые жизни…
Если Бог ничего не говорит им, значит, – дьявол должен их полюбить!
Другой взгляд и другая жизнь?!. И да, и нет! Другая внутренняя жизнь, пожалуй, – но в остальном я должен мириться с указаниями большинства. Можно даже сказать, что только под этим условием мне будет предоставлено право жить и видеть.
До сих пор я и не думаю показывать моим ученикам то, что происходит во мне. Я продолжаю вбивать им в головы те принципы, которые соответствуют намерениям законодателя… Я устраиваю для себя постоянное alibi.
Однако, не раз я чуть было не выдал себя и не стал смеяться вслух над тем, что должен был им преподавать.
Если бы я прислушался к своему внутреннему голосу, в области теорий, я бы только предохранил их от влияния права сильного; я внушил бы им спасительную боязнь судьи и жандарма; научил бы их обходить закон и усыплять бдительность полиции. Так волчицы научают своих детей выслеживать охотников, распознавать капканы, заниматься хищничеством только под покровом мрака. Макиавелли написал свою книгу о Государе, книга же об Оборванце ещё должна быть написана.
Кончено, я не могу больше притворяться; по крайней мере – с людьми моей расы.
Один из моих учеников, маленький Варрэ, семнадцатилетний брюссельский шалун, который стал мне ещё дороже других, благодаря сходству с бедным Зволю и который был героем того приключения на вокзале, забавлялся тем, что выпускал майских жуков в классе во время урока географии. Поймав его на месте преступления, я первую минуту ограничился тем, что открыл окна и выпустил жужжащих насекомых. После урока я, однако, потребовал виновного к себе.
– Ах! Это вы! обратился я к нему с сердитым тоном. Что вы скажете, если я велю посадить вас в карцер на хлеб и на воду? разве вы не знаете ещё других, боле жестоких наказаний, предусмотренных в правилах? Считая себя сильным и очень ловким вы поступаете очень глупо. Сознайтесь в этом. Всё это для того, чтобы рассмешить других, чтобы нашуметь и чтобы товарищи толкали друг друга со словами: «каков мальчишка»? Хорош теперь этот мальчишка!
Я смотрел на него некоторое время молча, точно желая насладиться его смущением, затем я снова заговорил:
– Кстати, разве ты не входил в состав той партии воспитанников, которая должна была нарвать вереск на другой стороне деревни?
– Да, чем больше я на тебя смотрю, тем скорее я убеждаюсь в справедливости своего мнения. Ты помнишь, что внезапно ваше внимание было привлечено этим ястребом, который после того, как описал несколько кругов, становившихся всё уже и уже, приблизился к одному из наших несчастных голубей, кончил тем, что бросился на свою жертву и победно унёс её в своих когтях на другой край горизонта, где он уменьшался и, в конце концов, представлял собою незаметную точку, прежде чем исчезнуть навсегда.
С какою ловкостью, с какою величественною красотою действовал наш хищник? Он захватил несчастное животное в свои когти, точно искусный магнетизёр.
Вы все, вы бросили свою работу, и облокотясь на ручки ваших лопат, подняв нос кверху, вы не теряли из виду ни одной перипетии этой воздушной драмы.
В одну минуту, взглянув на вас всех, и на тебя в частности, я увидел, как твои ноздри трепетали, твои глаза сверкали под впечатлением непонятного алчного желания. Честное слово, в твоих глазах тоже трепетала хищная птица! О, не отрицай этого! Зачем иначе я сблизил бы тебя мысленно с этим хищником… Согласись лучше, мой мальчик, что тебе было бы неприятно, если б голубь вырвался из когтей своего врага.
Представь себе, что один из солдат, которые охраняют вас, с заряженным ружьём, во время ваших полевых работ, вздумал бы выстрелить в ястреба и убил бы его, – твоё очарование разбойником сейчас сменилось бы непонятным презрением. Ты вместе с своими товарищами смеялся бы над неловким грабителем, умирающим на земле и жалобно махающим крыльями, не имея сил подняться, до тех пор, пока кто-нибудь из вас не добил бы его своей палкой или лопатой.
– Ах, этот ястреб рисковал всем, отдаваясь своему хищению перед самыми дулами наших ружей, в то время, как ароматный дымок очистительных огней мог бы предупредить его о нашем присутствии… Всё равно он исчез… Пусть его ловкость послужит тебе примером, мой мальчик! Будь храбр, будь дерзок, но будь ловок… подтверждай свою безнаказанность, или будь готов, в случае необходимости, стоически переносить последствия твоих шалостей… Другими словами, очень хорошо быть непокорным, быть разбойником, хищной птицей – многие не сумели бы перестать быть ею – но при условии избегать преследования! Не допускай, чтобы тебя поймали… вот в чём всё дело… Иди теперь и не делай этого больше!..
В начале моего выговора, у мальчика было сконфуженное и жестокое лицо, какое бывает у них, у всех, когда они виноваты, и не могут рассчитывать на пощаду со стороны своих охранителей. Инстинктивно, Варрэ держался от меня на расстоянии более, чем почтительном, желая избегнуть и уберечься как только можно, извиваясь заранее под сильными ударами, дрожа ногами, пряча голову между плечами, занося локоть и закрывая рукою лицо, чтобы отпарировать удары, которые могли бы посыпаться на его чёрную завитую головку, – поза, столько раз опечаливавшая меня, когда один из моих коллег оправдывался передо мною, с каким-то хвастовством и непонятным садизмом, в своей ужасной деятельности детского палача.
Однако, сегодня по мере того, как я выговаривал ему, мальчик мало-помалу успокаивался; он оправился, встал твёрдо на ноги, поднял голову, рискнул взглянуть на меня между своими раздвинутыми пальцами, затем, снова опуская руки вдоль тела, в положении человека, ожидающего приказания, он прямо взглянул на меня, даже открыв одновременно весёлые и изумлённые глаза; странная улыбка озарила его лицо.
Обрадованный этой постепенной переменой и его изумлением, я даже продолжал свою речь и, вспоминая о том ястребе, я импровизировал этот чудесный нравоучительный рассказ. (Ах, евангельские проповеди, что с вами стало?)
Когда я кончил говорить, ребёнок всё ещё стоял, продолжая смотреть на меня с открытым ртом, точно не мог поверить своим ушам, и… непонятно сконфуженный, он не знал, должен ли он остерегаться моей иронии или благодарить меня за мою милость.
– Итак, – продолжал я. – Ты меня понял… Уходи! И чтобы не было больше шалостей! Слышишь? Согласись, что все учителя здесь относятся не так, как я, к вашим шалостям и что на моём бы месте другой отколотил бы тебя и сильно изругал… Не ставь меня никогда в необходимость наказывать тебя или получать самому выговор!
Ошибался ли я? Но мне казалось, что толстые губы моего мальчика делали эту гримасу людей, которые удерживаются, чтобы не заплакать, и я замечаю, если не слезу, то по крайней мере, некоторый туман, застилающий светлые зрачки моего «ловца майских жуков», – эти глаза оттенка плодов бука в то время года, когда они падают с деревьев, и этот оттенок напоминает цвет надкрыльев насекомых, которым он обязан был этими увещеваниями…
У меня хватило деликатности самому отвернуться, справедливо рассуждая, что после того, что я сказал ему о гордости и стоицизме орлов, он был бы не доволен, если б я увидел его растроганным.
Когда Варрэ ушёл, посвистывая и подпрыгивая, я немного испугался за то, о чём я осмелился ему сказать. Но это было сильнее меня. Слишком долго я задыхался. Я должен был облегчить себя.
Подобный выговор был вполне неожиданным в этой обстановке, мало благоприятствующей свободному исследованию и обсуждению.
Если б мои слова огласились среди моих коллег, они произвели бы переполох и директор, узнав, каким образом я направлял моих хищников, дал бы мне понять на будущее время, что после таких случаев мне надо было бы уходить.
А так как мне хочется теперь во что бы то ни стало оставаться здесь, я готов был позвать снова моего шалуна и просить его молчать.
Но Варрэ был уже далеко и когда я догнал его во дворе, он находился в кругу всех своих товарищей, которые желали узнать, что происходило между нами и которых он, разумеется, изумил, передавая неслыханные вещи, выболтанные мною.
– Моё дело ясно, думал я. Сейчас директор узнает, как я понимаю свою роль воспитателя!
Я готовился к катастрофе.
К великому моему удивлению, прошёл целый день и директор не позвал меня к себе.
На другой день, когда я, как всегда обходил мастерские, я заметил, что являюсь объектом общего любопытства со стороны учеников.
