Потом они опять долго сидели в молчании. Лизу переполняло незнакомое прежде ощущение счастья; она бы хохотала, громко, до колик, если б не боялась нарушить ночную тишину. Совсем рядом, на церковной башенке, пробили часы.
– Господи! – воскликнула Лиза. – Час ночи! Мне надо домой.
– Здесь так хорошо! Останься, Лиза, побудь еще! – Джим крепче обнял ее. – Лиза, я люблю тебя. Я не могу без тебя жить.
– Нет, мне надо домой. Пойдем. – Она вскочила, потащила Джима за руку. – Пойдем же.
Молча они двинулись к Вир-стрит. Никого не было – ни впереди, ни позади; никто не мог их видеть. Джим больше не обнимал Лизу, они просто шли рядом, но все же не касаясь друг друга. Первой заговорила Лиза.
– Иди по Вестминстер-Бридж мимо церкви. На Вир-стрит попадешь с той стороны. А я пойду переулком, чтоб никто нас вместе не увидел… – Лиза почти шептала.
– Хорошо, Лиза, – согласился Джим. – Сделаю, как ты велишь.
Они подошли к переулку, о котором говорила Лиза. Это был узкий проход между глухих стен, иными словами, фабричные задворки; вел он к началу Вир-стрит. У входа стояли два чугунных столбика, чтобы ни конные повозки, ни ручные тележки сюда не совались.
Лиза и Джим как раз подошли к этим столбикам, когда на пустой улице появился человек. Лиза поспешно отвернулась.
– Как ты думаешь, он нас узнал? – спросила она, когда они с Джимом оказались на достаточном расстоянии. И добавила: – Видишь, оглядывается.
– А кто это?
– Он с нашей улицы, – пояснила Лиза. – Я сама ни с кем из его семьи не вожусь, но знаю, где они живут. Как думаешь, он нас узнал?
– Откуда? Темень такая!
– Но он же оглянулся! Если он нас узнал, завтра вся улица будет языки чесать.
– Мы ничего худого не делали.
Лиза протянула руку, чтобы попрощаться.
– Провожу тебя до дому, – сказал Джим.
– Не надо. Иди к себе.
– Темно; что, как ты в беду попадешь?
– Не попаду. Иди домой, оставь меня.
Лиза шагнула в переулок и остановилась, глядя на Джима. Их разделяли железные столбы.
– Доброй ночи, – сказала Лиза, продолжая тянуть руку.
Джим взял ее ладошку.
– Не хочу, чтоб ты уходила.
– Что ж делать? Я должна идти! – Лиза попыталась высвободиться, но он опустил ее руку на верхушку чугунного столбика и крепко прижал.
– Пусти! Больно!
Блейкстон не шевельнулся, только смотрел ей в глаза откровенно, требовательно. Лизе стало не по себе. Она пожалела, что пошла с ним.
– Пусти руку! – Лиза крохотным своим кулачком принялась молотить железную лапищу.
– Лиза! – с надрывом произнес Блейкстон.
– Что? – Лиза в очередной раз стукнула его по руке.
– Лиза, – Блейкстон перешел на шепот, – я хочу!
– Чего? – Лиза потупилась.
– Сама знаешь. Ну, так как?
– Нет.
Он навис над ней и повторил:
– Так как?
Лиза молчала, только молотила его кулачком по руке.
– Лиза, – Джим говорил хриплым, низким голосом, – Лиза, я хочу.
Она все молчала, прятала глаза и как заведенная била его кулачком. Он поймал ее взгляд. Кулачок застыл в воздухе, Лиза смотрела на Джима с полуоткрытым ртом. Внезапно Блейкстон как бы встряхнулся, ударил Лизу кулаком в живот так, что она зашаталась, и распорядился:
– Пошли.
И они скрылись в темном переулке.
Воскресный утренний сон миссис Кемп всегда был несколько крепче и продолжительнее, чем сон субботний или, скажем, пятничный; иначе Лиза в то воскресенье вовсе бы не выспалась. Она проснулась, потерла глаза; постепенно вспомнила и как ходила накануне в театр, и все остальное. Лиза вытянула ноги и испустила блаженный вздох. Сердце ее переполнял восторг; она думала о Джиме, и по телу разливалась любовная истома. Она закрыла глаза и представила его теплые губы; закинула руки, словно обнимая его за шею, словно приближая к себе; она почти ощущала, как колючая борода касается щек, а сильные крепкие руки подобно тискам обхватили талию. Лиза улыбнулась и снова глубоко вздохнула; затем выпростала руки из ночной рубашки и принялась их рассматривать. До чего худенькие, просто пара косточек, ни мышц, ни жирка; и бледные, все в сложном узоре набухших вен. Лиза не замечала, что кисти у нее огрубевшие, красные, в пальцы въелась грязь, а ногти обломаны, а то и обкусаны до мяса. Она поднялась с постели и стала глядеться в зеркало над каминной полкой. Воспользовалась пятерней как расческой, улыбнулась сама себе. Личико у нее было востренькое, зато щечки свежие, бело-розовые, а глаза большие, темные, как и волосы. Лиза чувствовала себя ужасно счастливой.
Одеваться не хотелось; хотелось мечтать. Лиза кое-как собрала волосы в узел, набросила юбку прямо на ночную рубашку, села у окна и осмотрела комнату. Большая часть украшений интерьера, имевшихся в распоряжении миссис Кемп, концентрировалась на каминной полке. Основу композиции составляли груша, яблоко, ананас, гроздь винограда и полдюжины пухлых слив, искусно сделанные из воска и весьма популярные в середине этого славнейшего из царствований. Каждый плод был выкрашен в оттенки, предназначенные ему Природой – яблоко щеголяло красными боками, виноградины отливали иссиня-черным, листья цвета малахита придавали композиции законченность. Урожай покоился на подставке «под черное дерево», покрытой черным бархатом, от грязи же и пыли его защищал впечатляющий стеклянный колпак, отделанный красным плюшем. Лизе всегда доставляло удовольствие смотреть на эту композицию, вот и сейчас при виде ананаса у нее невольно потекли слюнки. Два конца полки уравновешивали два розовых кувшина, расписанных по фасаду голубенькими цветиками; вокруг горлышка готическими золочеными буквами шло пояснение: «Дружеский Подарок». Эти произведения относились к более поздней эпохе, впрочем, столь же не чуждой прекрасному. Промежутки были заполнены кувшинчиками и чайными парами – внутри позолота, снаружи городской вид, по окружности – «Клактон-он-Си в Сердце Носи», или «Вечно Помни Милый Нью-Ромни». Немалое количество этой сувенирной продукции успело разбиться, но было заботливо починено с помощью клея; и вообще, по мнению знатоков, керамика от трещинки-другой в цене не теряет. Еще на каминной полке стояли портреты. С паспарту в бархатных рамках, порой украшенных ракушками, на Лизу смотрели неизвестные личности в старинной одежде, женщины в платьях с корсетами и тесными рукавами, с прямыми проборами в прямых волосах, с печатью суровости на лицах, с твердыми подбородками и узкими губами, с крохотными поросячьими глазками и в морщинах; мужчины, втиснутые в воскресные костюмы, окоченевшие в пристойных позах, каждый с длинными усами, бритыми подбородком и верхней губой и таким выражением, будто на плечах его неподъемная, хоть и незримая ноша. Были здесь и два-три дагерротипа – крохотные фигурки в полный рост, в золоченых рамках. Еще были снимки отца и матери миссис Кемп, а также помолвленных или только что обвенчанных пар – непременно дама сидит, джентльмен стоит, положив руку на спинку ее стула, или джентльмен сидит, дама стоит, положив руку ему на плечо. Снимки эти стояли на каминной полке, висели над ней и на других стенах, а также над кроватью; всякий, оказавшийся в комнате, попадал в оцепление застывших в вечной неподвижности лиц, взятых анфас.
Фоном служили выцветшие от старости обои, в особо критических местах укрепленные цветными приложениями к рождественским выпускам газет. Привлекала внимание пронизанная патриотизмом картинка, изображающая солдата, который тряс руку поверженного товарища, а другою рукой бросал вызов банде арабов. Была здесь и «Спелая вишня»11, практически черная от старости и грязи; были два календаря, один с портретом маркиза Лорна12, изящно одетого красавца, предмета обожания миссис Кемп с самой кончины мистера Кемпа. На втором календаре имелся портрет Королевы, сделанный к Ея юбилею и несколько потерявший в плане величия по причине усов, каковые в приступе непочтительности подрисовала углем наша Лиза.
Мебель составляли рукомойник и узкий комод, служивший также буфетом для кастрюль, сковородок и глиняных горшков, что не уместились на каминной решетке; подле кровати стояли два табурета да лампа. Больше в комнате не было ничего. Лиза все это оглядела и осталась вполне довольна; воткнула булавку в верхний угол благородного маркиза, дабы не допустить его падения, повертела фаянсовые сувениры и стала умываться. Затем оделась, поела хлеба с маслом, залпом выпила кружку холодного чаю и пошла на улицу.
Мальчишки, как всегда, играли в крикет. Лиза направилась прямо к ним.
– Я с вами.
– Валяй, Лиза! – раздалось полдюжины радостных голосов, а капитан команды добавил: – Ступай к фонарю, будешь подачи считать.
– Вот я тебе сейчас самому фонарь поставлю, – вскинулась Лиза. – Сам считай, а я буду отбивать. Иначе не играю.
– Ты и так всегда отбиваешь. Не все коту масленица, – заявил капитан, который не преминул воспользоваться своим положением и уже стоял в калитке.
– Или я буду отбивать, или играйте без меня, – отвечала Лиза.
– Эрни, так тебя и так, пусть она отбивает! – закричали двое-трое членов крикетной команды.
– Ладно, пусть. – Капитан нехотя протянул Лизе биту. – Все равно долго не продержится. – И он отобрал мяч у прежнего подающего. Сомнения этому юному джентльмену были чужды в корне.
– Мяч за полем! – раздалось с дюжину голосов, когда мяч, не коснувшись Лизиной биты, приземлился на куртки, служившие калиткой. Капитан поспешил вернуть свою очередь, однако Лиза ни за что не отдавала биту.
– Первая подача не считается! – кричала она.
– Ты не говорила, что первая не считается! – возмутился капитан.
– Говорила! Я сказала, когда мяч полетел. Про себя.
– Ладно, пусть, – повторил капитан.
И тут Лиза увидела Тома среди зрителей и, поскольку в то утро была расположена к миру в целом, окликнула:
– Привет, Том! Давай с нами! Будешь подающим, а то здесь у одного руки не оттуда растут!
– Проворонила подачу, так теперь и злишься, – буркнул парнишка.
– Ты меня из игры не исключишь, не на ту напал. А первая подача всегда не в счет, это уж правило такое.
Том подавал очень медленно и мягко, чтобы Лизе не приходилось делать лишних движений. Лиза вдобавок хорошо бегала, и скоро на ее счету было двенадцать очков. Другие игроки стали выражать недовольство.
– Да он поддается всю дорогу! Он и не хочет ее обыграть!
– Эй ты, все дело нам портишь!
– Плевать, – парировала Лиза. – У меня двенадцать очков – вам столько и не снилось. А теперь мне надоело, я сама из игры выхожу. Пошли, Том.
И они с Томом вышли из игры, а капитан наконец завладел битой. Крикет продолжался. Лиза прислонилась к стене, Том стоял напротив нее, сияющий, как новенький шиллинг.
– Слышь, Том, где прятался? Я тебя сто лет не видала.
– Я не прятался; я тут и был. И я тебя видел, хоть ты меня не замечала.
– Мог бы подойти, сказать «доброе утро». Кто тебе не давал?
– Не хотелось тебя неволить, Лиза.
– Нет, ну не дурак? Скажешь тоже – неволить!
– Я думал, тебе не по нраву, чтоб я на каждом шагу попадался. Вот я и обходил тебя стороной.
– По-твоему получается, я тебя видеть не могу! Думаешь, я бы поехала с тобой на пикник, если б ты мне не нравился?
Лиза отчаянно лукавила; но в то утро она была так счастлива, она весь мир обожала, и Том шел в комплекте. Она смотрела нежно и до того довела парня, что у него комок к горлу подступил и он слова вымолвить не мог.
Лиза взглянула на дом, где жил Джим, и увидела в дверях девушку примерно одних с собой лет; девушка показалась ей удивительно похожей на Джима.
– Слышь, Том, глянь-ка туда – это не Блейкстонов дочка вышла?
– Она самая.
– Пойду поболтаю с ней. – И Лиза бросила Тома и направилась к девушке.
– Ты Полли Блейкстон, верно?
– Верно! – отвечала Полли.
– Я так и подумала. Твой папа мне сказал: ты ведь мою дочку не знаешь, да? Не знаю, говорю, откуда мне знать. Ну, говорит он, коли встретишь ее, нипочем не ошибешься. И правда, я не ошиблась.
– Мама говорит, я вся в папу, от нее ни крошечки не взяла. А папа говорит, слава Богу, а то, будь я на маму похожа, он бы с ней развелся.
Обе засмеялись.
– А куда ты идешь? – спросила Лиза, косясь на полоскательницу в руках Полли.
– За мороженым к обеду. Там, в конце улицы, у лоточника куплю. Папа сказал, вчера вечером ему подфартило, так что нынче у нас мороженое на сладкое.
– Можно с тобой?
– Конечно!
Они взялись за руки, словно дружили с пеленок, и зашагали к Вестминстер-Бридж-роуд. По этой славной улице девушки шли, пока не добрались до ларька, где итальянец продавал нужный им товар; попробовали все сорта, сделали непростой выбор. Полли выложила шестипенсовик, и итальянец наполнил полоскательницу красно-белой субстанцией, с виду опасной для жизни.
На обратном пути Полли вдруг воскликнула:
– Папа идет!
Лизино сердце бешено забилось, щеки запылали; но сразу же ею овладел стыд, она опустила голову, уставилась в землю и пролепетала:
– Мне домой надо, мама хворает. Посмотрю, как у нее дела.
И прежде чем Полли успела ответить, Лиза юркнула в свою дверь.
Дела у миссис Кемп были из рук вон плохи.
– А, явилась – не запылилась! Где тебя носило? – завела она, едва Лиза переступила порог.
– Что с тобой, мам?
– Что со мной? Нет, вы гляньте – она еще спрашивает, что со мной! Да как у тебя язык поворачивается, мерзавка! Бросить больную мать, одну-одинешеньку! Хороша дочь, нечего сказать!
– Да что случилось?
– Молчи, не смей раскрывать свой грязный рот! Мать одну оставила, когда ревматизма будто с цепи сорвалась, да еще нервалгея в придачу! У меня все утро нервалгея, голова трещит! Кажется, сейчас кости расколются да мозги вытекут. А она шляется незнамо где. Мать больная лежит, всякую минуту может Богу душу отдать, ждет ее, паршивку, а она не идет, чай матери не готовит. Пришлось самой встать кое-как, чаю сделать, это с такой-то нервалгеей! А если б пожар случился? Мать бы, больная, заживо сгорела, а этой мерзавке и нужды нет!
– Прости, мам. Я только на полчасика выскочила, не думала, что ты проснешься. И огня, кстати, не оставила.
– Ах ты, неблагодарная! Вот я, когда девушкой была, я разве со своей матерью так обращалась? У тебя уважения к матери ни на грош, а ведь мать с тобой больше намучилась, чем с другими-то детьми, вместе взятыми! Как родила тебя, так будто крест на шею повесила; всю-то душу ты мне вымотала с тех пор. За что мне такое на старости лет, за какие прегрешения? Чтобы родная дочь больную мать оставила голодной смертью помирать да гореть заживо! – Тут миссис Кемп начала всхлипывать, и ее жалобы потонули в ее же слезах.
Сумерки сгустились до полной темноты; миссис Кемп, изнуренная страданиями, как физическими, так и душевными, давно спала. Лиза стала думать. Она думала о многих вещах; например, она не могла понять, почему нынче утром скрылась от Джима. «Дура набитая, вот кто я такая», – сказала себе Лиза.
Поистине, с прошлой ночи минуло лет сто, не меньше; Лизе казалось, то, что случилось, было очень-очень давно. Она не говорила с Джимом целый день, а ведь ей столько хотелось ему сказать. В надежде увидеть его Лиза подошла к окну и выглянула; но не заметила ни души. Она закрыла окно и села подле. Время бежало, Лиза ломала голову, появится Джим или не появится, спрашивала себя, думал ли он о ней столько, сколько она о нем. Постепенно мысли ее утратили четкость, словно туманом затянулись. Лиза стала клевать носом.
Внезапно она вздрогнула и не сразу сообразила, действительно ли слышала нечто, не приснилось ли ей. Она прислушалась; звук – три-четыре легких удара в раму – повторился. Лиза распахнула окно и прошептала:
– Джим?
– Я, – ответили из темноты. – Давай выходи.
Девушка захлопнула окно, скользнула в коридор, открыла дверь на улицу и едва успела ее закрыть, потому что Джим, вломившись, сгреб Лизу обеими ручищами и прижал к груди. Лиза страстно его поцеловала.
– Я знала, Джим, что ты нынче придешь; мне что-то подсказывало, вот тут. – Лиза ткнула себя в сердце. – Только почему ты так долго?
– Не мог раньше – хотел, чтоб народ разошелся по домам. Поцелуй меня! – И прижал губы к ее ротику, и Лиза обмякла в его объятиях.
– Пошли пройдемся, а, Лиза?
– Пошли! – Они говорили шепотом. – Иди переулком, а я улицей.
– Ты права. – Джим еще раз поцеловал Лизу и выскочил из парадного, а она закрыла за ним дверь.
Лиза вернулась в комнату за шляпой, затем прокралась в коридор, прислушалась, не идет ли кто из соседей. Она еще решалась выскочить за дверь, когда послышался поворот ключа в замке, и едва успела отпрянуть, иначе ее прибили бы дверью. На лестницу вышел сосед сверху.
– Эй, кто тут копошится?
– Мистер Ходжес! Как вы меня напугали! Я только выйти собралась. – Лиза густо покраснела; хорошо, что на лестнице было темно. – Доброй ночи, мистер Ходжес, – добавила Лиза и вышла.
Она пробиралась сторонкой, держась в тени домов, точно воровка; полисмен проводил ее долгим подозрительным взглядом – не замышляет ли чего противозаконного? Лишь выйдя на дорогу, девушка смогла вдохнуть полной грудью. Джим прятался под деревом. Лиза бросилась ему на шею, они снова стали целоваться.
Так начался период любовных наслаждений. Каждый день, закончив работу на фабрике и наскоро выпив чаю, Лиза выскальзывала из дому и в условленном месте встречалась с Джимом. Обычно встречу они назначали возле церкви, что гляделась в реку в конце Вестминстер-Бридж-роуд; от церкви Лиза с Джимом брели, рука в руке, пока им не попадалась свободная скамейка. Очень часто они проделывали путь по набережной Альберта к Баттерси-парк, где усаживались на скамейку и смотрели на играющих детей. Велосипедистки по большей части предпочитали парки на другом берегу, но время от времени какая-нибудь девица проносилась мимо, и тогда Лиза, с присущей ее сословию предвзятостью, глядела ей вслед и отпускала пару-тройку замечаний, часто скорее образных, нежели подобающих леди. Оба, Джим и Лиза, любили детей, и тощенькие, замурзанные оборвыши либо катались у Джима на коленях, либо затевали шутливые потасовки с Лизой.
Лизе и Джиму казалось, они скрылись ото всех обитателей Вир-стрит, но дважды, когда они шли вместе, навстречу им попадались знакомые. Один раз это были мастеровые, возвращавшиеся с работы в Вокс-холле13; Лиза увидела их, лишь почти с ними поравнявшись. Она сразу отпустила локоть Джима, оба уставились в землю, словно страусы, в расчете, что всякий, кто не смотрит, и замечен не будет.
– Джим, ты их видел? – прошептала Лиза, когда мастеровые удалились. – Как думаешь, они нас узнали? – Почти инстинктивно она обернулась, и в этот же миг один мастеровой тоже обернулся; стало быть, узнали. – Ох, как я испугалась!
– Я тоже, – отвечал Джим. – Аж взмок весь.
– Какие же мы с тобой идиоты, – продолжала Лиза. – Надо было с ними заговорить! А теперь они всем расскажут. Как думаешь – расскажут?
Впрочем, за этой встречей ничего не последовало. Джим как-то наткнулся в пабе на одного из мастеровых, и тот никоим образом не дал понять, что видел его с Лизой; Джим и Лиза решили, что остались неузнанными. Однако второе столкновение было много хуже.
Оно имело место также на набережной Альберта. Лиза и Джим попались навстречу сразу четверым соседям. Лизино сердце едва не выпрыгнуло, ибо возможности улизнуть не было никакой. Она хотела развернуться и пойти обратно, да опоздала – соседи заметили их.
– Подыграй мне, – шепнула девушка Джиму и громко обратилась сразу ко всем четверым: – Доброго вечера! Откуда это вы?
Соседи несколько опешили, затем один из них задал встречный вопрос:
– А вы где были?
– Я? Я – в больнице. У нас одна девушка из цеха захворала, вот я и думаю: надо сходить проведать. – В первую секунду Лиза говорила несколько неуверенно, однако вскоре собралась и лгала уже бегло, без запинки. – Ну вот, выхожу это я из больницы, и кто, вы думаете, навстречу идет? Мистер Блейкстон. И говорит это мне: надо же, где встретились. Иду, говорит, в Воксхолл; не хочешь прогуляться за компанию? Отчего не прогуляться, отвечаю, погодка-то славная.
Один сосед подмигнул, другой заметил:
– Ну, гуляй, Лиза, гуляй.
Лиза изобразила оскорбленную добродетель.
– Вы на что это намекаете? По-вашему, я вру?
– Ты? Врешь? Боже упаси! Ты ж у нас невинна, как голубка.
– Я правду говорю! На что мне врать? А знаете пословицу: лжец никому не верит?
– Ладно, ладно, Лиза, не кипятись.
– Я кипячусь? Вот только слово еще скажи – в глаз получишь! Пойдемте, мистер Блейкстон, – обратилась она к Джиму (который во все время разговора молчал, как пень), и они пошли.
Вслед им раздалось «Теперь все ясно!», сопровождаемое грубым хохотом.
После этого случая Лиза и Джим решили встречаться только в таких местах, где их точно никто не увидит. До Вестминстер-Бридж-роуд они теперь добирались поодиночке, а там сразу шли в парк. Ложились на траву и лежали так, обнявшись, до самой темноты. После дневного зноя приятно было вдохнуть прохладный вечерний ветерок; казалось, они вдали от Лондона, так было тихо, так свежо. Раскинувшись на травке рядом с Джимом, Лиза чувствовала, что ее любовь к нему распространяется и на весь мир, что в Джиме она обожает всех людей, сколько их ни есть. Если бы только это не кончалось! Они дожидались темноты, над ними по одной вспыхивали и помаргивали звездочки, небо становилось ультрамариновым, затем ультрамарин переходил в чернильную черноту, сверху уверенно светили уже целые россыпи звезд. Но постепенно вечера сделались холоднее, Лиза с Джимом быстро замерзали на травке, и путь, который надо было проделать до парка, стал казаться слишком длинным и не стоящим считаных минут уединения. Поэтому они, по обыкновению перейдя через мост, брели по набережной, пока не попадалась свободная скамейка, садились в обнимку, Лиза поджимала ножки, а Джим нависал над ней. Зарядили сентябрьские дожди, но Лиза с Джимом по-прежнему устраивались на скамейке под деревьями. Джим часто брал Лизу на колени, распахивал над ней куртку, точно шатер, а Лиза обнимала его за шею, прижималась к нему и время от времени смеялась от счастья коротким тихим смешком. Они почти не разговаривали в те вечера, ибо что им было говорить друг другу? Они могли целый час просидеть молча, щека к щеке, взаимно ощущая горячее дыхание, и час этот всегда заканчивался одинаково: Лиза поднимала личико, Джим склонялся над ней, чтобы губы их могли встретиться и слиться. Иногда Лиза задремывала, и Джим сидел не шевелясь, чтобы не потревожить ее сон. Просыпалась Лиза с улыбкой, Джим снова склонялся над ней и целовал в губы. Они были очень счастливы. Но часы бежали, и вот уже Биг-Бен бил полночь (всякий раз двенадцатый удар становился для Лизы и Джима полной неожиданностью), они нехотя поднимались со скамейки и брели на Вир-стрит. Их прощания были бесконечны; каждый вечер Джим не хотел отпускать Лизу, от одной мысли о необходимости разомкнуть объятия на глаза ему наворачивались слезы.
– Я бы все отдал, – говорил Джим, – только бы всегда быть с тобой.
– Что ж делать, милый, – отвечала Лиза, сама едва не плача, – ничего не попишешь, надо прощаться.
Однако, несмотря на все предосторожности, соседи каким-то образом узнали про их любовь. Началось с того, что Лиза заметила: женщины стали с ней настороженными, не было уже той сердечности, что раньше. Девушка подозревала, что ей перемывают косточки: когда она проходила мимо, ее провожали взглядами, перешептывались, кивая на нее, а то и смеялись, но, стоило ей приблизиться, разговор смолкал, повисало неестественное молчание. Довольно долго Лиза гнала мысль, что соседи изменили к ней отношение, да и Джим, который вовсе ничего не замечал, то и дело говорил: «Тебе померещилось». Однако мало-помалу доказательств прибавлялось, и даже Джиму пришлось признать: соседи действительно что-то пронюхали. Раз Лиза болтала с Полли, так вышла миссис Блейкстон, позвала дочь и стала отчитывать, причем обе то и дело сердито косились на Лизу. Во взгляде миссис Блейкстон Лиза увидела столько злобы, что даже заробела; пыталась доказать себе, что страхи напрасны, шагнула к миссис Блейкстон, хотела было заговорить – но миссис Блейкстон стояла как вкопанная, глядела до того мрачно, что у Лизы слова в горле застряли. Она рассказала обо всем Джиму. Джим потемнел лицом.
– Старая ведьма! Пусть попробует тебе хоть слово сказать – получит по заслугам.
– Только не бей ее, ладно, Джим? Что бы ни случилось, не бей ее, – попросила Лиза.
– Не буду, если на рожон не полезет! – отвечал Джим и сообщил, что в последнее время жена дуется, вообще с ним не разговаривает. Вчера, например, он вернулся с работы и сказал «Добрый вечер», так она спиной повернулась – и ни слова, ни полслова.
– Тебе что, ответить трудно, когда с тобой разговаривают? – спросил Джим.
– Добрый вечер, – выдавила жена, но лицом не повернулась.
С тех пор Полли стала избегать Лизу.
– Полли, ты чего? – спросила Лиза. – Не говоришь со мной; язык проглотила?
– А мне с тобой не о чем говорить, – ответила Полли и поспешно отошла.
Лиза покраснела и огляделась, не видел ли кто. Двое парней, что сидели на тротуаре, оказались свидетелями столкновения; один пихнул другого локтем и подмигнул.
Однажды Лизу задразнили на улице.
– Чего-то ты бледная, – подначил один из парней.
– Верно, заработалась совсем, бедняжечка, – подхватил другой.
– Нашей Лизе, видать, супружество что кость в горле, – предположил третий.
– Совсем сдурел? Я не замужем, и не собираюсь, – закричала Лиза.
– Известно; на что тебе? Ты с супружества сливки снимаешь, опивки-то кое-кому другому достаются.
– Не понимаю, о чем речь!
– Где уж тебе; ты ж у нас неопытная.
– Невинная, как дитё, разрази меня гром, ежели вру.
– Вчера с Луны свалилась!
Дразнились хором, а Лиза стояла, точно голая, и не знала, что отвечать.
– Вы, ребята, сильно ошибаетесь: Лиза опыту набралась.
– Ах, любезный мой, я тебя до смерти обожаю, только гляди, чтоб твоя жена нас не выследила! – пропищал первый обидчик, и все дружно заржали.
Лиза совсем смешалась, теребила передник и только и думала, как бы незаметно уйти.
– Гуляй, да смотри не нагуляй, – с издевательской заботливостью посоветовали Лизе.
– Лиза, ты всем нам должна дать. Нынче со мной пойдешь, потом со всеми по очереди. Чтоб никому не обидно.
– Не понимаю, о чем речь! – повторила Лиза. – Подружек себе заведите, а то вам в голову-то ударяет! – И негодующая девушка расправила плечи и направилась домой.
Произошло еще одно событие – Салли с Гарри поженились. Однажды в субботу на Вир-стрит появилась небольшая процессия. В составе процессии были сама Салли, хихикающая от возбуждения, с челкой поистине впечатляющей после недельной пытки папильотками, в плюшевом платье с иголочки, оттенка, известного как «синий с искрою», и Гарри, весьма нервный, стесненный непривычным воротничком. Салли с Гарри шли под руку; за ними следовали мать и дядюшка Салли, также под руку, а замыкали процессию брат Гарри и его же приятель. Их сопровождал воображаемый туш и вполне реальный стук поношенных башмаков, а также добрые пожелания соседей; так они шли по Вир-стрит. Однако по мере приближения к Вестминстер-Бридж-роуд и, соответственно, к церкви влюбленная пара мрачнела, а Гарри так вспотел, что крахмальный воротничок положительно стал для него удавкой. Напротив церкви располагался паб; поступило предложение промочить горло перед церемонией венчания. Поскольку случай был торжественный, они прошли в отдельный зальчик, где дядюшка Салли, человек состоятельный, заказал шесть пинт пива.
– Что, маленько не по себе? – спросил приятель жениха.
– Ничего подобного, – храбро отвечал Гарри, словно каждый божий день женился. – Просто нынче жарко.
– Твое здоровье, дочка, – сказала мать Салли, поднимая кружку. – Больше уж я тебя «мисс» не назову.
– Будь доброй женой, как твоя матушка, – добавил дядя.
– Что верно, то верно. Моему мужу жаловаться не приходилось. Я свой долг выполняла, хоть, может, и нескромно так саму себя хвалить, – подтвердила почтенная вдова.
– Ну, голубки, – сказал брат Гарри, – сдается мне, пора вам уже и к венцу. Выпьем же за здоровье мистера Генри Аткинса и его будущей супруги!
– Благослови их Господь, – растрогалась мать Салли.
И они переступили порог церкви, и, пока шествовали по проходу, юный викарий, тощенький и бледненький, появился из ризницы и пошел к алтарю. Пиво возымело успокаивающее действие на их умы; обоим, Гарри и Салли, происходящее казалось теперь доброй шуткой. Они улыбались друг другу, а на словах «плоть едина» принялись пихаться локтями. Когда настало время доставать кольцо, Гарри долго шарил по карманам, так что брат его не выдержал и прошептал:
– Чтоб мне провалиться, он его посеял, растяпа!
Впрочем, церемония прошла без эксцессов, Салли бережно спрятала брачное свидетельство в карман, вся компания покинула церковь и завернула в паб – отмечать счастливый день.
Вечером Лиза и еще несколько подружек Салли пришли к новобрачным (которые обосновались в том же доме, где Салли жила до замужества) и пили за здоровье молодых, пока не решили, что пора и честь знать.