Патриарх Тихон. Крестный путь

День интронизации назначили на 21 ноября, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы.

7-го Тихон уехал в Троице-Сергиеву лавру.

Приготовление души

Скоро уединение было нарушено: пришлось на день вернуться в Москву. Первое решение, которое принял Божий избранник, было горестное. На 13 ноября большевики назначили похороны своих героев. Кладбищем избрали Красную площадь, памятником – Кремлевскую стену.

Но надо было предать земле и защитников Временного правительства. Родители убиенных обратились в Собор с просьбою прислать священников для отпевания.

После переговоров с властями Тихон назначил местом панихиды храм Вознесения и обратился к архиепископу Евлогию:

– Вы бы съездили…

Вот что пишет сам Евлогий об этом скорбном дне: «Рядами стоят открытые гробы… Весь храм заставлен ими, только в середине проход. А в гробах покоятся, – словно срезанные цветы, – молодые, красивые, только что расцветшие жизни: юнкера, студенты… У дорогих останков толпятся матери, сестры, невесты… Много венков, много цветов… Невиданная, трагическая картина… В надгробном слове я указал на злую иронию судьбы: молодежь, которая домогалась политической свободы, так горячо и жертвенно за нее боролась, готова была даже на акты террора, – пала первая жертвой осуществившейся мечты… Похороны были в ужасную погоду. Ветер, мокрый снег, слякоть… Все прилегающие к церкви улицы были забиты народом. Это были народные похороны… Большевики в те дни еще не смели вмешиваться в церковную жизнь».

Приложившийся к мощам преподобного Сергия Радонежского соединяет душу и жизнь свою с веками, отпущенными России для ее служения Высшей Воле, с веками минувшими и с грядущими. Через поцелуй, отдавая себя, обретает молящийся благодать для нынешнего.

Плакал Тихон, роняя слезы на святой покров, ибо открыл преподобному всю свою детскую беспомощность перед огромным миром, поклонившимся злу, исповедал все недостоинство, какое знал за собой.

Те слезы были тайные. Они тотчас просохли, когда в храм вошел монах-чтец…

Вернувшись в келию, Тихон уснул.

Пробудился уже при солнце. Вспомнил, что один из иноков дал ему вчера тетрадочку с какими-то выписками.

Умылся, помолился, сел под окном почитать. Первым стояло изречение Иоанна Златоуста: «С пришествием антихриста между нечестивыми и отчаявшимися в спасении своем умножатся постыдные наслаждения – тогда будет чревоугодие, объедение и пьянство. Таким образом Христос приводит пример, совершенно подходящий к обстоятельствам дела. Как в то время, говорит Он, когда приготовлялся Ковчег, люди не верили, и даже тогда, когда был готов и предвещал им близкое несчастие, они спокойно смотрели на него и предавались удовольствиям, так и теперь: явится антихрист, за которым будет кончина, после кончины последуют наказания и неизреченные мучения, а люди, опьяневши от разврата, не почувствуют никакого страха и пред этими будущими бедствиями».

Далее была помещена выписка из святителя Игнатия Брянчанинова: «В самом настроении человеческого духа возникает требование приглашения антихриста, сочувствие ему, как в состоянии сильного недуга возникает жажда к убийственному напитку. Произносится приглашение, раздается призывный голос в человеческом обществе, выражающем настоятельную потребность в гении из гениев, который бы возвел вещественное развитие и преуспевание в высшую степень, водворил на земле то благоденствие, при котором Рай и Небо делаются для человека излишними…»

Для Америки все это верно, но для России? Тихону вспомнился его келейник Яков, который ходил перед отъездом в Троицу на базар и удивлялся ценам: курица стоит десять рублей, за костюм просят тысячу, за башмаки – две с половиной сотни…

Среди изречений святых отцов попалось слово Достоевского: «Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а то тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе – мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают».

Кончилась тетрадочка фразой, записанной крупными буквами: «Весь ад восстал на Россию».

Тихон вздохнул и пошел одеваться.

Его ожидали в Параклите.

Солнце на небе стояло, как нищенка, словно бы не смея переступить порог избы. Свет лился хоть и ласковый, но настороженный. Тянуло сквозняком. Серые облака, толпившиеся по горизонту, пахли снегом…

Не доезжая до обители, Тихон вышел из коляски.

– Пешком пройдусь, – сказал он монаху-вознице.

В лесу было теплее, солнце, радуясь золоту сосен, сияло на стволах, на хвое.

Встретилась поляна. На поляне пирамидкою бревна. Подошел, сел.

Кто-то небось думает: патриарх в лавре погружен в великие думы, но что можно изобрести небывалого для России?

Запастись бы впрок тишиной, ибо тишина на патриаршем месте драгоценнее самого миро.

Травы, несмотря на позднюю осень, были зелены, бугорки возле бревен поросли ласковым мхом.

Тихон прикрыл глаза, чувствуя, какое нежное теперь солнце, какое бережное.

И вдруг услышал:

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Мир тебе, святейший патриарх.

Тихон открыл глаза: перед ним стоял старец-странник. В руке еловый посошок. Лицо постника, но хорошее, приветливое. Седины в бороде, на волосах из-под видавшей виды скуфьи. Глаза светятся печалью.

– Здравствуйте! – поклонился Тихон и показал на бревна. – Отдохните. Последнее тепло…

– Последнее, – согласился старец, садясь рядышком. – Приготовляетесь к служению?

– Боюсь, приготовиться к тому, что ожидает нас всех, невозможно.

– Ждать да гадать – только душу травить, а жить – так и ничего. Потекут дни за днями… И хоть всякий день будет подвигом, а никто этого и не заметит. Русский человек, слава Богу, терпелив.

– Да ведь годы терпит, а у терпения, даже русского, есть предел. Знать бы край, а края, кажется, нет.

– Края нет! – согласился старец. – Бог есть. Не все переплывут море, но море с берегами. Не забыли бы только помянуть, кому переплыть-то суждено, канувших в пучину. Не забудут, и про них тоже вспомнят. Помогут в горький час.

– Вы из Параклита? – спросил Тихон.

– Из лавры.

– Мне ваше лицо очень знакомо, а встречаться, по-моему, все-таки не доводилось.

– В лавре народу много…

Послышались голоса, усиленные эхом.

– К вашему святейшеству спешат. Обеспокоились…

Тихон вздохнул, поднялся:

– Жалко уходить отсюда… Напрасно переполошились.

– Хорошо, что вы смелый человек, – сказал старец.

– С нами Бог.

Старец горестно встряхнул головой:

– Весь ад восстал на Россию! А в море, про которое говорил вам, буря бурю погоняет.

Тихон улыбнулся страннику:

– Ничего. Завтрашний день у Бога, а мы ведь Божьи. Помолитесь о нас. Да благословит и вас Господь.

Пошел на голоса. Монашеские одежды уже мелькали за деревьями.

И тут сердце толкнулось в груди – обернулся. Старец стоял, опершись на посох левою рукой, а правой творил крестное знамение.

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Тихон поклонился, снова пошел. И снова сердце беспокойно обмерло.

– Святейший, вот вы где! – спешили к патриарху посланные из Параклита иноки.

Тихон обернулся к бревнам. Старца не было.

Клобук Никона

Поднявшись до зари, Тихон молился в домашней церкви, величая Пресвятую Деву, Богоизбранную Отроковицу, и Ее вхождение во храм.

Душа была покойна, но не покоем неотвратимости – так люди идут под нож хирурга, – а скорее детской уверенностью в праздник: коль день ангела, любящие родители приготовят и пир, и подарки.

– Что-то ты осунулся! – сказал Тихон своему келейнику Якову. – Неможется?

– Здоров, владыка! Ночь не спал.

– Какие-нибудь неприятности?

– О вас думал… Тревожно все-таки…

– Напрасно. Патриарх в России будет – вот что главное.

В Кремль поехали пораньше: большевики для Кремля установили пропускной режим.

Поставление началось в девять часов в соборе Двенадцати апостолов. Приветствуя нареченного патриарха, Платон Тифлисский сказал:

– Святейший Синод с благоговением преклоняется перед промыслом Божьим, избравшим тебя на Патриарший престол Российской церкви.

Тихон, отвечая, помянул о главном:

– Святейший Синод в новом нашем Высшем церковном управлении должен занять второе место.

В соборе стоял холод, пахло нежилым. В Кремлевских соборах уже не служат, древние стены не обогреты дыханием молящихся…

Перешли в Мироварную палату. Здесь воздух был совершенно леденящий. Отслужили молебен, двинулись шествием в Успенский собор.

Тихон был в голубой мантии, клобук с бриллиантовым крестом. Целовал святые иконы, Царские врата, мощи, образ Владимирской Божией Матери.

Хоры такие, словно Иисус Христос явился в славе и силе и архангел Гавриил поднес трубу к губам. Боже! Боже! Разве не последние времена? В западной стене зияет прореха, на восточной – снаряд оторвал распятому на Кресте Господу обе руки. Страшно за патриарха, жить страшно, молиться страшно…

Под пение Трисвятого всякий человек, бывший в храме, зажег свечу – светили Тихону, взошедшему на горнее место.

Митрополиты Владимир и Платон трижды сажали нареченного на патриаршее седалище, возглашая «Аксиос».

После великой ектеньи, произнесенной Арсением Новгородским, ключарь Успенского собора со диаконами принесли на блюдах патриарший саккос, омофор, крест, панагии, патриаршую митру.

Сошлись времена, чтобы облечь святейшего Тихона в ризы, осененные благословением святых пращуров. Саккос с плеча Питирима, омофор, пояс, палица – Никона, митра – Адриана, панагии – святейшего первоначальника Иова, крест – Гермогена.

Ах, крикнуть бы – возьми крест, но другой, что полегче. Нет, мученический принял, самый могучий, но и самый горький.

Протодиакон Розов тоже в древнем стихаре. Оплечья и орарь шиты жемчугом. Выйдя через Святые двери, вставши лицом к западу, начал кликать похвалу:

– Святейшему Гермогену, архиепископу Константинопольскому, Вселенскому патриарху, многая лета.

Голос был безмерен, всем чудилось, что святой Царьград слышит сей клик.

– Блаженнейшему Фотию, патриарху Александрийскому, многая лета.

Всякое дыхание в храме затаивалось перед красотою величания.

– Блаженнейшему Григорию, патриарху Антиохийскому, многая лета.

– Блаженнейшему Дамиану, патриарху Иерусалимскому, многая лета.

И тишина. Свершилось чудо, но всем было страшно: после четырехкратного неимоверного восхождения остались ли у Розова силы на последнюю похвалу?

– Святейшему Тихону…

Стены темницы, державшие в плену свет России, – рассыпались в пух и прах.

– Отцу нашему…

Голос протодиакона слился с хорами, выступившими из глубины времен.

– И патриарху Московскому и всея России…

Мир уже заполнен славою от края и до края и, вздымаясь к Небесам, стлался у подножия престола.

– Многая лета.

Серое пятнышко от тьмы, испепелен сатана.

Стрелки показывали десять часов пятьдесят пять минут.

На глазах участников действа дрожали слезы. Ровно, ясно прозвучал голос патриарха:

– Мир всем.

И слезы пролились.

В одиннадцать часов двенадцать минут святейший осенил дикирием и трикирием молящихся в соборе и всю православную Россию.

После приветственного слова архиепископа Кишиневского Анастасия святейшего патриарха увели в алтарь, разоблачили.

Поднесли патриаршую зеленую мантию, белый клобук Никона, вервицу. Патриарх поцеловал скрижали на мантии, и митрополиты возложили ее на плечи святейшего. Клобук тоже пришелся впору. У всех улыбки. Семнадцатый век дивно послужил двадцатому.

Протопресвитер Успенского собора отец Николай Любимов подал митрополиту Владимиру жезл Петра Чудотворца. Митрополит вручил его пастырю народов.

– Великий и святой день! – Слово Владимир начал радостно, но тотчас стал говорить о корабле, который может разбиться о подводные скалы. – Наше время – это страшное для Церкви время! Положение ее ужасно… Но да не смущается сердце твое, святейший патриах!.. Как Моисей своим жезлом рассек море надвое и провел евреев целыми и невредимыми по дну морскому, избавив их тем от рабства египетского, так и ты сим священным жезлом управь вверенный тебе православный русский народ и проведи его ко спасению через пучину зол и бедствий, обуревающих его и святую православную Российскую церковь. Да будет так!

Отвечая, Тихон сказал:

– Один мыслитель, приветствуя мое недостоинство, писал: «Может быть, дарование нам патриаршества, которого не могли увидеть люди, более нас сильные и достойные, служит указанием проявления Божьей милости именно к нашей немощи, к бедности духовной». А по отношению ко мне самому дарованием патриаршества дается мне чувствовать, как много от меня требуется и как много для сего мне недостает. И от сознания сего священным трепетом объемлется ныне душа моя. Подобно Давиду, и я мал бе в братии моей, а братии мои прекрасны и велики, но Господь благоволил избрать меня.

Потом был крестный ход к Чудову монастырю. Истинно крестный ход, под настороженные взгляды латышских солдат в островерхих шапках. Эти шапки, придуманные Васнецовым, – подобие русского шлема – были приготовлены для парадов в Царьграде. Вместо Царьграда взяли с бою свой Кремль.

Солдаты из русских тоже голов не обнажали перед крестами и хоругвями, посмеивались, матерщинничали. Но вот вышел патриарх. Окурки о каблук, шлемы долой.

– Благослови, отец!

А соборы кругом и Чудов монастырь – будто мишени для упражнений в стрельбе.

В древности после поставления патриарх объезжал Кремль, освящал. От традиции не отступили. Шествие открывала колесница, в которой диакон вез крест святейшего. В патриаршем экипаже вместе с Тихоном сидел с чашею со святой водой сакелларий Успенского собора, патриарх же был с иссопом, которым и окроплял народ. За патриархом еще две колесницы. В первой – архиепископ Кишиневский Анастасий (Грибановский) и епископ Черниговский Пахомий (Кедров), во второй – летописцы соборного деяния, делопроизводители Священного Синода.

Путь лежал через Троицкие ворота, по Неглинной, по Кремлевской набережной мимо храма Василия Блаженного к часовне Спаса у Спасских ворот. Здесь краткое молебствие. Шествие по Красной площади до Иверской часовни, и снова в колесницах по Воскресенской и Театральной площадям, по Петровке, Кузнецкому мосту, Неглинному проезду к Трубной площади. На Трубной, возле Птичьего рынка, патриарха встретил крестный ход из Рождественского женского монастыря. Краткое молебствие, многолетие, и патриарх через Самотеку прибыл в свою резиденцию на Троицком подворье.

Всякое радостное, всякое горестное событие на Руси венчается трапезой.

За трапезой не столько ели-пили, сколько слушали речи.

Архиепископ Антоний говорил первым, как всегда, красиво, удивляя неожиданностью сравнений. В Тихоне он видел Кутузова, который через связь воинских событий пытался уразуметь Божественный промысел.

Антоний принял смиренное торжество Тихона, со смирением же сказал:

– Ты, святейший патриарх, дарован нам Божьим чудом, и в этом светлый залог благой надежды на то, что служение твое, невзирая на все скорби окружающей нас жизни, невзирая на то, что поставление твое совершено в священнейшем из русских храмов с пробитым артиллерийским снарядом куполом, – что эта богохульная пробоина совершена русскою рукою, а не внешними врагами России и Церкви, – невзирая на все это, будет служением плодоносным для веры и благочиния…

Приветствовал Тихона и ключарь московского кафедрального храма Христа Спасителя протоиерей Хотовицкий, сподвижник по служению в Америке. Говорил задушевно:

– Тихою скорбию обвеяно лице ваше. И все нынешнее торжество Русской церкви как бы еще обвеяно печалью и страданием. Ибо оно еще только заря победы, а к победе – еще долгий и многоболезненный путь… Никогда еще враг Неба, диавол, иский, кого поглотити, не оглашал своими страшными проклятиями и не отравлял своим смертным дыханием Вселенную, как в сии дни. И посему торжество нынешнее – это вступление ваше на тягчайший подвиг крестоношения.

Пророки, пророки! Наверное, ведь нравилось говорить так больно, так зримо. Не ведали: слова о крестном пути Патриарха сбудутся совсем уже скоро. Сами и понесут его Крест, сами станут подножием Распятия новых времен.

Митрополит Евлогий вспоминал: когда архиереи и члены Собора возвращались от патриарха в общежитие в Каретном ряду, им встретилась на улице безумная женщина в черных одеждах, с черными космами вокруг лица. Завидев рясы, кричала:

– Недолго! Недолго вам праздновать! Скоро убьют вашего патриарха.

А разве не пророчество – клобук Никона впору пришелся? Клобук низвергнутого патриарха, проведшего долгие годы в дальних монастырях…

А возложение панагий святейшего Иова? Тоже ведь изгнан из Москвы. А принятие креста Гермогена? В Кремле голодом уморен за верность православию и России…

Первые мученики

Патриаршая работа началась для Тихона с утра следующего дня. Был на заседании Собора. Призвал к общему труду на благо Церкви: «Как в живом организме каждый член должен быть на своем месте и содействовать общей работе всего организма, так и в церковном деле».

26 ноября говорил с народом с Лобного места.

27-го – утвердил бывшего архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского) епархиальным архиереем Владимира и Шуи по избранию. В этот же день издал указ о возведении в сан митрополита пяти старейших иерархов православной Русской церкви: Антония Харьковского, Арсения Новгородского, Агафангела Ярославского, Иакова Казанского, Сергия Владимирского.

Среди духовенства тотчас пошла гулять шуточка, пущенная Серафимом Тверским: «Какой урожай белых грибов!» Имели в виду белые клобуки митрополитов.

У большевистской власти тоже дел было по горло, преображали белую Россию в красную. Начали с Декретов о мире и земле, отменили национально-религиозные привилегии, уничтожили сословия и гражданскую Табель о рангах.

27 ноября появился Декрет об отмене частной собственности на дома в городах, и в тот же день была арестована главная избирательная комиссия Учредительного собрания.

Через день – новость: в Петрограде взломаны винные погреба, город потонул в пьяном ужасе.

Стали доходить до Москвы известия о восстаниях против самозванной власти. На Дону выступили казаки во главе с Калединым, на юге – Корнилов, на Урале – Дутов.

Большевики, расправляясь с противниками, объявили врагами народа партию кадетов. Косо посматривали и на Собор.

Святейший Тихон старался не привлекать внимания властей. Сообщив восточным патриархам и главам автокефальных православных церквей о восстановлении патриаршества в России и о своем избрании, он только раз заявил светскому миру о себе: поздравил короля Англии со взятием святого града Иерусалима войсками его величества.

Первейшим делом почитал службу и служил: в Знаменском монастыре, в семинарии, в Троицком подворье, в храме Христа Спасителя, в храме Василия Блаженного, в Успенском соборе Кремля в день преставления святителя Петра, пять дней кряду в рождественские дни… Все это только в декабре.

Зима стала на ноги с Матрены!^[1] Было морозно, бело. Но с зимою пришел голод. В Москве хлеб выдавали по карточкам, в день на человека полагалось четверть фунта. На Сухаревском рынке за фунт черного просили два с полтиной, а то и три рубля. Пуд белой муки стоил сто пятьдесят рублей, бутылка водки – полсотни.

5 декабря в Москве прошли демонстрации в защиту Учредительного собрания, 8-го большевики объявили город на военном положении.

В этот же день Тихону сообщили из Петрограда горькую весть: в Царском Селе во время крестного хода с молением об умиротворении Родины арестован и забит до смерти протоиерей Екатерининского собора отец Иоанн Кочуров.

Сразу вспомнился Чикаго, строительство храма… И вот – мученик, первый мученик новых времен, первый из священства.

Смерть гуляла по России, как в кабаке. В Севастополе матросня перебила адмиралов и офицеров – шестьдесят два покойника.

Убивали казаки, убивали казаков…

А власть посыпала страну декретами.

28 декабря в полночь часовую стрелку перевели на один час назад. Восстановили естественное исчисление времени.

31 декабря газета «Дело народа» опубликовала проект Декрета об отделении Церкви от государства.

Тихон готовился к новогодней проповеди в храме Христа Спасителя. Новый год – новые чаяния. Собирался сказать о единении. Было свежо горькое чувство обиды на грузинских епископов. Только что отправил им послание. Нет бы поддержать Российскую церковь в ее беде, куда там! Поспешили отделиться.

Секретарь вместе с газетой принес указ об утверждении епископа Аляскинского Александра (Немоловского) временным управляющим Алеутской и Северо-Американской епархией. Правящий архиепископ Евдоким (Мещерский) возвращался на родину.

Тихон взял газету.

– Вот уж воистину – с Новым годом!

Секретарь ждал, пока святейший вчитается в текст декрета. Спросил после долгой паузы:

– Что будем делать?

Тихон медленно отложил газету на самый край стола:

– Молиться.

В лице невозмутимость, в глазах покой, но приготовленное почти слово новогоднего приветствия кинул в корзину.

Вошел келейник с саквояжем для облачения.

– Еду служить в Марфо-Мариинскую обитель, – сказал Тихон секретарю.

Во главе обители стояла великая княгиня Елизавета Федоровна, родная сестра царицы. Тихона провели в ее келию.

– Простите, святейший! – Настоятельница опустилась на колени перед патриархом. – Не встретила вас. Посмотрите на меня, я опухла от слез. Благословите! Благословите!

Тихон благословил.

– Что стряслось?

Елизавета Федоровна подала газету.

– Это же ограбление! Все, что построено нами, – принадлежит народу, все имущество, даже священные сосуды, – тоже достояние народа.

– Пока что проект… – Тихон тяжело вздохнул. – Впрочем, они быстрые.

– Если все это, – Елизавета Федоровна обвела пространство келии руками, – народное, надо обратиться к народу.

– Ленин и Троцкий – не народ, как не был народом любимец масс Керенский, но именно эти люди вершили и вершат судьбы миллионов. Думаю, слушать нас не будут, а на крестные ходы выставят пулеметы… Но молчать, конечно, мы не станем. Пить чашу – так до самого донышка.

– А знаете, кто готовит Декрет о свободе совести? Иудей Рей-снер. Сведения у меня точные и самые свежие.

– Рейснер? Как не знать. В Вильне лекции читал, славил гений Израилева племени. Я его даже защищал… Это беда.

– Святейший, в Москве все теперь вспомнили о юношеском стихотворении Лермонтова. – Елизавета Федоровна взяла томик полного собрания. – Предсказание…

 
Настанет год,
России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь…
 

Это уже свершилось.

 
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон…
 

И это свершилось.

 
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать…
 

Вместо чумы – тиф, голод в Петербурге, в Москве!

 
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь – и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож;
И горе для тебя! – твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет все ужасно, мрачно в нем,
Как плащ его с возвышенным челом.
 

– Плащ с челом? – улыбнулся Тихон. – Господи, какие теперь плащи?

– Но возвышенное чело! Это же Ленин! Самое ужасное, в автографе у Лермонтова есть приписка: «Это мечта».

– Просвещенные дворяне ненавидели Николая Первого. Все это совпадения, а у страха глаза велики. Помолимся, матушка.