Kitobni o'qish: «Во весь голос. Стихотворения и поэмы», sahifa 4

Прощанье

 
В авто,
      последний франк разменяв.
– В котором часу на Марсель? —
Париж
       бежит,
             провожая меня,
во всей
       невозможной красе.
Подступай
           к глазам,
                    разлуки жижа,
сердце
       мне
           сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
         жить
             и умереть в Париже,
если б не было
            такой земли —
                            Москва.
 

1925

Бродвей

 
Асфальт – стекло.
                    Иду и звеню.
Леса и травинки —
                    сбриты.
На север
         с юга
              идут авеню,
на запад с востока —
                       стриты.
А между —
            (куда их строитель завез!) —
дома
     невозможной длины.
Одни дома
            длиною до звезд,
другие —
          длиной до луны.
Янки
     подошвами шлепать
                            ленив:
простой
        и курьерский лифт.
В 7 часов
         человечий прилив,
в 17 часов —
              отлив.
Скрежещет механика,
                       звон и гам,
а люди
       немые в звоне.
И лишь замедляют
                     жевать чуингам,
чтоб бросить:
             «Мек моней?»
Мамаша
         грудь
               ребенку дала.
Ребенок,
        с каплями из носу,
сосет
     как будто
               не грудь, а долла́р —
занят
     серьезным
                бизнесом.
Работа окончена.
                  Тело обвей
в сплошной
             электрический ветер.
Хочешь под землю —
                       бери собвей,
на небо —
           бери элевейтер.
Вагоны
        едут
             и дымам под рост,
и в пятках
          домовьих
                     трутся,
и вынесут
          хвост
                на Бруклинский мост,
и спрячут
          в норы
                под Гудзон.
Тебя ослепило,
                ты
                  осовел.
Но,
   как барабанная дробь,
из тьмы
        по темени:
                  «Кофе Максве́л
гуд
    ту ди ласт дроп».
А лампы
         как станут
                    ночь копать,
ну, я доложу вам —
                     пламечко!
Налево посмотришь —
                          мамочка мать!
Направо —
            мать моя мамочка!
Есть что поглядеть московской братве.
И за́ день
          в конец не дойдут.
Это Нью-Йорк.
               Это Бродвей.
Гау ду ю ду!
Я в восторге
             от Нью-Йорка города.
Но
   кепчонку
             не сдерну с виска.
У советских
            собственная гордость:
на буржуев
            смотрим свысока.
 

6 августа 1925 г., Нью-Йорк

Домой!

 
Уходите, мысли, восвояси.
Обнимись,
            души и моря глубь.
Тот,
    кто постоянно ясен, —
тот,
    по-моему,
                просто глуп.
Я в худшей каюте
                    из всех кают —
всю ночь надо мною
                       ногами куют.
Всю ночь,
          покой потолка возмутив,
несется танец,
               стонет мотив:
«Маркита,
           Маркита,
Маркита моя,
зачем ты,
          Маркита,
не любишь меня…»
А зачем
        любить меня Марките?!
У меня
       и франков даже нет.
А Маркиту
            (толечко моргните!)
за́ сто франков
                препроводят в кабинет.
Небольшие деньги —
                        поживи для шику —
нет,
    интеллигент,
                  взбивая грязь вихров,
будешь всучивать ей
                       швейную машинку,
по стежкам
            строчащую
                        шелка стихов.
Пролетарии
             приходят к коммунизму
                                        низом —
низом шахт,
              серпов
                      и вил, —
я ж
    с небес поэзии
                    бросаюсь в коммунизм,
потому что
            нет мне
                   без него любви.
Все равно —
              сослался сам я
                              или послан к маме —
слов ржавеет сталь,
                      чернеет баса медь.
Почему
        под иностранными дождями
вымокать мне,
                 гнить мне
                            и ржаветь?
Вот лежу,
          уехавший за воды,
ленью
       еле двигаю
                   моей машины части.
Я себя
       советским чувствую
                             заводом,
вырабатывающим счастье.
Не хочу,
         чтоб меня, как цветочек с полян,
рвали
       после служебных тя́гот.
Я хочу,
        чтоб в дебатах
                         потел Госплан,
мне давая
           задания на год.
Я хочу,
        чтоб над мыслью
                           времен комиссар
с приказанием нависал.
Я хочу,
       чтоб сверхставками спе́ца
получало
           любовищу сердце.
Я хочу,
       чтоб в конце работы
                             завком
запирал мои губы
                    замком.
Я хочу,
       чтоб к штыку
                      приравняли перо.
С чугуном чтоб
                и с выделкой стали
о работе стихов,
                  от Политбюро,
чтобы делал
              доклады Сталин.
«Так, мол,
           и так…
                  И до самых верхов
прошли
         из рабочих нор мы:
в Союзе
         Республик
                     пониманье стихов
выше
       довоенной нормы…»
 

1925

Сергею Есенину

 
Вы ушли,
          как говорится,
                          в мир иной.
Пустота…
         Летите,
                В звёзды врезываясь.
Ни тебе аванса,
                 ни пивной.
Трезвость.
Нет, Есенин,
             это
                не насмешка.
В горле
        горе комом —
                      не смешок.
Вижу —
       взрезанной рукой помешкав,
собственных
              костей
                     качаете мешок.
– Прекратите!
                 Бросьте!
                          Вы в своём уме ли?
Дать,
      чтоб щёки
                 заливал
                          смертельный мел?!
Вы ж
     такое
           загибать умели,
что другой
            на свете
                     не умел.
Почему?
         Зачем?
                Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
                     – Этому вина
то…
    да сё…
           а главное,
                       что смычки мало,
в результате
              много пива и вина. —
Дескать,
         заменить бы вам
                            богему
                                    классом,
класс влиял на вас,
                      и было б не до драк.
Ну, а класс-то
               жажду
                      заливает квасом?
Класс – он тоже
                   выпить не дурак.
Дескать,
         к вам приставить бы
                                кого из напостов —
стали б
        содержанием
                       премного одарённей.
Вы бы
       в день
              писали
                     строк по сто,
утомительно
              и длинно,
                        как Доронин.
А по-моему,
             осуществись
                           такая бредь,
на себя бы
            раньше наложили руки.
Лучше уж
            от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
             нам
                 причин потери
ни петля,
          ни ножик перочинный.
Может,
        окажись
                  чернила в «Англетере»,
вены
     резать
            не было б причины.
Подражатели обрадовались:
                                 бис!
Над собою
            чуть не взвод
                           расправу учинил.
Почему же
            увеличивать
                         число самоубийств?
Лучше
       увеличь
                изготовление чернил!
Навсегда
          теперь
                 язык
                      в зубах затворится.
Тяжело
         и неуместно
                       разводить мистерии.
у народа,
           у языкотворца,
умер
      звонкий
               забулдыга подмастерье.
И несут
        стихов заупокойный лом,
с прошлых
            с похорон
                       не переделавши почти.
В холм
       тупые рифмы
                      загонять колом —
разве так
          поэта
                надо бы почтить?
Вам
     и памятник ещё не слит, —
где он,
       бронзы звон
                     или гранита грань? —
а к решёткам памяти
                        уже
                             понанесли
посвящений
              и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
           в платочки рассоплено,
ваше слово
             слюнявит Собинов
и выводит
            под берёзкой дохлой —
«Ни слова,
            о дру-уг мой,
                           ни вздо-о-о-о-ха».
Эх,
    поговорить бы иначе
с этим самым
               с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
                 гремящим скандалистом:
– Не позволю
                 мямлить стих
                                 и мять! —
Оглушить бы
               их
                 трёхпалым свистом
в бабушку
           и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
                    бездарнейшая погань,
раздувая
           темь
                пиджачных парусов,
чтобы
      врассыпную
                   разбежался Коган,
встреченных
              увеча
                    пиками усов.
Дрянь
       пока что
                 мало поредела.
Дела много —
               только поспевать.
Надо
      жизнь
             сначала переделать,
переделав —
               можно воспевать.
Это время —
             Трудновато для пера,
Но скажите,
             вы,
                 калеки и калекши,
где,
     когда,
            какой великий выбирал
путь,
      чтобы протоптанней
                              и легше?
Слово —
         полководец
                       человечьей силы.
Марш!
        Чтоб время
                     сзади
                           ядрами рвалось.
К старым дням
                 чтоб ветром
                              относило
только
        путаницу волос.
Для веселия
              планета наша
                             мало оборудова —
на.
Надо
      вырвать
               радость
                        у грядущих дней,
В этой жизни
              помереть
                         не трудно.
Сделать жизнь
                 Значительно трудней.
 

1926

Товарищу Нетте – пароходу и человеку

 
Я недаром вздрогнул.
                         Не загробный вздор.
В порт,
        горящий,
                   как расплавленное лето,
разворачивался
                  и входил
                            товарищ «Теодор
Нетте».
Это – он.
          Я узнаю́ его.
В блюдечках-очках спасательных кругов.
– Здравствуй, Нетте!
                        Как я рад, что ты живой
дымной жизнью труб,
                         канатов
                                  и крюков.
Подойди сюда!
                  Тебе не мелко?
От Батума,
            чай, котлами покипел…
Помнишь, Нетте, —
                     в бытность человеком
ты пивал чаи
               со мною в дипкупе?
Медлил ты.
              Захрапывали сони.
Глаз
     кося
          в печати сургуча,
напролет
          болтал о Ромке Якобсоне
и смешно потел,
                  стихи уча.
Засыпал к утру.
                  Курок
                         аж палец свел…
Суньтеся —
            кому охота!
Думал ли,
           что через год всего
встречусь я
             с тобою —
                       с пароходом.
За кормой лунища.
                     Ну и здо́рово!
Залегла,
         просторы на́двое порвав.
Будто на́век
              за собой
                        из битвы коридоровой
тянешь след героя,
                      светел и кровав.
В коммунизм из книжки
                            верят средне.
«Мало ли,
            что можно
                        в книжке намолоть!»
А такое —
           оживит внезапно «бредни»
и покажет
           коммунизма
                         естество и плоть.
Мы живем,
             зажатые
                      железной клятвой.
За нее —
         на крест,
                   и пулею чешите:
это —
      чтобы в мире
                     без Россий,
                                 без Латвий,
жить единым
               человечьим общежитьем.
В наших жилах —
                    кровь, а не водица.
Мы идем
          сквозь револьверный лай,
чтобы,
       умирая,
                воплотиться
в пароходы,
              в строчки
                         и в другие долгие дела.
Мне бы жить и жить,
                       сквозь годы мчась.
Но в конце хочу —
                    других желаний нету —
встретить я хочу
                  мой смертный час
так,
    как встретил смерть
                           товарищ Нетте.
 

15 июля 1926 г., Ялта