Тайны Нью-Йорка

Глава 9
История женщины, нефти и подлости

Они шли по Двадцать третьей улице, Бартон – впереди, а молодой человек – на расстоянии двадцати шагов – за ним. Можно было заметить, что спутник Бартона находился в крайне возбужденном состоянии.

Бартон поднялся по ступеням подъезда одного из домов. Дверь перед ним тут же распахнулась. Несколько минут спустя молодой человек вошел в небольшую, но богато убранную комнату…

* * *

Теперь нам необходимо вернуться немного назад, чтобы изложить факты, следствием которых было это свидание.

Бартон, партнер Меси, женился на молодой девушке по имени Антония Видман.

Она принадлежала к одной из древнейших и уважаемых фамилий штата Нью-Йорк.

Не следует забывать, что в Америке, как и повсюду, есть настоящая аристократия. Если там не знают титула графа, маркиза и других, то тем не менее сохраняется почти религиозное уважение к нескольким семействам, которые законно гордятся давностью своего пребывания в стране или должностями, которые занимали представители этих родов.

Тут, как и в древних европейских фамилиях, сохраняются во всей неприкосновенности те принципы, которые в обществе принято называть рыцарскими.

Если можно вполне согласиться со щепетильным отношением к вопросам чести, то нельзя не признать чудовищной ту суровую нетерпимость, которой наполнены умы этих пуритан.

Для них снисхождение равносильно соучастию в преступлении. В чем бы ни провинился человек, принадлежащий к их обществу, как бы легка и простительна ни была его вина – но раз она существует, должно быть и наказание.

Видман уверял, что его предки сражались под знаменами Вильгельма Завоевателя. Его дом был очень похож на феодальный замок. Все тут было сурово, грустно, мрачно. Когда Видман появлялся – все умолкали: он шел строгий и суровый, говорил мало, бросал налево и направо холодные взгляды, ужасая ледяным величием свою жену, честную женщину, мало понимавшую его амбиции, но выполнявшую его требования, и дочь Антонию, розовощекого ребенка, который всегда бы пел и смеялся, если бы пение и смех были совместимы с аристократизмом этой фамилии.

Прибавьте к этому самый библейский, во всей своей строгости, пуританизм. Легко понять, какое воспитание получила эта девушка, постоянно боязливая, постоянно трепетавшая и которая именно вследствие этого гнета жаждала жизни и света! Молодость может подчиниться могильному холоду, но не может привыкнуть к нему. Поэтому, когда однажды важно восседавший на своем кресле отец Антонии объявил ей о скорой ее свадьбе с Бартоном, дочь не спросила, сделает ли Бартон ее счастливой, достоин ли он ее, будет ли он ей мужем или тираном. В ее глазах у него было одно и главное качество: он был освободителем.

Да, впрочем, какой был бы толк от ее рассуждений, соображений? Отец сказал – мать подтвердила – дочь должна была повиноваться. Она повиновалась, и скоро миссис Бартон сменила древний мавзолей отца на роскошный дом Бартона.

Кто же был этот Бартон и каким образом он сумел сокрушить преграду, отделявшую его, плебея, от этого аристократического ковчега?

Бартон был человек ловкий. Он был из тех людей, которые не рассчитывают на везение, а сами тщательно проводят свои операции. Ему было сорок лет, он был богат и мечтал об одном: как бы еще разбогатеть.

Породнившись с семейством Видманов, он придавал своему недавно созданному величию вид самой солидной древности. Он действовал как те домохозяева, которые окрашивают в черный цвет только что выстроенные дома.

Следуя традициям предков, Видман аристократически прожигал свое состояние, не заботясь о средствах его пополнения, а потом уже – и о его спасении. Видман тратил и платил не считая. Однажды дом его оказался заложенным на пять шестых своей стоимости. Потомок Видманов содрогнулся. Дом был оплотом фамилии, неприступным родовым замком. А ведь кредиторы не понимают таких тонкостей и описали бы даже доспехи Карла V в случае, если бы этот великий император, выдав вексель, не оплатил его в срок. Мрачное отчаяние охватывает Видмана, только теперь осознавшего свою беспомощность… И вот является Бартон с закладной, попавшей в его руки.

Видман не колебался между спасением фамильного замка и судьбой дочери. Видманы принадлежали телом, душой и кровью только своему роду. Антония стала жертвой выкупа закладной.

Дом был спасен.

Но Антония…

Когда Бартон проводил операции с железом, пенькой или кофе, то, естественно, назначал точную дату поставки этого товара.

В этот назначенный день Бартон принимал тюки. Затем он назначал дату следующей операции.

Так было и с женитьбой.

Он условился на счет покупки Антонии и в назначенный день явился принимать товар.

Антония была прелестным ребенком шестнадцати лет, с каштановыми волосами, большими бархатными глазами, удивленно смотревшими в будущее, полное лучезарных иллюзий. На затылке волосы вились шаловливыми локонами.

Когда она увидела себя одетую в белый атлас и кисею, то запрыгала от радости и захлопала в ладоши. Затем она долго любовалась игрой своих бриллиантов…

Видман был полон торжественности, Бартон – серьезности.

Церемония окончилась. Настал вечер…

Бартон искренне изумился. Эта юная леди не имела даже элементарных понятий о браке. Бартон смотрел на свой свадебный договор, как на иск, по которому следовало уплатить по предъявлении…

Что ему было за дело до деликатности и неуместных церемоний? Женился он или нет?

Антония вместо любви познала грубое насилие.

Бартон подивился детской наивности, но глубоко анализировать не стал и вскоре уехал по делам в Луизиану, оставив Антонию одну. В письмах он советовал ей открыть свой дом для приемов и завести знакомство с избранным слоем аристократических и финансовых кругов.

Бартону не было никакого дела до того, что Антония была молода и что в ней пробуждалась женщина. Он предоставил ее самой себе. Ему некогда было играть в любовь. Биржа, клуб, путешествия отнимали все его время.

Так прошло пять лет. Молодая женщина глубоко ушла в себя. В ее душу вкрался необъяснимый ужас, и она, зная свет только по его внешним проявлениям, начала его бояться. Кому поверить свои чувства? Видманам? Но это семейство все более погружалось в гордое и замкнутое одиночество. В отце она нашла бы не советника, а проповедника; мать была существом забитым…

Антония погрузилась в черную меланхолию.

Каким образом выслушала она однажды слова Эдварда Лонгсворда? Каким образом он извлек звуки из онемевших струн этого невинного сердца?

В нем горел огонь молодости, он был благороден и смел. Притом он осмелился сказать: «Я люблю тебя!» Он был полон почтения, а это всегда более опасно, чем смелое нападение. Он говорил тем вечным языком, который весь – гармония и упоение.

Антония невольно увлеклась. Это было откровение свыше. Обе молодые души почувствовали друг к другу то безумное влечение, в котором забывается все, кроме сознания, что любовь есть высшее благо… Но однажды наступило страшное пробуждение.

Антония чуть не сошла с ума от ужаса.

Она должна была стать матерью.

Нет слов в человеческом языке, способных передать то, что она чувствовала, что она пережила…

Никакого выхода! Никакого решения этой жуткой задачи! Отсутствовавший Бартон, естественно, не мог бы поверить в то, что отец ребенка – он.

Антония хотела убить себя.

Убить! Но она была не одна! Стало быть, убивая себя, она лишила бы жизни и другое существо…

Но что же делать!

Бежать! Да, это был единственный выход… Она решилась.

Бартон находился в Филадельфии уже шесть месяцев. Он собирался оставаться там еще два месяца.

Антония в припадке отчаяния написала мужу письмо, в котором было откровенное признание своей вины перед ним, а затем, собрав вещи, уехала.

Эдвард сопровождал ее. Куда они ехали? Они сами не знали этого. Они бежали…

Случай подстраивает иногда жестокие совпадения. Бартон выехал из Филадельфии.

Беглецы направлялись в Канаду.

В Монреале Эдвард и Антония очутились лицом к лицу с Бартоном. Бартон холодно взял за руку жену и привез ее в Нью-Йорк. Окружающие ничего не знали.

Эдварду он не сказал ни одного слова. Тот последовал за Антонией. Ему казалось подлостью покинуть ее в подобной ситуации.

Бартон по-прежнему не требовал объяснений.

Он молчал. Он соображал…

Письмо жены он получил, когда оно вернулось из Филадельфии, где уже не застало его.

Прочитав письмо, он вошел в комнату жены, Антония лежала на кровати с закрытыми глазами. Она слышала, как он вошел, и решила, что он явился убить ее.

Она подумала об Эдварде и своем ребенке…

Потом стала ждать…

Бартон сел в кресло. Потом, вынув из кармана письмо, прочел его вслух.

Закончив чтение, он сказал жене самым спокойным голосом:

– В состоянии ли вы меня выслушать?

Она прошептала:

– Да.

– Без всякого сомнения, сударыня, – продолжал Бартон, – вы не можете дать мне никакого объяснения, не можете представить ничего в свое оправдание…

Она ничего не отвечала.

– Прошу вас отвечать, – сказал Бартон.

– Да, не могу, – произнесла она.

– Вы беременны? – продолжал он. – Через сколько времени, по вашему расчету, должен родиться ребенок?

– Через месяц.

– Хорошо…

Он сказал это «хорошо» так спокойно, как будто речь шла о покупке коробки сигар.

– Я знаю этого Эдварда Лонгсворда, – продолжал Бартон. – И хотя вы оба обманули мое доверие, но я должен отдать ему должное, что он истинный джентльмен. Он вас любит сильно, не правда ли?

Антония закрыла лицо руками. Это было ужаснее смерти.

Негромко и ровно, сохраняя на своем красном и жирном лице выражение благожелательности, Бартон бросал холодные и четкие слова.

– Я не хочу ничьей смерти, – говорил он, делая странное ударение на последнем слове, – и даже думаю, что это печальное дело может разрешиться к общему удовольствию. Но, чтоб достичь желаемого результата, мне необходимо переговорить с Эдвардом Лонгсвордом.

– Что вы сказали? – воскликнула Антония, думая, что не поняла его.

И мысль о дуэли вдруг пронзила ее.

– Вы хотите убить его?!

Бартон улыбнулся.

– Если бы я хотел убить его, то давно бы сделал это, – ответил он. – Но за кого же вы меня принимаете? Неужели вы не понимаете, что имеете дело с умным человеком!..

Антония с беспокойством всматривалась в его лицо. Какие угрозы таились под этим спокойным лбом, в этих тусклых глазах?

– И что же я должна сделать? – спросила Антония.

– Написать мистеру Лонгсворду письмо, которое я продиктую вам…

– Письмо?

– Это письмо будет передано мистеру Лонгсворду, и в его власти будет уничтожить его…

Растерянная, подавленная, Антония встала и подошла к небольшому бюро красного дерева…

Бартон расхаживал по комнате и диктовал с неизменной деловитостью.

– «Дорогой друг мой! Я лишь передаю Вам пожелание, высказанное моим мужем. По причине, мне неизвестной, он хочет видеться с Вами. Речь идет, как он утверждает, о нашем будущем и о будущем нашего ребенка…»

Антония колебалась.

– Я ведь сказал: «Нашего ребенка», – повторил Бартон, причем в голосе его не было и нотки язвительности. – Продолжайте… «Он дал мне слово, что тут исключено насилие или западня, но наша судьба в ваших руках. Несмотря на странность этого пожелания…» Вы видите, – заметил, Бартон, – что я откровенен. Итак, «несмотря на странность этого пожелания, я полагаю, что лучше согласиться на это свидание. Мой муж умеет держать себя…» Извините меня, – снова перебил Бартон, – но необходимо его успокоить. «…И его слову можно верить. Потрудитесь же приехать в понедельник в два часа в зал Академии художеств, куда мой муж приглашает Вас для этого разговора. Я ничего не понимаю в образе его действий, но должна заметить Вам, что он даже не сделал мне ни одного упрека». Так, верно, – сказал Бартон, пробегая глазами письмо, – теперь подпишитесь… О! Довольно инициалов. Как вы думаете, придет он на это свидание?

– Да, – сказала Антония. – Но поклянитесь мне еще раз, что под вашим спокойствием не скрывается никакое ужасное намерение…

– Но подумайте, друг мой, – возразил спокойно Бартон, – какой мне смысл устраивать скандал?

Он позвонил и, отдавая письмо горничной, сказал:

– Велите отнести это письмо мистеру Эдварду Лонгсворду.

* * *

Возвратимся теперь в комнату, где находятся наши собеседники.

– Прошу садиться, – сказал Бартон Эдварду.

Молодой человек был бледен, но держал себя твердо и холодно.

Бартон хранил невозмутимое хладнокровие.

– Милостивый государь, – сказал он Лонгсворду, – прошу извинения, что я побеспокоил вас. Впрочем, я постараюсь не употреблять во зло ваше терпение. И, если вы позволите, мы приступим прямо к делу…

Эдвард кивнул.

– Для одной в высшей степени деликатной операции мне нужно содействие умного и смелого человека, а главное – такого, на которого я мог бы вполне положиться…

Это начало казалось выражением самой едкой иронии. Эдвард слушал.

– Заметьте, – продолжал Бартон, – что доверие доверию рознь. Если я прошу у вас услугу и в вознаграждение за нее предлагаю вам весьма выгодные условия относительно одного положения, о котором позвольте мне не распространяться, то я уверен, что вы хорошо исполните поручение, которое я вам дам и которое вы примете. Для меня очевидно, что вы готовы на все, чтоб вывести известное вам лицо из более чем щекотливого положения, нам с вами известного…

Эдвард молчал. Тут крылась тайна, заранее ужасавшая его.

– Итак, – продолжал Бартон, – я говорил вам, что вы мне нужны. Если бы я пообещал простить моей жене… признать за своего того ребенка, которого она носит, то я нисколько не сомневаюсь, что вы были бы готовы пожертвовать даже своей жизнью…

– Вы правы, – сказал Лонгсворд.

– Разумеется, между мной и миссис Бартон никогда бы не возникали разговоры о прошлом. Остается вопрос о ребенке. Или я его оставлю и буду воспитывать у себя, или же, если вам угодно, помогу моей жене скрыть его рождение и затем передать его вам, чтоб вы могли сами его воспитать. Наконец, я даже не настаиваю на полном разрыве. Благодаря операции, о которой я сейчас буду говорить с вами, вы в какой-то степени станете моим компаньоном, другом дома… Я не вхожу в подробности. Вы и так понимаете меня…

Эти циничные предложения, так прямо высказанные, заставили Эдварда покраснеть.

Он сдержал себя.

– Вы видите, – продолжал Бартон, – что я человек сговорчивый. А теперь скажите, можете ли вы принять эти предложения…

Молодому человеку безумно захотелось дать пощечину этому жирному негодяю.

Он подумал об Антонии. Но разве низость этого человека не оправдывала их поступки? Как бы виновны они ни были, не искупалась ли их вина подлостью Бартона?

Эдвард отчетливо произнес:

– Я принимаю.

– Хорошо, – сказал Бартон. – Перейдем теперь к услуге, которой я от вас жду…

Услуга! Какую же низость мог придумать этот человек, чтобы оценивать ее так высоко?

– Вы, конечно, знаете, милостивый государь, – начал Бартон, – что самые богатые источники нефти находятся на востоке Пенсильвании, большей частью в Венанго, Крофорде и Варрене…

Эдвард не мог скрыть своего удивления. Он изумленно смотрел на Бартона.

Бартон, казалось, нисколько не смущался этим и продолжал:

– Ойл-крик – самое перспективное богатство этой страны. Как вы знаете, это поток, берущий начало на севере Пенсильвании, около южного берега озера Эри, и движущийся в направлении бассейна реки Аллеган, недалеко от города Франклина. Некогда это было излюбленное место путешественников. Теперь на этих берегах не видно ничего, кроме машин, заводов и построек производственного назначения. Извините, что вхожу в такие подробности, но они необходимы для того, чтобы вы поняли мое предложение.

Он немного помолчал и продолжил:

– Итак, благодаря долгим и тяжким трудам люди дошли до открытия около самих ворот Франклина источников, производительность которых, я думаю, будет вчетверо больше всех остальных, вместе взятых.

– Ну так что же? – спросил Эдвард, начинавший думать, что он сходит с ума.

– Тут возникает одно затруднение… Если источники Франклина будут открыты, их одних будет достаточно, чтобы снабжать весь мир… Но тогда, спрашиваю я вас, что станет с владельцами остальных источников? Верно. Они разорятся…

Тут Бартон встал в сильном волнении…

– Милостивый государь, – сказал он, – я доверяю вам огромную тайну. Если источники Франклина откроются, я полностью разорюсь, а со мной и Арнольд Меси… И многие другие… А я не хочу разоряться, не желаю, когда, напротив, приложив ум и смелость, мы можем удвоить доходы с тех источников, которыми уже владеем… Если же франклинские источники окажутся вне эксплуатации, нам нечего бояться конкуренции… А если бы еще какой-нибудь непредвиденный несчастный случай, какая-нибудь катастрофа полностью уничтожила их, внезапная паника овладела бы владельцами других нефтяных источников, и тогда мы бы перекупили все акции и стали бы полными хозяевами рынка!

Эдвард начал терять терпение.

– Но, – сказал он, – зачем вы мне все это рассказываете?

Бартон подошел к нему вплотную и, глядя в глаза, произнес:

– Потому что для исполнения этого неслыханно блестящего плана нужна рука смельчака… или человека, жизнь, будущее, любовница и ребенок которого зависят от нас.

В последних словах звучала неприкрытая угроза.

– Что именно вы хотите этим сказать? – воскликнул Лонгсворд.

Бартон пристально посмотрел ему в глаза и сухо ответил:

– Мистер Лонгсворд, когда в морском порту приходится спускать на воду корабль, тогда строятся леса, на которых держится вся огромная масса корабля. Подставки убираются одна за другой. Наступает торжественная минута, когда остается последняя из них – небольшой кусок дерева. Нужно нанести удар по этому куску дерева, и корабль, если равновесие его верно рассчитано, свободно двинется в море… Но кто захочет нанести этот удар? Ведь этому смельчаку грозит смертельная опасность. Корабль может резко накрениться и раздавить своей тяжестью этого человека… В этом случае идут на ближайшие галеры… Говорят каторжникам: «Вы можете получить помилование, но с опасностью для жизни! Кто хочет перерубить дубовую подпорку?» Десять человек встают. Из них выбирают одного. Он становится около колосса, который может одним движением убить его. Он поднимает топор и рубит его. Если корабль направляется прямо в море, то каторжник свободен, спасен… Поняли ли вы меня?

– Продолжайте, – сказал Эдвард, на лбу которого выступили крупные капли холодного пота.

– Вы каторжник, мистер Лонгсворд. Я предлагаю вам освобождение. И говорю вам: для уничтожения франклинских источников есть только один способ… Это… вы слышите?.. Это пожар. Такой громадный риск может принять на себя осужденный на смерть… Готовы ли вы принять его на себя? Взамен вашего согласия я предлагаю вам освобождение той, которую вы любите, и спасение вашего ребенка!..

Эдвард уже не сдерживался.

– Негодяй! – крикнул он. – Значит, мне, честному человеку, вы имеете наглость предлагать преступление и подлость?

Он попытался успокоиться…

– Ну довольно, – сказал он. – Все это слишком грустно, чтобы быть шуткой. Вам приятно подвергать меня пытке. Я не вправе жаловаться. Действительно, вы имеете на это право…

Несчастному трудно было говорить.

– Не правда ли, это несерьезное предложение? Прошу вас, скажите, что это игра, испытание…

– Похож я на шутника? – холодно спросил Бартон.

– Значит, – сказал Эдвард, изо всех сил стараясь говорить спокойно, – вы предлагаете мне поджечь франклинские источники?

– Да.

– Может быть… О, скорее всего вы не подумали о всех трудностях этого предприятия…

– Нет, подумал. Все меры уже приняты. Вы будете руководить работниками, преданными нам… Пожар произойдет вследствие несчастного случая… Никто не узнает, что вы сделали…

– Я не говорю о себе… вы уже сказали, что я осужден… но разве вы не говорили, что там полным-полно заводов, фабрик, складов…

– Действительно…

– Ну так как же? Я, возможно, чего-то не могу осознать в полной мере, возможно, я не совсем способен понять, проследить путь ваших рассуждений…

– Я не так загадочен, как вы предполагаете, – сказал Бартон, улыбаясь. – Ну говорите, говорите…

– Поджечь нефтяные источники… значит вызвать взрыв на большом пространстве. В таком случае земля обваливается, дома рушатся, а жители и рабочие погибают в этой катастрофе… Кто знает? Целый город может провалиться в бездну, открытую нами! Возможно, вы забыли о столь ужасных последствиях?..

– Нисколько не забыл.

Лонгсворд с ужасом смотрел на Бартона.

– Вы хорошо понимаете, – сказал банкир, – что я соболезную не менее других подобным несчастьям… Не менее других. Да… Что поделаешь – катастрофа!.. Но если вы отказываетесь…

Тут голос Бартона понизился до едва слышного шепота. Казалось, будто он сам боялся произносимых им слов.

– Я в таком случае не смогу принять появление на свет незаконнорожденного. Убить жену – значит вызвать скандал, а я этого не хочу… И я буду вынужден сделать так, чтобы мать осталась живой, а ребенок умер!..

Эдвард опустил голову.

Он вспомнил все мечты, которыми он и она тешили себя, все надежды…

Наступило горькое пробуждение.

– Если вы отказываетесь, – продолжал Бартон, – я употреблю для уничтожения ребенка все средства, какие найду нужным выбрать, скрыв, разумеется, рождение этого плода позора… Переживет ли это мать или нет, мне все равно…

Лонгсворд чувствовал, что сходит с ума. В самом деле, он никогда не предполагал, что человеческая низость может принять такие фантастические размеры.

Он ощущал отчаянное положение утопающего, которого водоворот затягивает на дно. Падая в бездну гнусности, он старался поднять голову, чтоб вдохнуть свежего воздуха…

Скрестив руки на груди, Бартон ждал его ответа.

И Лонгсворд заговорил.

Рыдая, на коленях, умолял он этого человека отказаться от ужасных замыслов. Он хватал его руки, молил, соглашался стать его лакеем, рабом… Но он не мог совершить это преступление! Да у него и не хватило бы для этого храбрости! Он уверял, что Бартон ошибся, посчитав, что он смелее, чем был на самом деле… Если бы даже он и решился, его рука дрогнула бы в ту страшную минуту…

Бартон вынул часы.

– Я здесь уже целый час, – сказал он. – Мне пора проститься с вами. Я даю вам срок до завтрашнего утра, чтоб получить от вас окончательный ответ…

Эдвард встал.

Он понял только то, что ему дают на размышление несколько часов…

Он поклонился и вышел.

В это самое время Меси, как покровитель искусств, покупал картину Нетти Дэвис за две тысячи долларов!..