Kitobni o'qish: «Есть памяти открытые страницы. Проза и публицистика», sahifa 8

Алексей Илличевский

1798–1837

В Лицее Пушкина сравнивали с поэтом Дмитриевым, а Илличевского – с Державиным. Лицейские сочинители писали: «О, бессмертный Илличевский, меж поэтами ты туз». Правда, были и другие, которые пальму первенства отдавали Пушкину. Тем не менее, имена Пушкина и Илличевского в Лицее стояли рядом и для лицеистов, и для педагогов.

Их и вправду, очень многое связывало и не только непреодолимая страсть к поэзии. У обоих был очень острый язык, быстрая реакция, они прекрасно рисовали и оба не любили точные науки. У них были общие лицейские друзья, они были влюблены в одних и тех же женщин, и даже во внешнем облике у них можно было уловить некоторое сходство. У обоих не случилось удачной карьеры, и оба ушли из жизни в один год – 1837.

Лицей связал, но он же и разделил эти две судьбы. Слава Пушкина ярко засияла после выпуска из Лицея, Илличевский же после 1817 года канул в безвестность. А, может быть, их разделил иной жребий: Пушкину дозволено было прочесть перед Державиным собственное творение «Воспоминания в Царском Селе», а Илличевскому нет. Кто знает, что случилось бы с нашими стихотворцами, если бы словесник А. И. Галич выбрал бы для прочтения перед мэтром российской поэзии сочинение Илличевского? Возможно, в душе честолюбивого юноши исчезло бы самоощущение «вечно второго», которое никогда не оставляло Илличевского, и он смог бы мобилизовать весь свой талант, который у него, безусловно, был, и поднять все силы души для вознесения своей Музы. Но случилось не так, похвала Державина окрылила Пушкина, а Илличевскому ничего не оставалось как признать, что гений возможен только один, и покорно стать в очередь перед Случаем в качестве способного стихотворца, каких немало подарил нам щедрый на таланты XIX век. Но Случай не предоставил Илличевскому ни единого шанса.

Преподаватели не уставали превозносить достоинства Илличевского. Профессор риторики Кошанский в 1812 году дал об Илличевском такой отзыв: «Соединяет счастливые способности памяти и понятливости с сильным воображением и начитанностью книг».

Инспектор Пилецкий отмечает Илличевского, как наделённого живым умом и воображением юношу, со «счастливою склонностью к поэзии», знания которого «таковы, что теперешние учебные предметы весьма для него легки», и он бо́льшую часть своего времени употребляет «на свободные упражнения в словесности с похвальным успехом».

У него был ровный, мелкий почерк с сильным наклоном, украшаемый причудливыми завитками и росчерками, что выдавало в нём натуру честолюбивую, жаждущую первенствовать. Илличевский заправлял во всех лицейских играх, особенно военного характера, где он обычно был «генералом от инфантерии». В играх ли, или в его «лицейских хрониках» неизменно присутствовала претензия на исключительность, оригинальность, даже псевдоним для себя он выбрал необычный: «-ийший».

А сотоварищи звали его Олосинькой или Олосенькой, уменьшительным от Алексея. Занимал Олосинька комнату № 17, рядом с Масловым и Гревеницем. С соседями Илличевский не дружил, зато имел хорошие отношения с Дельвигом и Матюшкиным. С Кюхельбекером часто ссорился, но быстро мирился, имел явную симпатию к Пушкину, дух соперничества никак не сказывался на его дружеском расположении.

До Лицея Алексей учился в Петербургской гимназии вместе с Павлом Фуссом, будущим известным российским математиком. Все шесть лицейских лет они вели меж собой переписку, и по письмам этим можно было многое узнать и о жизни в Лицее, и об отдельных воспитанниках. Он часто и обстоятельно пишет о Пушкине, всегда уважительно, без тени той желчи, которую приписывал Илличевскому Корф: «Дай Бог ему успеха – лучи славы его будут отсвечиваться в его товарищах…» Так оно и случилось.

Илличевский был выпущен из Лицея в чине коллежского секретаря в министерство финансов. Вскоре он оставляет должность и уезжает к отцу – томскому губернатору. Там он около трёх лет служит в почтовом ведомстве. Затем снова появляется в столице и восстанавливается в министерстве, в котором дослуживается до должности начальника отделения.

Ещё в Лицее Илличевский публикуется в известных московских и петербургских журналах. Печатается и после выпуска, правда, посылая в печать чаще всего написанное ранее.

В 1827 году вышла прекрасно оформленная книга его стихотворений «Опыты в антологическом роде, или Собрание кратких басен и сказок, нравственных мыслей, надписей, мадригалов, эпиграмм, эпитафий и других мелких стихотворений». Читательских откликов и отзывов критики на неё почти не последовало. То же самое случилось и с прозаической книгой Илличевского «История булавки», вышедшей в 1829 году.

Его дарование так и оставалось незамеченным, хотя он не переставал публиковаться в различных журналах и альманахах.

Корф, известный своею строгостью и бескомпромиссностью оценок, предрёк Илличевскому скорое забвение: «хотя при смерти его в журналах и назвали его “известным нашим литератором”, однако, известность эта умерла вместе с ним». И действительно, сначала пропало его отчество – из Дамиановича он превратился в Демьяновича, а после и вовсе в некоторых статьях начали считать его не Алексеем, а Александром.

Но всё изменилось после того, как Пушкин стал признанным классиком нашей литературы и был объявлен создателем современного русского языка.

И умный Корф, пожалуй, единственный раз в жизни серьёзно ошибся в своих прогнозах. Илличевского не только вспомнили, а поставили рядом с нашим прославленным поэтом, как одного из его друзей. Это, можно сказать, дар «Другу Олосеньке от Француза», как и было написано на второй главе «Евгения Онегина», подаренной ему в 1828 году. Всё вышло как в известном романе: «Помянут меня – сейчас же помянут и тебя!»

Михаил Яковлев

1798–1868

Яковлев, «лицейский староста», как его называли сами лицеисты, был очень любим своими товарищами и благодаря своему весёлому нраву, и за счёт неисчерпаемой изобретательности на всякие затеи, шутки и розыгрыши. Он прекрасно пел, играл на скрипке и гитаре, сочинял романсы.

Доверимся аттестации надзирателя Пилецкого: «Яковлев Михаил, 14-ти лет. С изрядными дарованиями, весьма прилежен, простодушен, усерден, исполнителен, покорен, расторопен, пылок и довольно благонравен; не имеет блистательного воспитания, но своей осторожностию и доброю, искреннею волею вести себя как можно лучше, он приобретёт гораздо важнейшие достоинства и в добром своём желании весьма успевает. Имеет особенное дарование и склонность к музыке».

В Лицее было несколько живых и остроумных мальчиков, любивших пошкольничать, но они явно проигрывали Михаилу в артистичности и искусстве шутовства. Это был «Паяс 200 номеров»; он умел разыграть двести небольших сюжетов, неизменно даря временное перемирие всем враждующим сторонам и заряжая своих зрителей бодростью и хорошим настроением. Шутки его случались язвительными и острыми, но они никогда не были жестокими и не унижали человека, оскорбляя его достоинство.

У Яковлева был дар перевоплощения, давая «представление» он мог становиться то выше, то ниже, то толще, то тоньше, зрители могли наблюдать перед собою то инспектора-надзирателя Мартына Пилецкого, то слона, то Пушкина или Кюхельбекера. Он так подражал роговой музыке, что раз гувернёр произвёл специальное расследование, откуда у лицеистов завелись музыкальные инструменты.

Энгельгардт, характеризуя своего воспитанника, не раз отмечает доброту и отзывчивость его сердца, беспокоясь, не сможет ли навредить ему излишняя сострадательность и внимание к людям, когда он начнёт самостоятельную карьеру. По-видимому, Яковлев был, действительно, очень приятным и располагающим к себе юношей. Будучи «талантливым во всём» Яковлев не проявлял никакой заносчивости, никакого бахвальства, совершенно не стремясь к первенству.

Соседствовал Михаил с Кюхельбекером и Гурьевым, впоследствии исключённым из Лицея. Благодаря своему счастливому характеру, Яковлев был дружен абсолютно со всеми воспитанниками. Даже барон Корф обмолвился о нём добрым словом, подчеркнув его «приязненность и надёжность».

Выпустившись из Лицея, Яковлев стал чиновником Шестого департамента Правительствующего сената. Когда составление свода законов было возложено на II Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, во главе которого находился М. М. Сперанский, то Яковлев был приглашён на службу в Отделение, в числе других талантливых лицеистов. Энгельгардт в письме к Матюшкину с гордостью отмечает, что «Яковлев сделался совершенно деловым человеком, пишет законы» и «уже не паясничает».

В 1830 году он был назначен членом комиссии для разбора государственного и сенатского архива, а в 1833 году становится директором типографии II Отделения. Впоследствии Яковлева поставили председателем комитета при II Отделении для надзора за печатанием полного собрания законов Российской Империи.

Служебная карьера Яковлева складывалась весьма удачно, он не раз привлекался для исполнения важных государственных задач, с которыми успешно справлялся, и, если и случались у него перерывы в службе, то исключительно по его собственному желанию. В 1863 году Михаил Лукьянович был произведён в тайные советники.

Петербургские адреса Яковлева хорошо известны. На его квартирах часто устраивались «лицейские сходки», благодаря чему они именовались «лицейским подворьем», а сам их хозяин – «лицейским старостой». Из сохранившихся – это дом № 91 по Екатерининскому каналу и дом № 68 по Невскому проспекту.

Женат Михаил Лукьянович был на вдове генерала Игнатьева, Надежде Ивановне, у которой уже имелось четверо детей, а первым браком, если верить известному генеалогу Б. Л. Модзалевскому, на Маргарите Васильевне Куломзиной.

Яковлев никогда не оставлял своё юношеское увлечение – занятие музыкой. Ему приписывают 21 опубликованное музыкальное произведение, хотя их может быть гораздо больше: что-то из его сочинений так и осталось за неопределённой формулой «старинный народный романс». На слова Пушкина известно три романса Михаила Яковлева. Самый популярный из них – это «Зимний вечер».

Каждый сможет вспомнить знакомые с детства строчки и знакомую мелодию:

 
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
 

Известно, как ревностно охранял Михаил Лукьянович лицейский архив, что даже противился передаче одного-единственного пушкинского автографа в библиотеку Лицея. Но позже, посоветовавшись с директором Публичной библиотеки – лицеистом Корфом, заложил основу для пушкинской коллекции при Александровском лицее, к тому времени уже сменившем прописку. Наверное, иначе и быть не могло для человека, к которому Пушкин обращался со словами: «Люблю тебя душою…»

Павел Юдин

1798–1852

Портретов Павла Юдина не сохранилось. Во всяком случае, они нам неизвестны. Однако предполагают, что моделью для рисунка Александра Пушкина «Продавец кваса» послужил Павел Юдин, к которому поэт испытывал искреннюю симпатию и даже обращался к нему со стихотворным посланием. Считается, что загадочная цифра 6 на бочке – это номер комнаты Юдина: лицеисты часто обозначали номерами комнат либо своё авторство, либо указывали таким образом на кого-нибудь из своих одноклассников.

Вот, что пишет о вверенном ему воспитаннике надзиратель по учебной и нравственной части Мартын Пилецкий. Юдин, «не пылкого ума, не блистательных дарований; но постоянным трудолюбием он делает хотя и медленные, но весьма основательные и надёжные успехи в науках. Он весьма благонравен, мало прогуливается; рассеяние его состоит в скромной, приятной невинной беседе; прочее время занимается учением с очевидною пользою. Стараться должно, чтоб склонность его к уединению не перешла, наконец, в задумчивость, впрочем, отличные его свойства суть: благородство и благовоспитанность во всех его поступках, тихая деятельность и чувствительность, молчаливость с застенчивостью и склонность ко всегдашнему упражнению, во время которого не любит, чтобы ему мешали. Не чисто произносит букву “с”».

Юдин был мягким и сентиментальным юношей. Энгельгардт отмечал, что «в его душе цветёт прекрасный идиллический мир», который довольно «мило выражается в его маленьких сочинениях». Держался он замкнуто, в общении со сверстниками проявлял скованность, стремясь обособиться от окружающих или же отдалиться.

После Лицея был распределён в Коллегию иностранных дел коллежским секретарём. Места службы Павел Михайлович не менял, получив в конце карьеры чин действительного статского советника.

Юдин состоял управляющим Главным архивом министерства, в котором работал совместно со своим лицейским товарищем Гревеницем.

О жизни Павла Михайловича Юдина известно очень мало, даже даты его жизни и те подвергаются сомнению. Стевен писал Вольховскому, что Горчаков из-за границы пишет редко и одному только Юдину, «которого, чтобы видеть надо искать в Бюргер-клубе». Из тринадцати известных в то время клубов и собраний в Петербурге, этот клуб был единственным, за которым не было сомнительной репутации. Считалось, что туда позволительно пойти «благовоспитанному человеку, не имеющему ни родных, ни знакомых». Сразу напрашивается аналогия с клубом «Диоген», где только и можно было увидеть служащего в министерстве иностранных дел брата знаменитого сыщика Шерлока Холмса.

На «лицейской сходке» Юдин присутствовал всего лишь раз, когда на юбилейную годовщину в 1836 году его туда чуть ли не за руку привёл Мясоедов.

Александр Пушкин

1799–1837

Пушкина для поступления в Лицей привёз его дядя – Василий Львович. Для будущего поэта начался новый период в жизни – юность, о которой он будет вспоминать, к которой будет возвращаться, и которой посвятит немало строк своей крылатой Музы. Детству Александр Сергеевич не посвятит ни строчки.

Образ Лицея оформился в сознании Пушкина не сразу, а где-то к середине 20-х годов, когда, с одной стороны, он в полной мере ощутил на себе давление внешних обстоятельств: ссылок, гонений и клеветы, а с другой стороны, лицейские впечатления уже утратили всю горечь реальности, оставив молодому человеку только их идиллическое прочтение. Лицей стал для поэта своеобразной точкой опоры, спасительной страной, в которой всегда можно было укрыться от беспощадной требы и жестокости жизни.

Впрочем, атмосфера Лицея очень располагала к тому, чтобы всё так и случилось, именно Лицей помог Александру состояться как поэту, именно он стал для него вторым, если не первым, домом, «отечеством», которому его подданный Пушкин оставался верным до конца своих дней.

Пушкин занимал в Лицее комнату № 14, соседствуя с Пущиным. В своём рассудительном соседе юный поэт с первых дней нашёл ту поддержку, в которой так нуждался. Будучи эксцентричным по своей природе, Пушкин не вызывал общей симпатии, как большинство из его будущих друзей. Резкий и раздражительный, он долго мог бы находиться в духовном одиночестве, если бы не нашлось рядом тех, кто способен был «полюбить его настоящим образом», и смог бы «взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит и их в друге-товарище». Так полюбил его Пущин. Затем к числу его друзей прибавились и другие: Вильгельм Кюхельбекер, Антон Дельвиг, Фёдор Матюшкин, Михаил Яковлев… Правда, и здесь было не всё так гладко. Но Пушкин жадно искал привязанности и дружбы, чувствуя в ней острую потребность, что бы по этому поводу ни писал барон Корф. Юноша не ощущал душевных связей со своей семьёй, хотя и по-своему любил их. Он тянулся к своим лицейским товарищам, отношения с которыми завязывались очень непросто. Но он щедро платил за всякий жест внимания, за любое проявление благорасположения к нему.

В Лицее его прозвали Французом. Вот что пишет по этому случаю Модест Корф: «Между товарищами, кроме тех, которые, пописывали сами стихи, искали его одобрения и, так сказать, покровительства, он не пользовался особенной приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет, то мы его прозвали “французом”, и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного».

В первое время в Лицее было запрещено писать стихи. Для этого решения находились рациональные причины, однако для Пушкина этот запрет ничего не значил. Илличевский вспоминал об этом времени так: «Что касается до моих стихотворных занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрёл много в поэзии знаний и вкуса. Хотя у нас, по правде сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкой». Впоследствии, когда стихотворчество уже стало модой и потребностью, этот запрет был снят. Лицеисты декламировали, учили стихи наизусть, писали в альбомы и распевали их хором. Весь Лицей был заражён сочинительством, независимо от дарований. Писали не только лицеисты, писали наставники, надзиратели, гувернёры и лицейские сторожа.

Успехи в учёбе у Александра оставляли желать лучшего, считалось, что «Александр Пушкин имеет больше понятливости, нежели памяти».

С. Д. Комовский, уже по выходу из Лицея и по просьбе первых пушкинистов, написал о нём краткие воспоминания. Из них следовало, что в Лицее и профессора, и лицеисты недолюбливали Пушкина. «Пушкина называли французом, а по физиономии и некоторым привычкам обезьяной и смесью обезьяны с тигром… Пушкин, увлекаясь свободным полётом своего гения, не любил подчиняться классному порядку и никогда ничего не искал в своих начальниках… Кроме любимых разговоров своих о литературе и авторах с теми товарищами, кои тоже писали стихи, как-то: с Дельвигом, Илличевским, Яковлевым и Кюхельбекером, Пушкин был вообще не очень сообщителен с прочими своими товарищами и на вопросы их отвечал, обыкновенно, лаконически. Вместе с некоторыми гусарами Пушкин, тайком от начальства, любил приносить жертвы Бахусу и Венере, причём проявлялась в нём вся пылкость и сладострастие африканской породы».

Яковлев, которому П. В. Анненков давал записку Комовского на прочтение, сделал к ней такую приписку: «Эта статья относится не только до Пушкина, а до всех молодых людей, имеющих пылкий характер. Пушкин вёл жизнь более беззаботную, чем разгульную. Так ли кутит большая часть молодёжи?»

Опять сошлёмся на Комовского: «Не только в часы отдыха, но и на прогулках, в классах, даже в церкви ему приходили разные поэтические вымыслы, и тогда лицо его то хмурилось необыкновенно, то прояснялось от улыбки, смотря по роду дум, его занимавших. Набрасывая же свои мысли на бумагу, он удалялся всегда в самый уединённый угол комнаты, от нетерпения грыз перья и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное».

А Яковлев к этому приписал: «Пушкин писал везде, где мог и всего более, в математическом классе, и ходя по комнате, и сидя на лавке. Лицо Пушкина часто то хмурилось, то прояснялось от улыбки».

На замечания Корфа и Комовского о его вздорности и якобы чрезвычайном женолюбии, хорошо ответил близко знавший Пушкина князь Вяземский:

«Был он вспыльчив, легко раздражён, это правда, но когда самолюбие его не было задето, был особенно любезен и привлекателен, что доказывается многочисленными приятелями… Ничего трактирного в нём не было, а ещё менее грязного разврата… В любви его преобладала вовсе не чувственность, а скорее поэтическое увлечение, что, впрочем, и отразилось в его поэзии… В гусарском полку Пушкин не пировал только нараспашку, а сблизился с Чаадаевым, который вовсе не был гулякой… А дружба его с Иваном Пущиным?»

Комовский и Корф хотя и были сокурсниками Пушкина и свидетелями его жизни, но писали о гении непозволительно просто, в общем-то мало разбираясь в сложной организации его личности и особенностях его поведенческих мотивов. И так ли его не любили педагоги? Посмотрим, как относились к нему преподаватели, что о нём писали.

Пушкин Александр, 13-ти лет. Имеет более блистательные, нежели основательные дарования, более пылкий и тонкий, нежели глубокий ум. Прилежание его к учению посредственно, ибо трудолюбие ещё не сделалось его добродетелью. Читав множество французских книг, но без выбора, приличного его возрасту, наполнил он память свою многими удачными местами известных авторов; довольно начитан и в русской словесности, знает много басен и стишков. Знания его вообще поверхностны, хотя начинает несколько привыкать к основательному размышлению. Самолюбие вместе с честолюбием, делающее его иногда застенчивым, чувствительность с сердцем, жаркие порывы вспыльчивости, легкомысленность и особенная словоохотность с остроумием ему свойственны. Между тем приметно в нём и добродушие, познавая свои слабости, он охотно принимает советы с некоторым успехом. Его словоохотность и остроумие восприяли новый и лучший вид с счастливою переменою образа его мыслей, но в характере его вообще мало постоянства и твёрдости.

Кошанский о Пушкине: «Он, побуждаемый соревнованием и чувством собственной пользы, желает сравниться с первыми питомцами. Успехи его в Латинском хороши; в Русском не столько тверды, сколько блистательны».

Куницын: «Пушкин весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне не прилежен: он способен только по таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики, особенно по части логики».

Инспектор-надзиратель Мартын Пилецкий: «Пушкин 6-го числа в суждении своём об уроках сказал: признаюсь, что логики я, право, не понимаю, да и многие даже лучше меня оной не знают, потому что логические силлогизмы весьма для них не внятны. 16-го числа весьма оскорбительно шутил с Мясоедовым на счёт 4-го Департамента, зная, что отец его там служит, произнося какие-то стихи… 18-го толкал Пущина и Мясоедова, повторял им слова, что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывернуться умею. 20-го в рисовальном классе называл Горчакова вольной польской дамой… 21-го за обедом громко говорил, увещаниям инспектора смеётся. Вообще, господин Пушкин вёл себя все следующие дни весьма смело и ветрено».

Гувернёр Чириков пишет: «Александр Пушкин легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив. Впрочем, добродушен, усерден, учтив. Имеет особенную страсть к поэзии».

Из всех представленных свидетельств никак не складывается общей картины, облик Пушкина-лицеиста оказывается противоречивым, характер сложным, не умещающимся в узкий шаблон надзирателя Пилецкого или риторика Кошанского. Так, наверное, и должно обстоять дело в оценке гения – у них «свой закон», по которому они существуют. Если вспомнить другого нашего гения – Лермонтова, то и там мы не найдём ничего, кроме противоречий, если попытаемся приложить к нему общие, традиционные оценочные лекала.

Надо заметить, что менялось не только отношение Пушкина к Лицею и лицейским товарищам, но и лицейских товарищей к Пушкину. Так же как и всеобщее желание лицеистов поскорее закончить своё учебное заведение сменилось впоследствии благоговением перед Лицеем и трепетной ностальгией по лицейскому «отечеству».

Из Лицея Пушкин вышел в Коллегию иностранных дел чиновником X класса. Впрочем, для него, в сущности, было безразлично то место, в котором предполагалась его служебная карьера, поскольку для Александра Сергеевича Пушкина начиналась не карьера, а начиналась его слава.