Kitobni o'qish: «Дневник. 1855 год», sahifa 9

К нам приезжал вечером после обеда приказчик фарфорового завода Попова, просит отпустить к нему повара на свадьбу его двоюродной сестры. Он сказывал, что в народе большой восторг, особенно после синодального воззвания, что к нему приходил крестьянин старик, отпустивший охотно сына за святое дело, как сам крестьянин выразился. Гиляров сказывал, что у них получены наставления Филарета, как писать воинственные речи, и что эти наставления совершенно дают другой смысл, нежели наставление Синода.

Священники говорят, что если бы они исполнили все наставления Синода, то весь народ бы поднялся.

21 апреля. Получены «Московские ведомости», два номера «Journal de Francfort» и 9 писем. Письмо от маменьки из Москвы. Вестей политических новых никаких, от 14 апреля депеша из Севастополя сообщает все то же, что продолжается слабое бомбардирование. В «Московских ведомостях» еще только напечатана депеша от 10-го числа. В иностранных журналах также ничего особенного. Один номер задержан, а эти почти все наполнены описаниями торжественного приема императора и французов. Восторги англичан доходят до подлости, до раболепства, как один английский журнал сам выразился с горечью. И это Англия, и это англичане, какое-то безумие и ослепление нашло на них – они посрамились перед всем светом! И это свободная нация!.. Во дворце комнату, называемую в честь единственной почти победы англичан «Ватерлоо», в которой были собраны портреты всех героев того времени, переименовали навсегда в комнату портретов для того только, чтобы слух французского императора не был оскорблен славою Англии. Право, невероятно! Куда же делась национальная честь, независимость? Англия хуже, нежели завоевана материально, – она завоевана нравственно, дух народа унижен, и перед кем же раболепствует великая нация? Перед Наполеоном! Как не сознаться, что он великий человек. После того эти завоевания без грому и блеска, но значительнее и прочнее завоеваний его дяди. Наполеон управляет почти всеми государствами Европы, как пешками, по своему произволу. Его намерение и планы – занять навсегда Константинополь и вообще Турцию под видом необходимости постоянного военного наблюдения и охранения… Что-то из всего этого будет? – Все против нас, но хуже всего то, что мы сами против себя, т. е. наше правительство, наши министры иностранных дел – самые злейшие враги России. – Вот в чем видим мы гнев Божий на Россию, что Бог допускает таких людей управлять нами.

В «Московских ведомостях» напечатан рескрипт Дубельту с пожалованием ему Владимира 1-й степени. Это всех нас горестно поразило. – Государь не может не знать, что это за человек! Если б даже он хотел в уважение отца своего наградить чем-нибудь Дубельта, то зачем же прибавил он и о своем особенном уважении к нему? Чего тут ждать после этого! – Кулиш и Трушковский приходили к маменьке в Москве. Сочинение Гоголя наконец позволено, но так, чтоб цензор подписал разрешение от себя. – Конференции все длятся, но, кажется, настанет и им конец, скоро что-то будет, все истомились этим ожиданием. – От Ивана письмо из Серпухова, он сделан квартирмейстером и казначеем, дела пропасть самого неприятного. Он, кажется, не раз пожалеет, что поспешил вступлением. Хочет приехать к нам, если можно будет. Прием ратников, говорит он, делается, как и рекрут, и также неохотно идут. Офицеры ополчения еще не собрались, потому что многим не на что обмундироваться, а московское дворянство вовсе не было щедро в своих пожертвованиях. – У нас отвезли ратника в Дмитров, там начальник князь Леонид Голицын, тут говорят, с ними обходятся хорошо и мало учат.

22 апреля, пятница. Получили письмо от маменьки, или, вернее, от Любы; и «Московские ведомости», и Люба пишет, что верного ничего нет. Т. сказывал, что конференции длятся, что Австрия смущает Францию, угрожая, что станет за Россию, другие же говорят, что кн. Д. Оболенский привез из Петербурга известие, что конференции прерваны, что Австрия решилась объявить нам войну, а Пруссия за нас. Насколько это правда, неизвестно.

12 августа. Вот как давно не записывала я ничего! Но что совершилось в эти три месяца с половиной, в каком положении наши дела, оправдывает ли новое царствование возбужденные надежды? Произошли ли ожидаемые перемены? Увы, ни на что нельзя ответить удовлетворительно: дела наши становятся все хуже и хуже; новое царствование обмануло все надежды, так что и самые сильные защитники его долго не хотели расстаться с своими надеждами, пришли в совершенное уныние; прежняя система восторжествовала, а с ней вместе и все злодеи России, сознательные и бессознательные, все подлецы, окружавшие трон, остались на своих местах; предатель Нессельроде, причина всего зла в России, на которого падает ответственность за все бедствия русского народа, торжествует и действует по своим видам более, нежели когда. Государь – такое лицо, о котором никто не говорит уже. С Австрией более, нежели когда-нибудь, сближаемся и подличаем, уступаем ей и Германии все пункты, только чтоб они оставались в том положении, как и прежде, т. е. чтоб Австрия также вязала нам руки для того, чтоб врагам нашим ловчее было нас бить. Правда, она распустила свою армию, не объявила нам войны, но этим она спасла только себя, она не могла вести войны против России, по ее собственному признанию, без помощи иностранных держав, в которой они ей отказали, содержать же такую армию наготове она не была в состоянии; ей угрожало немедленное банкротство, и так она спасала себя самою; и за все это мы уступили не только 2 первых пункта, но и третий, хотя не официально (была напечатана в «Journal de Nord» статья предательски подлая, выше всяких слов, унизительная для России, разумеется, Нессельроде, где говорилось, что Россия сама желает справедливого ограничения своих сил и что напрасно западные державы ломятся в незапертую дверь и т. д.). А об четвертом сказано, что cette question est moralement resolue! ¹⁷ Что говорить, – нами управляет австрийский агент! Что же удивляться, что он губит Россию для выгод Австрии! С Австрией и Берлином тайные переговоры и, еще Бог знает, что мы им уступили, вероятно, предали и славян, и греков; а дела наши военные! Боже мой, как все мрачно, что потеряли мы в это время, какие несчастия, страдания, какие невозвратимые, незаменяемые потери… Нахимова нет! Он погиб, и так напрасно! Боже мой, что должен был он испытывать в последнее время, видя, как напрасно погибает черноморский флот, обреченный на конечную погибель ради неспособных главнокомандующих; через какие нравственные должен он был пройти страдания! Каким тяжелым безотрадным ударом была весть о его смерти! Статья Мансурова лучше всех высказала это общее впечатление. Ради Нессельроде, Долгорукова и Горчакова, хотя и не дурного человека, но вовсе неспособного начальника, должна страдать и гибнуть Россия. Во всем этом виден страшный гнев Божий, вполне заслуженный нашими грехами. Лучшие люди отнимаются, и допускаются действовать те, которые губят Россию. Твердыня зла возносится над всем, грабеж везде. Боже мой, мы заслужили наказания, дай нам покаяться и обратиться от грехов! Господи, очисти и спаси Россию и не отыми от нас святых судеб Твоих!

Керчь отдана без боя, и жители оставлены на разграбление и мучения врагов; вероятно – измена, иначе объяснить нельзя. Отняты наши самые важные редуты, с которых теперь враги наносят нам самый ужасный вред. Приступ на Малахову башню, слава Богу, был отбит с большим уроном для неприятеля, и после того, кроме обыкновенной канонады, до сих пор не было еще ничего важного, но на днях получено известие, что мы перешли. Черную речку, делали нападение и должны были отступить после кровопролитного сражения, потому что у нас было мало войск сравнительно. Но зачем у нас было мало, когда их теперь так много под Севастополем? Говорят, убиты три генерала.

Привезли газеты и письма. В «Московских ведомостях» еще нет подробностей о неудачном нашем нападении, а в «Инвалиде», говорят, уже есть; но напечатана телеграфическая депеша от Горчакова, что 5-го началось вновь сильное бомбардирование и продолжалось 6-го в то время, как была писана депеша; мы заставили замолчать несколько неприятельских батарей, что-то будет!

Завтра или послезавтра воротится, вероятно, Константин из Москвы, куда он поехал в четверг для свидания с своими приятелями, которые все должны быть в сборе в это время в Москве по разным причинам, но более всего потому, что ведутся переговоры о журнале, покупают у Погодина «Москвитянин» с тем, чтобы переменить название. Говорят, западная сторона уже добилась себе журнала в Москве и употребляет на это большой капитал. Все эти сведения сообщил нам Самарин, который был у нас 7 августа с князем Владимиром Черкасским совершенно неожиданно. Черкасский давно собирался познакомиться с отесенькой, просил позволения приехать, но не мог попасть, по разным обстоятельствам; теперь же, уезжая из Москвы с тем, чтобы прожить зиму в деревне, он захотел хотя на короткое время побывать у нас. Письма получены от Гриши два, от Юрия Оболенского и из деревни и еще письмо к Сонечке. Гриша хлопочет в своем новокупленном имении, Софья, кажется, очень довольна и Оля также, Господь с ними, дай Бог, чтоб все было благополучно. Юрий Оболенский все собирается к нам – пишет – по делу.

14 августа. У нас сидел сосед наш Пальчиков, заехавший после обедни, и в это время приехал Константин. Вести самые грустные, мы потеряли ужасно много, убитых и раненых всего тысяч 6 человек, и даром, все даром. Покуда Горчаков, конечно, надобно ожидать только неудач и гибель.

18 августа. Уже часов в 10 вечера приехали Вась-ковы, муж с женой. Федор Иванович выбран начальником костромского ополчения и провожает свои дружины.

1 сентября. Боже мой, какое известие! Севастополь взят! Как громом поразило нас, неужели это правда, но сомневаться нельзя! Маменька ездила в Хотьково к обедне и там видела дам, только что приехавших из Москвы, которые сами читали уже напечатанную депешу. – Но, конечно, чего можно было ожидать при Горчакове! Он, верно, отступил на Бельбек и оставил гарнизон на жертву. Он умел только погубить бесполезно людей в безумном предприятии на Черной речке; сам Пелисье пишет, что там нельзя было действовать массами, а тут, когда, как все говорят, надобно было бы попасть во время приступа на врагов сбоку, он этого не делает. Все его Коцебу, который отличился особенно планом сражения на Черной. Даже из Одессы пишут, что Остен-Сакен на военном совете был против этого плана. – Что же теперь будет! Севастополь взят, значит и Крым весь завоеван. Конечно, не Горчакову удержать его. Я, признаюсь, везде вижу измену, да и в иностранные журналы пишут из Одессы об деле на Черной, что, вероятно, шпионы уведомили врагов о нашем движении; но не только шпионы, в Москве говорят об измене какого-то генерала. Немудрено, Горчакова окружают все поляки и немцы. – Но что бы то ни было, бедствия и бедствия; кто бы и как бы ни был виноват, Господь допускает совершаться всем этим бедствиям нам в наказание за грехи наши, и как заслужили мы гнев Божий по грехам нашим и теперь не каемся и теперь не обращаемся… Страшно! Боже милостивый, что же еще должно постигнуть нас! Обрати нас и помилуй ради милости Твоей! О Боже, не до конца прогневайся на нас. Господи, коснись сердец наших, отверзи очи наши, да покаемся! Государь, верно, отложит свою поездку в Москву, верно, не захочет показаться народу в минуту такого бедствия, в котором его же могут обвинить. Конечно, он виноват, что давно не сменил Горчакова и Долгорукова.

Как жаль, что не захотели поручить дело Ермолову, из подлого мщения и боязни; конечно, при Ермолове этого не было бы. Государь говорит об общественном мнении, но до сих пор, кажется, еще ни в чем его не послушался. Сменил только Бибикова, который в настоящую минуту всех менее мог сделать зла. Есть дела, которые не терпят отлагательства, и гибель десятков тысяч людей должна бы заставить забыть всякие выжидательные меры и деликатности. Что-то он будет делать теперь? На что решится?

Получены газеты, и в них приложены печатные известия, телеграфная депеша о взятии, или лучше об уступке Севастополя, потому что Горчаков сам пишет, что приступы были отбиты, кроме Малаховской башни, но что оставаться под таким огнем нельзя и что войска переходят на северную сторону, т. е. он отдал весь Севастополь со всеми его укреплениями. Боже мой! Зачем же было их делать? Конечно, если б был Ермолов и даже Меншиков, этого бы не было. Право, можно подозревать измену, и если не в самом Горчакове, то в его окружающих. – Но какое бы то ни было страшное, горестное, событие, которое будет иметь для нас самые пагубные следствия, совершилось: Севастополь отдан, значит, и Крым нам уже не принадлежит. Если Горчаков не сумел удержаться за такими непреоборимыми укреплениями, то как же может он устоять в открытом поле. Он бежит до самого Перекопа и, сдавши Перекоп, с торжеством взойдет в Россию и еще будет пожалуй хвалиться, что совершил в порядке отступление. Но что бы то ни было, дело совершилось; все жертвы, все гибели людей, все неимоверные труды и подвиги – все было понапрасну, больно и обидно, и впереди все то же и то же, полная безнадежность. Получен ответ от князя Вяземского Константину, ответ такого рода; какого и ожидать было нельзя: это не только любезное и дружеское письмо, но полное юношеского увлечения, мечтаний, которые он надеется осуществить на своем новом поприще. Дело вот в чем: он сделан товарищем министра народного просвещения совершенно неожиданно для всех; Константин, узнавши об этом, написал ему с своим добродушным доверием и откровенностью очень просто, что просит похлопотать о снятии подписки с него и с Хомякова, Киреевского, Черкасского и с брата Ивана, на которой они обязаны представлять свои сочинения не иначе как в главное управление цензуры, и при этом рассказал ему, как его статья о глаголах полтора года цензуровалась, Константин прибавил, что он, зная его, уверен, что он сам постарается об этом, что назначение его возбудило во всех благие надежды. Вяземскому, видно, было очень приятно это доверие, он благодарит за благосклонное мнение о себе, за надежды; просит горячо содействия, говоря, что теперь именно такие люди, честные, истинно русские необходимы для правительства, что надобно, чтоб не было недоразумения между правительством и ими и т. д.; оговаривается только в том, что всякий должен оставить для того свои коньки, т. е. личные прихоти, но никак не убеждения, и под скрипом прибавляет: «Вам покажется по письму моему, что я вербовщик, что ж, если б мне удалось завербовать вас, то царь, отечество и просвещение сказали бы мне спасибо». – Приятно было прочесть это письмо, но, признаюсь, минуту спустя мне показалось, что это юношеские мечты и слишком молодой жар, хотя и старика, и вряд ли может осуществиться. Нет, к несчастью, кажется, уже зло так велико, так далеко зашло, пагубная система прошедшего царствования успела уже пустить такие сильные корни, что отвратить это зло не могут никакие личные усилия и воля даже самого государя. Только внутреннее, страшное потрясение может искоренить его и обновить и возродить Россию, если на то есть благая воля Господа, и, кажется, нам не избежать этих страшных внутренних потрясений. Сегодня получил отесенька от Гилярова письмо отчаянное, в котором он высказывает все свои мрачные предчувствия и соображения и совершенную безнадежность отвратить грядущие бедствия. Он ожидает внутренних страшных возмущений, видит в народе недовольство; письмо его вполне выражает настоящую тягостную минуту, и мы хотим его сохранить.

Получены еще письма от Машеньки Карташевской, от Дмитрова, от Трутовских. Все писаны еще до получения несчастного известия. Дмитриев пишет о своей оде, за которую получил благосклонный отзыв от государя, и также о статье Константина (о глаголах), которую хвалит чрезвычайно; говорит, что это истинный, новый взгляд и т. д.; а в журналах так недоброжелательно ее разбирают. Впрочем, это натурально, тут есть и jalousie de metier ¹⁸, и разность направлений, и пр. и пр. Вечером лил непрерывно страшный дождь, и неумолкаемый шум этот неприятно действовал на нервы, и без того так грустно и мрачно было на душе; но стало теплее, был даже гром и мелкий град.

2 сентября. Сегодня получили газеты и письмо от Константина. Он старается нас приготовить к страшному известию о Севастополе, думая, что мы еще ничего не знаем; сам в отчаянии и негодовании против Горчакова: и в самом деле, он просто отдал Севастополь без всякой нужды. Приступов было не шесть, как можно было бы заключить по его первой депеше, а всего один, но в шести или семи разных местах, и везде он был отбит окончательно, кроме Малаховской башни. Может быть, они бы не пошли вовсе на второй приступ, удовольствовались Малаховской башней, но он сам поспешил уйти и еще в следующей депеше хвалится, что перешел на Северную сторону с неимоверным успехом. Это слово взорвало всех и ясно указывает на образ действий и понятий Горчакова. Ретироваться без всякой нужды, оставляя неприятелю недоступные для него укрепления, и хвалиться, что ретировался с неимоверным успехом, – это, конечно, привело в негодование всех, и с одного конца России до другого будет один приговор Горчакову.

Также в утренней депеше, от несчастного 27-го числа, он пишет, что огромные бомбардирования и что мы теряем по 2500 в сутки; а сегодня напечатана его депеша от 26-го, где он пишет, что хотя бомбардирование по временам чрезвычайно сильно, но мы отвечаем успешно. Что же это значит? Зачем же он не написал, что мы теряем по 2500, как доносят на другой день? Очевидно, что ему нужна была эта цифра для оправдания своего отступления, которому нет никакого оправдания. Невыносимо больно, обидно, возмутительно, горестно, что и в этом случае не сила обстоятельств, не превосходство неприятеля, не невозможность противостать ему заставила нас сделать ему пагубную уступку, а прихоть или дурацкое распоряжение какого-нибудь Горчакова, или еще хуже, но не менее возможна измена или распоряжение Нессельроде, который, конечно, желает давно уступить Севастополь в надежде на окончание войны, так как он уже признал печатно, что Россия сама желает справедливого ограничия. Конечно, Господь допускает все эти бедствия в наказание нам, но не менее того виноваты те, кто причиной этих бедствий, и отдадут отчет в них. Не хотели воспользоваться ничьими советами и указаниями, – письма Погодина были читаны, кажется, только для того, чтоб действовать совершенно противоположно им, пребыли верны своей системе и святому союзу, несмотря на то, что от него отказалась давно вся Европа; хлопотали о выгодах Австрии; перевели войну в Россию, за то теперь достойно наказываются наши государи, но и то не впрок: и теперь то же будет. Нессельроде сидит, а это источник всего зла и всех бедствий России и внутренних и внешних и что теперь делать? Теперь уже все потеряно, теперь уже советовать нечего, Крым потерян, влияние на Востоке также, все предания России, все ее значение и назначение как единственной православной державы – все потеряно, едва ли не безвозвратно, и все это совершилось на наших глазах шаг за шагом, в полном сознании, несмотря на все бесполезные усилия честных людей удержать от этого рокового пути к гибели. Боже, что будет далее, через что еще должны мы пройти! Как тяжело, какая тоска на сердце! Сколько слез проливается теперь везде, по всей России, сколько молитв возносится! Есть же хотя несколько праведников во всей России, неужели и они не умолят Бога помиловать нас? Константин пишет, что государь приедет 1-го числа в девять часов вечера. На другой день будут ходить по соборам, будет выход, во дворец будут пускать все сословия. Государь едет с женой, с детьми и со всеми братьями. Вдовствующая государыня приедет двумя днями позже. Константин прибавляет: авось либо среди святынь московского Кремля найдет на государя благое вдохновение. О, дай Бог!

Константин пишет о приказе государя по случаю отдачи Севастополя. Он пишет, впрочем, это для нашего ободрения; очень его хвалит; но мы находим, напротив, что он вовсе не таков, как должен бы быть в такую минуту. Это правда, что он написан в духе смирения и покорности воли Божией; но кроме того он должен бы ободрить всех; сказать, что это уступка временная, что мы возьмем назад все потерянное, а государь говорит только, что он уверен, что все войска будут везде встречать неприятеля с тем же мужеством и защищать родную землю, как будто нас приготовляет к новым потерям. Он уже как будто примирился с мыслью, что Россия потеряла Крым, и, пожалуй, скажет: «Я обещал не уступать и не уступлю, но удержать нельзя было против такой силы». – Константин надеется, что сменят Горчакова, но этого, конечно, не будет; в этом же приказе действия его совершенно оправдываются. Чего же ждать? Позорного мира с уступкою Крыма или позорной войны при тех же правителях и начальниках, под главным управлением Нессельроде… Войны, которая, веденная таким образом, поведет нас к еще большим уступкам и изнурениям. Теперь, конечно, Австрия поспешит присоединиться деятельно к западным державам, да и другие государства тоже. Торжество Наполеона достигло высшей степени, его влияние возрастет еще более; все покоряются не силе его оружия, но силе нравственной или безнравственной его духа; эта коалиция не та, что была при Наполеоне I, та была насильственная, а теперь все идут по собственному убеждению, потому что в нем слышат свою силу и опору; такого рода завоевания прочнее завоеваний его дяди.

3 сентября, суббота. Константин приехал часов в десять, огорченный, возмущенный до крайности. Вести, привезенные им, привели нас в еще большее негодование. Легче было бы перенести такой удар, если бы это совершилось вследствие необходимости, если бы мы уступили силе, превосходству врагов; но когда это все даром; когда, напротив, мы одержали победу, отбив их почти на всех пунктах, и после этого по соображениям какого-нибудь Горчакова отдали Севастополь, не только Севастополь, но всю славу, все значение России, честь и целость нашей земли, все ее будущее, все ее предания, наследственное влияние ее на востоке; когда даром были в продолжение года все ее успехи, неимоверные труды и самопожертвования, до сих пор увенчавшиеся полным успехом, всех беспримерных защитников Севастополя, это невыносимо, возмутительно! Овладевает такое безотрадное, бесполезное сожаление, невыносимо болезненное чувство, с полным сознанием невозможности отвратить зло… Безнадежность полная в будущем! Изнемогаешь под тяжестью всех этих ощущений; невыносимо бывает – не знаешь что делать, днем и ночью все то же, беспрестанно то же, и то же, и сердце болит от тоски! Тяжелые, тяжелые времена! О, дай Господи, чтобы они были непродолжительны, чтобы эти тяжкие испытания, посылаемые нам за грехи наши, принесли благодатный плод, обратили бы нас к Тебе!