Воспоминания (1865–1904)

Рукопись предоставлена к публикации Государственным архивом Российской Федерации. Археографическая подготовка текста и примечаний – С. М. Артюхов, А. А. Литвин, Е. А. Полуэктова, вступительная статья – А. А. Литвин. Составление указателя имен – С. М. Артюхов, А. А. Литвин. Выявление, отбор, копирование иллюстраций – С. М. Артюхов, И. Н. Засыпкина, С. А. Хорошева, Е. А. Полуэктова.

Составители выражают особую благодарность Д. А. Белановскому, И. А. Ганичеву, Е. А. Голосовской, Е. Л. Киселевой, Л. В. Крячковой, З. И. Перегудовой, А. Н. Сидоровой, М. В. Сидоровой, И. С. Тихонову, Е. А. Чирковой, В. М. Шабанову, В. Л. Юшко за помощь, консультации и ценные советы.

Часть I. 1865–1883

Я родился в 1865 г., 7-го сентября, в С.-Петербурге. Моему отцу было 49 лет, моей матери – 43 года. Отец мой Федор Степанович в то время был в чине генерал-майора и за год до моего рождения был назначен начальником канцелярии генерал инспектора кавалерии и членом Комитета по устройству и образованию войск, в каковых должностях и пробыл почти до самой своей кончины. Мать моя Мария Карловна, рожденная Рашет, была лютеранкой, но постоянно ходила с нами, своими детьми, в православную церковь, знала прекрасно все обряды нашей церкви и поддерживала их в нас. Она значительно пережила моего отца и скончалась в 1895 г., через 16 лет после его смерти. Родители моего отца и моей матери умерли задолго до моего рождения, поэтому я знал о них только по рассказам.

О моем деде со стороны моей матери у меня сохранилось одно письмо моего дяди (старшего брата моего отца) Александра Степановича, который был женат на сестре моей матери Наталье Карловне. В 1830 г. 4-го марта он написал следующее письмо своей теще и моей бабушке:

«Дражайшая маменька! Получил я горестное известие, что нет уже более на свете моего дражайшего папеньки, удар сей для всего нашего семейства есть ужаснейший, но будем надеяться на Бога, который нас не оставит, одно, что может меня утешить в сей потере, когда я получу известие, что Вы здоровы и успокоены.

Вот более двух недель как предчувствие мне говорило, что лишусь добрейшего родителя, но утешал себя надеждой, что Бог сохранит дни его и что я еще увижу [его], но 1 марта, приехавши из Могилева, был предупрежден моими товарищами, что папенька болен – по полученному письму от Элерца, он и просил их убедительно сказать мне правду и не скрывать, что более меня терзает неизвестность, чувствую, что более не увижу папеньку.

Теперь пишу к Вам и прошу Вас утешиться этой потерей, всякий из нас будет посвящать жизнь свою для подкрепления сил Ваших и успокоить от этой потери, как оставшееся одно утешение в мире сем, и так прошу Вас, дражайшая маменька, будьте спокойны и берегите здоровье свое для столь многочисленного семейства.

Прощайте, уповаю на Бога как покровителя всех нас, что услышит молитвы наши и сохранит в здоровье нашу родительницу.

Остаюсь искренно любящий и почитающий сын Александр».

Далее приписка моему дяде Евгению Карловичу Рашет:

«Любезный брат Евгений! Не в состоянии тебе описать чувствуемую мою горесть при получении известия о смерти нашего родителя, одно утешение для нас – осталась наша маменька, и потому как сын бросаюсь к брату самому близкому к ней, утешай ее в горести и уверь, что я переношу удар сей в уповании на Бога, что он не оставит нас сиротами и подкрепит силы дражайшей родительницы. И так надеюсь, любезнейший, что ты исполнишь без сомнения мои чувствования.

Теперь прошу тебя не оставить меня без уведомления о нашем семействе, в каком оно состоянии осталось после смерти обожаемого родителя, что предпримет маменька, когда оставит Ригу, когда и в какое время кончил дни наш ангел. Пиши мне, будь мне утешителем в горести моей. И так, любезный брат, не стало того, кто был и есть дороже всего для нас на свете, кто посвящал жизнь свою для своего семейства, которое должно оплакивать [его] как отца беспримерного.

Прощай, будь здоров и не забывай любящего тебя брата Александра.

Целую заочно наших домашних».

Мой дед по матери скончался 27-го января 1830 г., 59-ти лет от роду, а моя бабушка в 1854 г. 70-ти слишком лет.

Из воспоминаний о ней у меня сохранилось следующее письмо, написанное ее дочерью, моей тетушкой, Эмилией Карловной другой моей тетушке Юлии Карловне от 21 августа 1854 г.:

«Милая и дорогая моя Юленька!

Предчувствие меня не обмануло; прощаясь со всеми Вами, я с невыразимой горестью смотрела [на] нашу добрейшую маменьку и чувствовала, что уже в последний раз целую ее дорогие руки, руки той, которая так много мне оказывала добра, с которой я проводила столько лет будучи вдовой.^[13]

Ах, Юленька, письма Ваши все предо мной лежат, и я все еще не могу поверить этой жестокой истине. Мне не надобно тебе рассказывать, что я чувствую, ты по себе это знаешь. С тех пор как мы в Петрозаводске, ни одного разу не читала я писем Ваших без слез, мне всегда было чрезвычайно грустно, и я как будто предчувствовала – непременно желала, чтобы дети и Матвей Осипович написали бы еще маменьке, как будто зная, что это в последний раз. Когда я сижу одна, все перед глазами у меня ваша квартира, я вспоминаю каждый угол, лицо незабвенной маменьки передо мной, как оно иногда было озабочено. Как радовалась я когда-нибудь поехать в Петербург, увидеть маменьку, вас всех моих дорогих. И уже не найду более той, которая всегда принимала такое живейшее участие во всех и оживляла все своим присутствием. Она, наша незабвенная, любила нас всех так нежно, и теперь, когда ее уже нет, мы должны еще теснее быть связанными узами родства и дружбы. Для меня одно утешение, что она все видит и молится за нас, и что когда-нибудь мы увидимся со всеми нашими милыми. Наташа,^[14] Александр Степанович – все они ее встретили.

Зачем я не с Вами, и я повторяю эти слова, как приятно было бы высказать все то, что так тяжело лежит на сердце.

Могли ли мы думать, что так скоро и так внезапно ее лишимся? Помнишь, когда я тебе говорила об опасениях Густава Богд[ановича] Иверсена, он часто мне говорил: «Это частое биение сердца было недаром». Могу себе представить, какой это был для всех Вас удар, видя ее за несколько минут совершенно здоровой. Но она всегда желала так умереть. Для нее было бы невыносимо быть долго больной при ее живом характере. Пиши мне, умоляю тебя, когда тебе грустно, поверяй мне твои чувства и мысли, я уже думала, что Вы мне не будете писать – и это приводило меня в отчаяние; ты знаешь, как я Вас люблю и что все, все меня интересует. Не будешь ли ты теперь жить с доброй Машенькой и Ф. С.?^[15] Я воображаю, каково тебе приезжать в город и входить в Вашу квартиру, где все, все напоминает, что ее уже больше нет. Как, бывало, она радостно нас встречала и провожала почти до ворот.

О Боже, Боже! для чего мы должны испытывать эту жестокую потерю. Но мы не должны роптать. Всевышний знает, для чего Он нам посылает это горе! Наша добрая маменька теперь счастлива и покойна, может быть нам еще много предстоит испытаний. Нет, мой ангел Юленька, эта потеря для всех нас равна, у тебя нет семейства, но поверь, есть сестры, которые тебя нежно любят, я первая готова всегда разделить с тобой все, что имею. Ты знаешь моего доброго мужа, как [он] любил маменьку, а потому можешь поверить, как он чувствует эту потерю, дети очень печальны, но могут ли они уже по своей молодости чувствовать это так, как мы? Что делают все наши? Ванечка?^[16] Как его здоровье? Как много маменька заботилась и сокрушалась о его здоровье. Николай Андреевич нам писал, он первый уведомил нас о нашей невозвратимой потере. Пиши мне, Юленька, что намерена теперь делать, куда будет ходить бедный Андрюша? Как жалко, что нас нет в Петербурге. Воображаю печаль Коли, он так любил нашу добрую старушку. Помнишь, я тебе говорила – Бог знает, доживет ли маменька, что не будет более нуждаться в деньгах? Это ее часто тяготило. Я всегда истинно желала иметь столько, чтобы уделять нашей доброй маменьке. Господь не привел меня насладиться этим счастьем. Я тебе очень буду благодарна за портфель – все письма нашей незабвенной лежат у меня, пусть они останутся и на память моим детям. Я писала Кати^[17] и просила ее очень прислать мне альбом, который я подарила маменьке, если возможно, то исполните мою просьбу…» (окончание письма не сохранилось).

У моей матери было четыре брата и шесть сестер, из них я помню только Владимира Карловича – своего крестного отца, он занимал видное место в Горном департаменте, был женат на княжне Максутовой Екатерине Петровне. Из сестер моей матери помню Эмилию Карловну, когда она была замужем за М. О. Лешевичем, Екатерину Карловну, которая была замужем за Шнейдером, директором 3-й С.-Петербургской гимназии, и Юлию Карловну, с которой мы очень были близки – после кончины нашей бабушки она жила почти всегда с нами. Одна из сестер моей матери Елизавета Карловна была замужем за Грессером, отцом известного С.-Петербургского градоначальника при Александре III, у них было еще три сына, о которых я буду говорить в свое время, один из них, Николай, был женат на своей двоюродной сестре – Марии Ивановне – дочери Ивана Карловича Рашет. Она была моей крестной матерью, я был очень привязан к ней, это была женщина совершенно исключительной доброты.

У моего отца было три брата^[18] и пять сестер, из коих я помню только двух своих дядей и двух тетушек:

1. Петра Степановича, который владел нашим родовым имением в Полтавской губернии, в Константиноградском уезде, служил всю свою жизнь по выборам, был избираем в течение целого ряда трехлетий в предводители своего уезда, женат он был на Елене Яковлевне Селецкой. Одна из его дочерей, Юлия Петровна, была замужем за князем Хилковым, старший их сын был известный Д. А. Хилков, схема жизни которого не лишена была причудливости: 1) блестящий паж и лейб-гусар, очень набожный, православный христианин; 2) видный участник русско-турецкой войны 1877–78 гг.; 3) ярый толстовец, отрицающий православие, государство, войну, собственность, которую и раздает; 4) революционер; 5) враг церковности, индивидуалист; 6) верный сын православия, почти затворник; 7) вновь казак, геройски окончивший свою жизнь на войне 1914 г.

2. Степана Степановича – я его помню очень смутно. Это был известный видный русский адепт католицизма. С юных лет он отличался особенной религиозностью и по окончании университета отправился за границу с намерением знакомить иностранцев с православием. Приехав же в Рим, он обратился в католичество, вступил в орден иезуитов и после пятилетнего занятия католическим богословием принял священство, был кандидатом в кардиналы. Затем он вышел из ордена иезуитов и отправился в Париж с целью проповедовать соединение церквей, основал «миссию» в окрестностях Парижа и в короткое время сделался одною из популярнейших личностей в Париже. Затем он снова явился в Рим с проектом переустройства римской церкви, главным образом нападая на безбрачие духовенства. Под разными предлогами его стали удалять из Рима для выполнения разных поручений, которые он все выполнил, последним была миссия его к эскимосам, у которых он провел семь лет. В это же время он напечатал большое количество проповедей на французском, норвежском, английском и итальянском языках и несколько астрономических и философских трактатов. Вернувшись в Рим, он настаивал на осуществлении проекта, представленного им папе, и сам, вопреки правилам католической церкви, женился на англичанке Монтгомери. Тогда папа его отлучил от церкви. В результате он вернулся вновь в православие, вернулся в Россию искренне убежденным православным, поступил в Синод, в библиотеку, коей он и отдал все свои научные богословские труды.

После его смерти вдова его осталась без всяких средств – очень бедствовала, уроками добывая средства для воспитания своих двух детей.

3. Елизавету Степановну – которая была замужем за Иваном Карловичем Рашет, моим дядей с материнской стороны. Она значительно пережила своего мужа, я ее очень хорошо помню, это была поразительно добрая женщина, ее доброта передалась и всем ее детям.

4. Прасковью Степановну – она была замужем за предводителем дворянства Н. Ф. Кованько, всегда жила на юге в своем имении в Богодуховском уезде, я с ней познакомился будучи уже офицером за несколько лет до ее кончины. Ей было тогда за семьдесят, но ей никак нельзя было дать этих лет, она ежедневно брала холодный душ и выглядела очень бодрой. Сын ее Д. Н. Кованько был в течение ряда трехлетий предводителем дворянства в своем уезде.

Другие мои тетушки со стороны моего отца скончались еще до моего рождения, они были все замужем – старшая за графом Доррер, вторая, Анна, за Вальховским и третья, Мария, за Волховским,^[19] жили они все на юге, и потому я и с семьями их так и не познакомился.

Род наш происходит от монгольского князя «Мурза-ханг-Джунк», прибывшего в Москву в XV веке при Василии III в составе посольства. От него произошел воевода Ксендзовский, владевший поместьем в Галиции под названием «Джунковка». Потомство этого последнего разделилось на две ветви – русскую и галицкую.

Родоначальником русской ветви считается полковник черниговский Кондратий Джунковский, живший в конце XVII века, сын его Степан был полковым есаулом Нежинского полка, а затем протопопом батуринским. У этого последнего был сын Семен, тоже протопоп, и у него три сына священника, один из них Семен Семенович и является моим прадедом, а сын его Степан Семенович моим дедом.

Дед мой родился в 1764 г., вскоре после воцарения императрицы Екатерины II, и по окончании курса наук в Харькове в 1784 г. отправлен был императрицей по ходатайству ее духовника Самборского на казенном, из Кабинета, содержании в Англию для усовершенствования в науках и земледелии. Семь лет он провел в Англии, Франции и Фландрии и по возвращении в Россию определен был сержантом в л. – гв. Преображенский полк и учителем английского языка к великим княжнам.

При вступлении на престол императора Павла I мой дед был пожалован капитаном, а в следующем году переведен в статскую службу и, все время оставаясь учителем английского языка дочерей и сыновей Павла I, определен был в Экспедицию государственного хозяйства^[20] при министерстве внутренних дел. В 1811 г. он был назначен директором Хозяйственного департамента.^[21]

С 1803 г. состоял членом и непременным секретарем Императорского вольно-экономического общества, был постоянным редактором «Трудов» общества. Ему поручались, по высочайшему повелению, разные дела – по приведению всех мер и весов в империи в однообразие; по поселению колонистов; по делам Лифляндии; по осушке окрестностей С.-Петербурга. Он оставил после себя целый ряд научных трудов по экономическим вопросам и сельскому хозяйству, скончался в 1839 г., будучи 75-ти лет от роду. Женат он был на Анне Александровне Берг, она скончалась значительно раньше моего деда, о ней я ничего не знаю.

В 1845 г. род наш был включен в родословную дворянскую книгу с пожалованием особого герба, под которым по латыни было выгравировано «Deo et proximo».^[22]

Этот девиз тщательно хранили в своем сердце мои родители и следовали ему в течение всей своей жизни, стараясь воспитывать и нас в том же духе, и если кто из нас не соблюдал его во всей строгости, то это вина уже не наших родителей, а нас самих.

Когда я родился, мои родители жили на Захарьевской улице в казенной квартире в казармах Кавалергардского полка. Не считая меня, семья наша в то время состояла еще из трех братьев – Стефана, Федора и Николая и двух сестер – Евдокии и Ольги. У моих родителей была еще одна дочь Мария, но она умерла в 50-х годах, не прожив и двух лет. Старшему моему брату Степану было тогда 12 лет, он как раз в это время поступил в Пажеский корпус, сестре Евдокии – 8 лет, остальные были еще маленькие.

Вскоре после моего рождения состоялся переезд на новую квартиру, тоже казенную, в казармах л. – гв. Конного полка против церкви Благовещения.^[23] С этой квартирой у меня связаны все воспоминания моего детства, самые дорогие, в ней мы прожили 13 лет дружно, хорошо. Квартира была чудная, внизу помещалась подведомственная моему отцу канцелярия генерал-инспектора кавалерии (генералом-инспектором был великий князь Николай Николаевич Старший), а над канцелярией была наша квартира. Комнаты были большие, высота – 8 аршин, светлые. Вся наша семья была широко размещена в ней. Рядом с большой прихожей была длинная проходная комната, из которой налево дверь вела в обширный кабинет моего отца, дверь в него всегда была открыта, за исключением случаев, когда у моего отца бывали заседания Комитетов, направо вела дверь в такую же обширную комнату, где жил мой старший брат Степан. Прямо вела дверь в залу, это была большая угловая комната с четырьмя огромными окнами. В углу стояла масса растений, выходило что-то вроде зимнего сада, мы всегда детьми играли и прятались среди этих растений. Рядом с комнатой моего брата была длинная узкая комната в одно окно, это была «шкапная» и уборная моего отца и брата. Далее из залы шли подряд четыре комнаты одинаковых размеров – гостиная, столовая, комната моей старшей сестры, спальня родителей и большая детская, потом, когда мы стали подрастать, эту комнату разделили пополам. Все эти комнаты были еще соединены коридором. Кухня тоже была огромная, и гладильня, а людские помещались на антресолях над кухней и гладильней. Около передней была еще отдельная комната для человека моего отца.

Освещались комнаты керосиновыми и масляными лампами, но у нас в детской горели всегда сальные свечи в больших шандалах, на которых всегда лежали щипцы, которыми приходилось очень часто подрезать фитиль, когда он начинал коптить. У отца в кабинете на письменном столе стояли подсвечники с парафиновыми свечами, такие же вставляли и в люстры, они бывали разных цветов, и это, я помню, на меня всегда производило большое впечатление.

Мать моя меня не кормила, мне была взята кормильца, которая так сроднилась с нашим домом, так привязалась ко мне и ко всем нам, что постоянно в течение целого ряда лет навещала нас, жила у нас неделями и всегда привозила мне гостинцы. Я очень любил эту прекрасную женщину и всегда радовался ее приезду. После кормилицы у нас была няня, о которой я вспоминаю тоже с искренним дорогим чувством. Затем у нас были гувернантки и гувернеры. Ничего неприязненного и дурного они не вызывают в моей памяти, конечно, к одним я был меньше привязан, к другим – больше. Наиболее близкими ко мне и кого я вспоминаю с теплотой и уважением были m-lle Segard – француженка и М. Ф. Краузе, они совершенно слились со всей нашей семьей, мы не чувствовали в них гувернанток в полном смысле этого слова, а чувствовали, что это наши друзья, члены нашей семьи, хотя они далеко не были снисходительны, напротив, были даже очень требовательны.

Детство свое я начинаю помнить смутно с трехлетнего возраста, у меня сохранилась в памяти поездка на дачу на Поклонную гору в окрестностях С.-Петербурга. Затем, уже совсем ярко, я помню, как мы жили в 1870–71 гг. в Дубцах – имении друга моего отца Обольянинова в 40 верстах от Луги, помню даже расположение комнат и парк, а также и путь от г. Луги, по отчаянной дороге, до имения. Особенно хорошо сохранился в моей памяти мой переезд по этой дороге с моей матерью, когда меня повезли в Петербург со сломанным на руке пальцем. Я не помню, было ли это в 70-м или 71-м году. Я бегал по комнатам «дубцовского» дома, поскользнулся и упал против большого старинного комода красного дерева. Падая, я как-то нечаянно попал средним пальцем правой руки в ключ, который торчал в нижнем ящике комода. Ключ повернулся, и я вывихнул и сломал себе палец, который повис. Боли особенной не было, я даже не закричал и гораздо менее испугался, чем все сбежавшиеся на мое падение. Медицинской помощи в деревне никакой не было, и моя мать решила везти меня в Петербург, боясь, что я лишусь пальца. Снарядили дормез, так называли в то время огромные кареты, в которых на ночь устраивались кровати и можно было отлично спать, в этих дормезах и путешествовали, когда еще не было железных дорог. В эти дормезы запрягали шесть лошадей, четверик к дышлу и две в унос, на одной из них сидел форейтор.

Так мы и поехали уже поздно вечером, дорога была ужасная, недалеко от Луги приходилось переезжать реку на пароме. Тут был крутой спуск к реке по сыпучему песку и очень неровный. Было темно, и кучер наехал на косогор, карета упала. Моя мать страшно испугалась за меня, но все обошлось благополучно. Нас извлекли целыми и даже мою руку не придавили. Пока поднимали тяжелую карету, мама со мной, и еще не помню, кто ехал с нами, пошли пешком по направлению к парому. Тут, будучи четырех или пяти лет от роду, я проявил способность ориентироваться. Дорог было несколько, мы выбрали одну, по которой пошли и очень скоро подошли к реке, но парома мы не увидали. Очевидно, надо было идти или вправо, или влево. Я настаивал – налево, другие же говорили – направо, но скоро должны были убедиться, что я был прав. Я ликовал и был очень горд.

Приехав в Петербург, моя мать с гордостью об этом рассказала моему отцу.

В Петербурге мне положили всю руку в гипс и я, кажется, несколько недель просидел с неподвижной рукой. Было очень скучно, отец уехал в Дубки, все родные были на даче, и только одна Лизочка Жеребцова, сверстница моя по годам, дочь моей двоюродной сестры, приходила почти каждый день играть со мной и развлекать меня. Палец мой все же остался на всю жизнь кривым и не сгибающимся. Доктор Масловский, который меня лечил, очевидно, плохо его вставил, да и немудрено, он был совсем другой специальности, он был акушером.

Следующее событие, которое осталось у меня в памяти, это было производство моего старшего брата в камер-пажи в 1871 г. и затем его производство в офицеры, в 1872 г., в л. – гв. Уланский его величества полк и отъезд его в Варшаву. На меня это произвело большое впечатление, и я гордился таким братом, бегал постоянно в его комнату и, в его отсутствие, трогал все его офицерские атрибуты, надевал каску на голову и смотрелся в зеркало, мечтая о том времени, когда и я буду офицером. Но не прошло и месяца после радостного события производства в офицеры старшего брата, как пришлось мне столкнуться с первым горем – как-то неожиданно, проболев очень недолго, умер второй мой по старшинству брат Федор от холеры.

Я был очень дружен с ним, хотя он и был на пять лет старше меня, с ним было всегда очень весело играть, он умел придумывать веселые остроумные игры, талантливо писал стихи и очень импонировал этим, мы, младшие братья, с большим уважением смотрели на него и как-то гордились им.

Вот его стихотворение, написанное им в год смерти, когда ему минуло 12 лет:

 
Сегодня мне двенадцать лет!
Двенадцать лет не шутка!
В сии года
Иные мальчуганы
Сократами слывут.
В двенадцать лет
Иные люди
Разумны уж бывают,
Не так, как я —
Не говорят они, в эти лета
Мы будем графами, князьями.
А я? как мельница мелю все этот вздор
И строю замки «en Espagne».^[24]
 

Любимыми играми его были именно – играть в графы и князья, всем нам, своим младшим братьям, он давал титулы и внедрял в нас рыцарский дух. Сам он, будучи поклонником Суворова, брал его титул или графа Траверсе, мне дал титул графа Тулуза де Лотрек.

Вот еще стихи, которые он мне посвятил, написанные им за два месяца до кончины:

 
Вадя, Вадичка, мой друг!
Я тебе пишу посланье —
Будь прилежен, не упрям,
Не шали, но будь послушен,
И смотри – не лги.
Вот тебе какой совет
Я от всей души даю!
 

Последнее его стихотворение за месяц до смерти было посвящено полковнику Сюннербергу (на него произвело большое впечатление, что Сюннерберг, будучи уланом его величества того полка, куда вышел в офицеры мой брат, получил армейский полк и должен был оставить блестящий уланский гвардейский мундир).

 
О Сюннерберг, о дорогой!
Покинул полк ты свой родной,
Покинул ты улан царя гвардейских
И принял полк армейский.
Имеешь Анну, с короной Станислава,
И Володимира за храбрость!
Ты уж полковник вот четыре года,
А офицером восемнадцать лет!
Теперь не можешь щеголять
В мундире царственных улан
И должен уж носить
Мундир улан армейских.
Но должен ты покорным быть
Приказу государя
И, как командующий полком,
Вести свой полк вперед!
 

Он был очень религиозен и последнее время часто говорил о смерти, будучи всего 12-ти лет, он написал в своей тетради:

 
Молю Творца,
Чтоб Он простил меня,
Прошу у всех прощения
И сам прощаю всем!
А перед тем он написал молитву:
Господь и Бог Творец!
Всего Ты мира Вседержитель,
К тебе взываю я:
Услышь мое моленье!
Прошу у Тя прощенья
Грехам великим всем моим!
Пошли мне храбрость и отвагу,
Великодушие героя,
И чистоту души…
Молю тебя еще я:
Пошли мне доброту,
Прилежность, бескорыстность!
Молю тебя,
Услыши мя!
 

Я очень оплакивал своего брата, конечно, по-детски, и долго не мог свыкнуться с мыслью, что его нет – это было мое первое горе.

На похоронах я простудился и сильно заболел желудком, за все мое детство это была единственная моя болезнь – я проболел около месяца не то дизентерией, не то «холериной».^[25]

В конце сентября месяца мой отец получил нижеследующее письмо главного начальника военных учебных заведений о зачислении меня в пажи высочайшего двора – это меня страшно обрадовало, я ждал этого с нетерпением, так как мой брат Николай был уже зачислен в пажи год тому назад.

«Милостивый государь, Федор Степанович,

Государь император высочайше повелеть соизволил: сына Вашего превосходительства Владимира зачислить в пажи к высочайшему двору, со внесением в список общих кандидатов Пажеского его императорского величества корпуса.

О таковом высочайшем соизволении уведомляя Вас, в дополнение к письму моему от 18-го минувшего августа за № 10621, покорнейше прошу принять уверение в совершенном моем к Вашему превосходительству почтении и преданности.

Н. Исаков»

Это назначение давало мне право носить пажеский мундир, но только без погон. Мне сшили пальто пажеское и купили кепи, к моей большой радости; мундира мне не сшили, он был с галунами и стоил чересчур дорого.

Пажеский корпус был в то время привилегированным военно-учебным заведением. Право на поступление в корпус имели сыновья и внуки генерал-лейтенантов или тайных советников, но тем не менее о каждом определяемом в пажи к высочайшему двору испрашивалось соизволение у государя. Зачисленный в пажи имел право по вступлении в известный возраст держать экзамен в соответствующий возрасту класс. Выдержав испытания, он определялся в корпус интерном на полное содержание или же, если все вакансии были заняты, экстерном на собственный счет.

Кроме учебных занятий пажи несли и придворную службу, но последняя отнимала у них очень мало времени и доставалась не всем.

С этих пор я начал уже понемногу учиться. Каждое лето мы всегда ездили на дачу – в 1873 г. жили по Балтийской железной дороге, в Калитино на даче Монкевича, в 1874 г. близ станции Сиверской по Варшавской железной дороге в Дружноселье,^[26] это все были очень хорошие места, вдали от города, в настоящей деревне.

Лето, проведенное в Дружноселье – это было имение князя Витгенштейна, – было несколько омрачено. У моего старшего брата была чудная верховая лошадь «Князек». Мы все ею восхищались, это была красавица в полном смысле слова, в ней чувствовалось какое-то благородство. Мы, дети, входили к ней без опасения, она была удивительно ласкова, мы все привязались к ней и, бывало, как только встанем, сейчас же бежим к ней. В конце лета она заболела, вызван был ветеринар, но, несмотря на все принятые меры, она пала на наших глазах. Мы ужасно все плакали, и это нам испортило остаток лета.

Вот как я описал в то время наше пребывание в Дружноселье: «Я провел это лето очень приятно. Мы жили в Дружноселье, это имение принадлежит князю Витгенштейну; оно находится в четырех верстах от Сиверской станции. Дом, где мы жили, был небольшой, но зато был окружен большим парком. Возле нашего дома был арсенал, в котором хранились вещи фельдмаршала князя Витгенштейна. Я с братом каждый день ходил на экскурсию, вернувшись домой, мы укладывали наших жуков и бабочек. После этого мы ходили на ферму пить парное молоко, при нас доили, и мы пили молоко всегда от одной коровы, которую звали Танька. После завтрака я учился у моей старшей сестры. Перед обедом мы купались; я очень любил купаться; мы купались в большом пруду. После купанья обедали; после обеда ходили все вместе гулять в лес или в деревню, или в поля, или по дороге. Раз мы пошли после завтрака на экскурсию – это было 11-го июля, в день именин сестры, – вдруг заблудились и не могли найти дорогу, наконец мы очутились в деревне Лампово, которое от Дружноселья в трех верстах.

Там мы встретили знакомого нам извозчика и попросили его отвезти нас, детей; мы вернулись в пятом часу. Мама уже начала беспокоиться, потому что мы вышли в час. Мы ездили в церковь в Рождественно; в этой церкви была свадьба моих добрых родителей. Мы два раза ездили кататься в Белогорье и Орлино, которое принадлежит графу Строганову.^[27]

Вообще мы летом много гуляли и играли, но зато не забывали и учиться. Из деревни мы вернулись 3-го сентября; лето так скоро прошло, что мы не заметили, как пришла пора переезжать в город».

По переезде в город меня с братом Николаем отдали в пансион к Гумберту – помещался он на 5-й линии на Васильевском острове. Это было для нас большим событием. Нас приняли без экзаменов, меня в приготовительный класс, брата в первый. Директор Гумберт был очень милый и симпатичный человек, очень хорошо, ласково относился к детям. Мы ежедневно с денщиком отца отправлялись пешком через Николаевский мост в наш пансион к 9-ти часам утра. Первое время мы брали с собой холодную закуску вместо завтрака, но спустя полгода мой отец сговорился с директором и, условившись за известную плату, мы стали получать горячий завтрак в пансионе вместе с жившими у Гумберта учениками. Завтракало нас мальчиков тридцать, это было очень удобно, я должен сказать, что завтраки были очень хорошие и вкусные, и стоило это крайне дешево. Вообще директор сам во все входил и, вспоминая сейчас этот пансион, я не могу не удостоверить, что он был образцово поставлен и два учебных года, проведенных мною в нем, принесли мне много пользы.

25-го марта, в день Благовещения, Конногвардейский полк праздновал свой полковой праздник, в манеже был парад в присутствии государя. Там была устроена большая ложа, куда моя мать получила приглашение и взяла всех нас с собой. Праздник этот на меня произвел очень большое впечатление. Я впервые увидал государя, его величественную фигуру, восторг охватил меня. В манеже говорили, что у наследника родилась дочь Ксения.^[28] Государь объявил об этой радости полку.