Письма и документы. 1917–1922

Symma summarum, значит, я не думаю, чтоб ленинская диктатура была обречена на гибель в скором уже времени. Армия на фронте окончательно переходит, как видно, к нему. Германия и Австрия фактически его признали, и возможно, что союзники займут выжидатель[ную] позицию. До тех же пор, пока армия не разочаруется в мире, добытом Лениным, может не найтись материальной силы для какой-либо контрреволюции. Опаснее для него экономический крах, конечно.

Самочувствие наше, как можете догадываться, весьма плохо. Присутствуешь при разгроме революции и чувствуешь себя беспомощным что-нибудь сделать. Отчасти поэтому я советовал ЦК ответить Вам советом не ехать сейчас. Имел в виду, что Ваше присутствие в Стокгольме может еще очень понадобиться.

Я не хотел бы, конечно, специально порочить перед Европой большевистскую диктатуру, так как это могло бы объективно помочь врагам революции и социализма вообще. Но меня угнетает мысль, что немецкие, французские и итальянские товарищи не поймут причин нашего «абсентизма» в «новой революции». Хотел бы поэтому отправить специальное заявление для Европы от нас, как фракции, примыкающей к Циммервальду^[153], с объяснением. Однако не успел этого сделать с этой оказией. Придется следующий раз. Но Вас попрошу ознакомить с моими сообщениями Раковского^[154], который, вероятно, и сам чувствует, как авантюристски большевики повели дело мира. Если сможете с чьей-либо помощью составить для «Leip[zi]g[er] Volkszeit[un]g» ^[155] на основании моего письма сообщение о позиции, занятой меньшевиками-интернационалистами, буду Вам очень благодарен. Важно, чтоб левые немцы знали, что мы не сочли возможным поддержать большевиков.

Передайте, пожалуйста, Раковскому, что его письмо о сыне Доброджана^[156] я получил только теперь и что пока не вижу способов, какими теперь можно помочь ему: вероятно, у Троцк[ого] с румынами нет дипломатич[еских] сношений. Попытаюсь поднять шум в печати.

Привет от всех наших. Как чувствуете себя? Видели, вероятно, Гольденб[ерга] ^[157] и узнали от него о здешних делах. Крепко жму руку.

Ю. Цедербаум

Письмо П. Б. Аксельроду, 1 декабря 1917 г

Дорогой Павел Борисович!

На днях (с неделю) я послал Вам с оказией громадное письмо о наших здешних делах. Надеюсь, получили его?

Теперь пользуюсь новой оказией, чтоб написать Вам вот о чем. По моим сведениям, в Стокгольме сейчас должны быть Гаазе^[158] и Ледебур^[159]. Мы считаем очень важным, чтобы они были осведомлены о том, почему мы все – интернационалисты – сочли невозможным принять какое-либо участие в осуществлении т. н. «диктатуры пролетариата». К сожалению, специальной декларации для европейцев мы не успели выработать, и я, на всякий случай, лишь прилагаю проект нашей резолюции, внесенный в ныне заседающий чрезвычайный съезд нашей партии. За последние дни ленинский режим обогатился объявлением «вне закона» всей кадетской партии (без всякого внешнего повода к тому) и первым открытым нападением на Учр. Собр.: члены его (эсеры), собиравшиеся на частные совещания (их пока съехалось меньше 100), разогнаны вооруженной силой и «декретировано», что УС соберется лишь тогда, когда его членов будет выбрано и съедется 400 (а так как все к[а]д[еты] будут арестованы, а челов[ек] 150 избранных большевиков, наверное, намеренно не явится, то таков кляузно-гнусный план Ленина – пройдет еще с месяц, пока со всех отдаленных углов соберется нужный кворум). До тех пор, впрочем, вероятно, арестуют и часть эсеров, так что диктатура может длиться ad infinitum^[160]. Необходимо, чтобы немецкие товарищи поняли: 1) что, хотя масса рабочих за Лениным, его режим все более становится режимом террора не пролетариев, а «санкюлотов» ^[161] – разношерстной массы вооруженных солдат, «красногвардейцев» и матросов, все более, как было и с французскими санкюлотами, превращающихся в пенсионеров государства; 2) что попытка управлять, а тем более производить коммунистические эксперименты против воли громадного большинства крестьян (не менее 20 миллионов избирателей на выборах голосовало за эсеров умеренного толка) и против всей массы городской демократии (казенных, общественных, частных служащих, техников, либеральных профессий, народных учителей и т. п.) ни к чему, кроме краха, привести не может; 3) что режим террора, попирания гражданских свобод и надругательств над Учредительным Собранием во имя «классовой диктатуры» убивает в корне зачатки демократического воспитания, приобретенного народом за 8 месяцев, и готовит самую благодарную почву для всякого бонапартизма; 4) что гражданская война и распад страны (Украина, казачьи области, Крым, Сибирь, даже «Башкирия» объявили свою полную автономию, а Кавказ фактически самоуправляется) делают позицию ленинцев при переговорах с немецким правительством совершенно беспомощной, заставляя тем более «торопиться» с получением мира, что они – во власти ими разнузданной солдатской стихии; 5) что нам, при всем нежелании играть в руку буржуазии, которой достанется наследство после банкротства большевиков, и при решительном нашем отказе образовать «блок всех честных людей» против Ленина и Кº (к чему у некоторых правых социалистов есть охота), приходится сейчас всю энергию концентрировать на обличении и разоблачении ленинской политики в надежде, что лучшие элементы внутри идущей за ним рабочей массы, поняв, куда их ведут, образуют ядро, способное направить курс «диктатуры» в другую сторону. Наш лозунг – объединение большинства Учредительного Собрания (социалистического) путем соглашения между ленинцами и всеми остальными на почве разрешения задач мира, регулирования промышленности и аграрной реформы с отказом от террора и социально-утопических экспериментов.

От немцев мы ждем, что они, в меру возможности, будут мешать своим империалистам использовать безумие внешней политики Троцкого, чтобы окончательно наступить на горло России. Настоятельно необходима международная конференция.

Скажите при случае Раковскому, что его письмо к ленинскому правительству произвело здесь неблагоприятное впечатление. Мы все смеемся, когда читаем, что он предлагает ленинцам добиться от Румынии свободы печати и созыва Учр[едительного] Собр[ания]. Il est bien qualifie pour cela^[162], наш милый Троцкий, разгоняющий здесь Учред. Собрание и закрывший по всей России добрую сотню социалистических газет.

Съезд пока протекает тихо (сегодня 1-й день), но кончится ли благополучно, трудно сказать. Благодаря войне между Лениным и Калединым^[163] не могли приехать 40 кавказцев, ехавших во главе с Жордания к нам на помощь. При их содействии наше левое крыло могло бы образовать прочное большинство с «левым центром» Фед. Ильича [Дана], Череванина и др. для ведения действительно социал-демократической политики, которая могла бы не сделать нашу неизбежную борьбу с ленинизмом частью похода всей буржуазии и мелкой буржуазии против рабочего класса (к чему ведет фатально ленинский террор). При отсутствии кавказцев такое большинство может оказаться маленьким и непрочным, и тогда будет продолжаться развал партии, в нынешних условиях более опасный, чем тот откол потресовского крыла, которым дело ограничилось бы в первом случае (они уйдут наверное к Плеханову, ибо сейчас, под влиянием ленинского башибузукства настроились черт знает как враждебно к самому рабочему классу в его нынешнем виде).

Жму крепко руку. Привет от всех наших. Дайте понять немцам, что им в «Leipz[iger] Volkszeitung» следовало бы самым сдержанным образом писать о ленинцах, отнюдь не допуская апологии. Когда перед Европой – после неизбежного краха – раскроется истинная картина «истинно-русской» «диктатуры пролетариата», Шейдеманы^[164] всех стран используют ее, чтобы навеки опозорить все «левое» в социализме. Пусть поэтому вовремя отмежуются от всего специфически ленинского.

А ведь знаете, Пав. Бор., только теперь в полной мере выявилась та «якобинская» природа ленинизма, которую Вы вскрыли в № 65 «Искры» в 1903 году!

Письмо П. Б. Аксельроду, 30 декабря 1917 г

Дорогой Павел Борисович!

Мы получили (я и Ф. И. [Дан]) Ваши письма, а от Раковского узнали, что Вы уже приступаете к выпуску № 1 «Echo de Russie» ^[165]. Очень хорошо! К сожалению, не можем послать Вам ни Астрова^[166], ни Семковского, ни Раф. Григорьева^[167]. Первые двое слишком нужны здесь, последний же еще в августе, кажется, покинул нашу партию (вместе с Лариным), негодуя на наше нежелание раскалываться с оборонцами, но, в отличие от Ларина, не пошел к большевикам, а застрял в группе «Новой жизни», которая все еще тщится создать свою «партию». В то же время мы вообще потеряли немало сторонников (особенно рабочих, уходивших от нас в виде протеста против нашего сожительства с оборонцами). Но, кажется, уже на днях Вы получите подмогу: от нас поедет либо Эрлих, либо Абрамович по делу созыва международной конференции (наш ЦК и ЦК эсеров решили все сделать, чтобы добиться у европейцев ее созыва), и он сможет помогать Вам в бюллетене. Относительно газеты я распорядился, чтобы Вам высылали ее из редакции. Получаете ли ее? Что касается денег, то ЦК ищет способа отправить Вам 1000 руб. и, по-видимому, на днях осуществит это. Кредитоваться же за счет ЦИК Вы можете спокойно: расходы будут здесь покрыты. За время с прошлого моего письма мы имели чрезвычайный съезд. Благодаря неявке кавказцев (из-за войны на юге, прервавшей сообщение), съезд был неполным, и мы (левое крыло) лишились поддержки компактной группы, которая, во главе с Жордания, несомненно поддержала бы нас во всех существенных вопросах. Тем не менее, хотя и имея относительное большинство (50 из 120), а не абсолютное и вынужденные поэтому опираться на поддержку «центра» (Фед[ор] Ильич Череванин), мы добились удовлетворительных результатов без существенных компромиссов. Фактически партийный аппарат перешел в наши руки, ибо не только крайняя правая (Потресов, Голиков и др.), но и просто правая (Либер, Богданов, Багурский, Зарецкая) объявили «бойкот» центрам ввиду-де «большевистского» уклона наших решений. «Большевизм» этот, конечно, заключается в том, что мы не считаем возможным от большевистской анархии апеллировать к реставрации бездарного коалиционного режима, а лишь к демократическому блоку; что мы за преторьянско-люмпенской стороной большевизма не игнорируем его корней в русском пролетариате, а потому отказываемся организовывать гражданскую войну против него и что мы отвергаем большевистскую «политику мира» во имя интернациональной акции пролетариата за мир, а не во имя «восстановления согласия с союзниками», т. е. продолжения войны до весны или далее. Оборонческая оппозиция осталась в партии, основывает новую газету, но пока не борется с нами настолько резко, чтобы вызвать острый конфликт. Церетели не пошел с ними, но и в ЦК отказался войти. ЦК образовался из интернационалистов и «центра» (в меньшинстве). В редакцию газеты избраны Ал. Сам. [Мартынов], я и Фед[ор] Ильич; теперь прибавился еще Астров. Будет выходить двухнедельный «Рабочий Интернационал» с редакцией из Мартынова, Череванина и Ерманского^[168]. Пока уживаемся без серьезных трений, хотя и приходится бороться с некоторыми тенденциями бывших оборонцев, которых чересчур уж слепая вражда к большевикам заставляет иногда уходить в сторону от политической линии, которую сами они признали единственно возможной. Но, в общем, есть согласие, пока не затрагиваются вопросы прошлого: здесь, как полагается, говорим на разных языках.

Сближает нас больше всего скверное положение всей партии. Народные массы или еще с большевиками, или уже, испытав первые разочарования, пропитываются политическим индифферентизмом. Хотя мы собрали на выборах до полумиллиона голосов, но масс у нас, кроме Кавказа, нет, а в революционное время без масс трудно сохранять жизненную партийную организацию. Собрания не посещаются. Деньги в партийную кассу не поступают, газета распространяется мало.

Политическое положение – ужасное. И в области мира, и в области экономической разрухи дело явно идет к фиаско большевизма, но много оснований опасаться, что оно сменится не торжеством демократии, а всесторонней анархией. С одной стороны, солдат[ские] массы все дичают, а рабочие приводятся в отчаяние безработицей; с другой – сепаратизм окраин дошел до апогея. При этих условиях, по-видимому, нет никаких шансов на то, что Учред[ительное] Собр[ание] явится орудием возрождения, скорее всего оно вовсе не осуществится, ибо против него все же сила, стоящая за большевиками, за него же стоит лишь распыленная масса крестьян, выбиравшая эсеров и способная, пожалуй, только «рассердиться» на всю революцию, если она не осуществит Учр[едительного] Собр[ания], но отнюдь не отвоевать его у большевиков. Окраины же не хотят Учр[едительного] Собр[ания] для всей России, а лишь «федерального конгресса» из делегатов всех национальных Учредительн[ых] Собраний. Для этого они готовы отдать Великороссию (яко автономную) на съедение Ленину.

Среди рабочих прежнего абсолютного доверия к большевикам нет и нас уже не ненавидят. Но до настоящего отрезвления еще далеко.

У меня к Вам просьба: отправьте, пожалуйста, заказным прилагаемое письмо^[169].

Наши все в полном здравьи. Шлют Вам привет. С Новым годом, который все-таки, быть может, заложит у нас основания марксистской рабочей партии. Крепко жму руку.

Ю. Цедербаум

Адрес мой прежний: Сергиевская, 50, кв. 9.

Письмо Н. С. Кристи^[170], 30 декабря 1917 г., Петроград

Мой милый друг!

Получил возможность послать письмо с оказией и спешу ею воспользоваться, ибо не знаю, дошло ли до тебя недавно мною посланное через здешнюю цензуру на Стокгольм, откуда тебе должны были переслать. Так как я в нем ругал большевиков, то не уверен, не задержал ли «товарищ шпик» это письмо. Других же оказий не было с самого переворота, ибо на границе теперь всех обыскивают и письма отбирают.

В том письме я подробно объяснял тебе, почему остался в «оппозиции» новому «социалистическому» режиму, как ты и предвидела, конечно. С тех пор положение еще более определилось. Дело не только в глубокой уверенности, что пытаться насаждать социализм в экономически и культурно отсталой стране – бессмысленная утопия, но и в органической неспособности моей помириться с тем аракчеевским пониманием социализма^[171] и пугачевским пониманием классовой борьбы^[172], которые порождаются, конечно, самым тем фактом, что европейский идеал пытаются насадить на азиатской почве. Получается такой букет, что трудно вынести. Для меня социализм всегда был не отрицанием индивидуальной свободы и индивидуальности, а, напротив, высшим их воплощением, и начало коллективизма представлял себе прямо противоположным «стадности» и нивелировке. Да не иначе понимают социализм и все, воспитавшиеся на Марксе^[173] и европейской истории. Здесь же расцветает такой «окопно-казарменный» квазисоциализм, основанный на всестороннем «опрощении» всей жизни, на культе даже не «мозолистого кулака», а просто кулака, что чувствуешь себя как будто бы виноватым перед всяким культурным буржуа. А так как действительность сильнее всякой идеологии, а потому под покровом «власти пролетариата» на деле тайком распускается самое скверное мещанство со всеми специфически русскими пороками некультурности, низкопробным карьеризмом, взяточничеством, паразитизмом, распущенностью, безответственностью и проч., то ужас берет при мысли, как надолго в сознании народа дискредитируется самая идея социализма и подрывается его собственная вера в способность творить своими руками свою историю. Мы идем – через анархию – несомненно к какому-нибудь цезаризму^[174], основанному на потере всем народом веры в способность самоуправляться.

Бросим, однако, политику. Сейчас у нас жесточайшие морозы, и я сильно страдаю, тем более что уже с месяц не могу избавиться от кашля; чуть поправишься, пройдешься при холодном ветре, и опять хуже. Стараюсь выходить как можно меньше и больше сижу дома, тем более что меня утомляет ходьба в тяжелейшем полушубке (приобрел таковой за 400 рублей к зависти всех приятелей, которые говорят, что я в нем «импозантен»: это переделанный на штатское военный офицерский полушубок). Увы! за последние месяцы я сильно постарел (проклятые большевики, вероятно, виноваты: сердце не выдерживает самомалейшего утомления). Подниматься по лестнице для меня настоящая пытка, а тут, как на грех, из-за отсутствия угля, все меньше действует лифтов. Вообще, с углем несчастье: электричество уже горит лишь несколько часов в сутки, а скоро, быть может, совсем погаснет. Хорошо, что наша квартира отопляется дровами, а не паром, так что не очень холодно. Вообще, лишений уже немало. Пища пока еще есть, но скоро, боимся, станут железные дороги, и тогда может прийтись плохо. Вообще, какое-то чудо, что мы вообще еще живем после двух месяцев этой анархии.

Занят сейчас я меньше прежнего. «Искру» мы закрыли после того, как на съезде овладели «Лучом» (бывшая «Рабочая газета»). Центральный комитет теперь в руках интернационалистов, в редакции «Луча» мы с Мартыновым и Астровым, и лишь Дан в качестве четвертого представляет ту часть бывших оборонцев, которая после большевистского переворота примкнула к нам, признав, что дальше войну вести нельзя и что с большевиками надо бороться не во имя восстановления Керенского и коалиции, а во имя чисто демократического правительства – без буржуазии. Остальные оборонцы перешли в оппозицию, и часть их, вероятно, сама уйдет из партии.

В газете я занят не больше 6 часов в день, так что утомляюсь много меньше прежнего. Больше могу читать; изредка даже в театр хожу. На днях впервые подвергся краже (это – редкость, ибо все мои знакомые, кажется, уже обкрадывались не раз): украли бумажник с 90 руб. Что у вас в Швейцарии говорят о мире? Судя по «Temps» ^[175], который я видел, во Франции о нем не думают. Что ты делаешь теперь, получаешь ли русские газеты, восторгаешься ли тем, что слышишь о России? Увы! будь ты здесь хоть с неделю, пришла бы в ужас. Вековая история накопила столько бестолковщины, такие залежи ее, что нетрудно прийти в отчаяние, даже если понимать головой, что через самые грязные и извилистые дороги история все же может вывести к чему-то хорошему.

С кем ты видаешься? Кто у вас бывает? Все чаще начинаю скучать по швейцарским пейзажам. Увижу ли скоро тебя? Может быть, это будет довольно скоро. Как Ната и Боб? ^[176] Целуй их от моего имени. А Тото^[177] знает, что son pere est ministre^[178] и принимает посетителей в Зимнем дворце? Бедный Анатолий Васильевич [Луначарский]! Между нами, его даже буржуазные враги не принимают всерьез и не ненавидят, его вышучивают. Ну, не хочу сплетничать. Много раз целую тебя. С Новым годом, милая, дорогая! Пиши мне. Передай привет Анне Александровне [Луначарской] ^[179]. Пиши о себе.

Твой Юлий Ц.

1918

Письмо А. Н. Штейну^[180], 25 октября 1918 г

Дорогой Александр Николаевич!

Давно уже не было оказии писать Вам и от Вас ничего не получалось; последние известия привез нам тов. Гутерман^[181], видавшийся с Вами перед отъездом из Берлина. За последние 3 месяца здесь столько воды утекло, что понадобились бы тома, чтобы поделиться всем, что может Вас интересовать. Постараюсь ознакомить Вас с самым существенным.

1. Положение партии стало невыносимым. С внешней стороны все ее проявления в советской России сведены на нет; все уничтожено: пресса, организации и т. д. В отличие от царистских времен нельзя даже «уйти в подполье» для сколько-нибудь плодотворной работы, ибо теперь уже не только жандармы, дворники и проч. следят за «неблагонадежностью», но и часть самих обывателей (коммунисты и причастные к совет[ской] власти) видят в доносе, сыске и слежке не только доброе дело, но и выполнение высшего долга. Поэтому думать о сколько-нибудь регулярном функционировании нелегальных учреждений не приходится. Масса меньшевиков переарестована. После участников рабоч[его] съезда (Абрамович, А. Н. Смирнов^[182] и мн[огие] др[угие]), из которых 24 человека сидят до сих пор, переарестовали здесь, в Петербурге и провинции, еще ряд лиц, другие бежали от ареста. С трудом поэтому удается поддерживать функции информации в минимальных размерах. Но все это было бы не так тягостно, если б этот припадок террора по нашему адресу не послужил толчком к выявлению внутренней слабости нашего движения, которое к весне стало принимать внушительные размеры, охватив массы почти во всех рабоч[их] центрах. К этому времени крах промышленности, затягивавшийся искусственными мерами, сказался во всей силе; три четверти заводов и фабрик закрылось, массы, потеряв веру в бесконечность даровых подачек государства и изголодавшись, стали уходить в деревню и рабочего движения как бы не стало: оставшиеся на фабриках массы, потеряв всякую надежду на сохранение промышленности, отошли от «оппозиции», до тех пор выражавшей их недовольство, и ударились в полный аполитизм и в безысходное равнодушие. Тем самым исчезла наша надежда на то, что силами самого отрезвившегося от утопии рабочего класса будет преодолен большевизм и что можно будет избежать решения контрреволюцией вопроса о ликвидации утопии. К тому же времени стали определяться ситуации и там, где нет большевиков. Выяснилось, что мелкобуржуазная демократия не в силах, благодаря дряблости своей, ввести свою борьбу с большевизмом в русло борьбы за революцию. На Востоке и на Севере она безнадежно тянет к «общенациональному» объединению, к коалиции с явно контрреволюц[ионной] буржуазией, а потому неизменно теряет кредит в рабоч[их] массах на второй же день после того, как большевики были прогнаны при сочувствии, а то и при содействии этих самых масс. Это обстоятельство в значит[ельной] степени объясняет быстрые успехи большевиков при обратном взятии Симбирска, Казани и Самары^[183]. И чем далее, тем в этом отношении хуже, ибо все большую роль в борьбе с б[ольшевиз]мом начинают играть всевозможные офицерско-юнкерские отряды, в лучшем случае корниловские, в худшем – монархически настроенные, которые становятся более решающим фактором «общенациональной» коалиции», чем К[омите]ты Учред[ительного] Собр[ания] и т. п.

элементы. При таких условиях и особенно если с победой Вильсона^[184] среди имущих классов исчезнет раскол по вопросу ориентации (все переходят на сторону союзников), «термидор», к которому ведут наши Робеспьеры^[185], приобретает все более зловеще-черносотенный и реставрационный вид. Пока еще длилась война с Германией, союзники в интересах этой войны были склонны перемещать влево политический центр антибольшевист[ского] блока и протежировать эсеров против кадетов и правых. Но, если война пойдет к концу и украинские, донские и пр[очие] реакционеры примкнут к союзникам, последние, вероятно, бросят эсеров, Учредительное Собрание и т. п., и тогда дело последних проиграно.

Все это вызвало в партии большую сумятицу. Сначала она сказалась тем, что наши правые элементы, приспособляясь к создающемуся положению, сделали дальнейший шаг и открыто солидаризировались с иностранн[ой] оккупацией и с «коалиционной» линией борьбы с большевизмом, объявив ее «общенациональной задачей» реставрации капиталистич[еского] строя. Во главе с Либером и др. они выступили как «комитет активн[ой] борьбы за возрождение России» ^[186], что и создало в партии тактический раскол, не превращающийся в юридический только потому, что террор придавил нас всех, делая невозможной нашу взаимную полемику или даже созыв конференции или съезда для суда над взбунтовавшимися элементами. Но это же положение сделало то, что в виде реакции на «активизм» другая часть партии, особенно под влиянием вестей о растущей популярности б[ольшеви]ков в Европе, «зашаталась». Слышатся речи о том, что, видно, всемирная социальная революция идет «мимо демократии», большевистскими путями и что является опасным доктринерством всякая попытка противодействовать этому процессу, надо поэтому искать какого-нибудь «моста» с большевиками. На деле, разумеется, никакой другой мост невозможен, кроме простой капитуляции, ибо большевизм не допускает и мысли, чтобы могла существовать партия оппозиции, хотя бы ультралояльной и ставшей на почву признания советского принципа. Единственное «примирение», которое они допускают, – это в виде перехода к ним той или иной оппоз[иционной] партии в качестве «отдельных посетителей». При таком безысходном положении колеблющиеся не могут не думать об образовании какой-нибудь новой группы, более же решительные или более деморализованные из них переходят […] к большевикам. За всю историю большевизма у нас не было таких многочисленных отпадений. Из наших резолюций Вы увидите, как ЦК реагирует на этот процесс, стараясь заново формулировать общее отношение партии к проблемам революции, устранив всю туманность и противоречивость, которые прежде имели место в результате необходимости считаться с нашей правдой и блюсти внутреннее единство. Постановкой точек над i, более отчетливой формулировкой позиции мы рассчитываем успокоить несколько свою публику. Появление брошюры Каутского^[187] было для нас большим удовлетворением, укрепив нас на основной нашей позиции.

2. О событиях в стране за эти месяцы должен прежде всего сказать, что сообщения о «красном терроре», как они были даны в «Frankfurter Zeitung» ^[188] и «Berliner Tageblatt» ^[189], соответствуют действительности. Вернее: они ниже действительности, ибо не дают подробной картины того, что имело место в Петербурге и провинции. Для этой полосы террора характерно, что нигде он не вспыхнул под каким-нибудь осязательным давлением масс и явился результатом их самосуда. Максимум, что приводят в свое оправдание большевики, – это что их партийная «периферия» грозила «сама расправиться», если центр не даст сигнала. Зиновьев, якобы под влиянием этой угрозы, стал подстрекать к убийствам по районам и прямо предписал кронштадтцам расстрелять 300 с лишним сидевших у них офицеров (самой безобидной публики). По признанию питерской чрезвычайки^[190], она расстреляла 800 человек. Затем последовал циркуляр Петровского^[191] (комиссариат внутренних дел) об обязательном взятии заложников, и пошли расстрелы по провинции. Общее число несомненно превышает 10 000. По общему правилу социалистов не расстреливали, но кое-где уже установлены расстрелы наших и (чаще) эсеров. Из наших расстрелян рабочий Сестрорец[кого] завода в Петербурге (интернационалист) Краковский^[192], недавно выпущенный из москов[ской] тюрьмы по требованию всего завода. Местная чрезвычайка схватила его на улице и сейчас же расстреляла, прежде чем городские большевики могли вмешаться. Они страшно подавлены этим фактом, ввиду популярности Краковского и хороших отношений между ним и многими б[олыпеви]ками. В Рыбинске, по признанию чрезв[ычайной] комиссии, ею расстреляны два наших: Романов и Левин (секретарь советских профсоюзов), по нашим сведениям, кажется, еще двое. Никакого дела о «заговоре» там не было, никакого движения, их расстреляли просто и хладнокровно, как опасных людей. Еще раньше 2 рабочих с[оциал]-д[емократов] расстреляно в Витебске, 1 с.– д. в Вологде (Папилло), 1 – в Нижнем (секретарь комит[ета] Риднеск) – все без всяких сколько-нибудь серьезных оснований. Надо думать, что в более глухих местностях было еще много расстрелов невидных работников. Тюрьмы переполнены нашими. В Москве до сих пор сидят, кроме Абрамовича и взятых с ним, члены ЦК Югов^[193], Яхонтов^[194], Трояновский^[195], Г. Кучин (Оранский) ^[196] – последние двое уже больше 4 месяцев, – затем оба брата Малкины (Алексей^[197] и Борис^[198]), быв[ший] офицер Стойлов, быв[ший] женевский студент Коган, редактор «Впереда» ^[199]С. С. Кац^[200], экономист Г. Кипен^[201], известный П. Н. Колокольников^[202] (арестов[анный] после речи на кооперат[ивном] съезде, где критиковал кооператив[ную] политику большевиков), быв[ший] офицер И. Кушин^[203] (секретарь ЦК), быв[ший] америк[анский] эмигрант Равич^[204] и др. В числе арестованных с Абрамовичем по делу раб[очего] съезда сидит до сих пор член латышск[ого] ЦК Вецкальн^[205], личн[ый] друг Фр. Платтена^[206] и быв[ший] председатель одного союза плотников в Швейцарии. В Петерб[урге] сидит старый меньшевик Назарьев^[207], кооператор раб[очий] Бройдо, рабочий Панин и еще другие рабочие. В Нижнем, Перми и других губернских центрах арестованы все видные работники, не успевшие скрыться. В Москве обычная история с этими арестами такова: после долгого времени хлопотами удается добиться передачи дела судебным властям, они приходят к заключению, что нет материала для процесса, а тогда, как это было в жандармское время, их записывают «за чрезвычайной комиссией», за которой они могут сидеть без конца, если чрезвыч[айка] не добудет одобрения своей идее послать всех политических противников в «концентрационные лагеря», т. е. в новые тюрьмы, где специально при случае будут расстреливать заложников.

3. В общем положении советской республики, кроме очень усилившейся внешней опасности с юга, важно отметить быстрое приближение к финансовому банкротству (по смете доходы на вторую половину 1918 г. – 2,5 миллиарда, расходы – 37 миллиардов); годовой дефицит – 40 миллиардов и неизбежный голод вместе с катастрофой топлива в обеих столицах. Промышленность исчезает, а по мере ее исчезновения все большую часть коммунистов приходится пристраивать в разного рода учреждения, благодаря чему совет[ская] власть испытывает бюрократическое наводнение, с которым тщетно пытается бороться и которое совершенно парализует ее организаторск[ую] работу в экономической и социальной области. Специальный недуг, против которого сами большевики пытаются теперь бороться – гипертрофия полицейского аппарата, ставшего уже самодовлеющей силой, подавляющей прочие органы власти. На этой почве, может быть, когда-нибудь произойдет разрыв между нашими Робеспьерами и нашими эбертистами^[208] – представителями чистого люмпенства.

За германскими событиями следим с жадным вниманием. Брошюра Каутского подтвердила мои опасения, что и в Германии при развитии событий будут иметь место проявления большевизма, поскольку и там рев[олю]ция будет развиваться на фоне упадка хозяйств[енных] сил, упрощения экономич[еских] функций общества во время войны и роли движения солдатчины и, вообще, Ungeschulten Massen^[209]. Каково настроение Либкнехта^[210] и что делается внутри Unabhangigen? ^[211]

Либкнехту и ЦК, и Моск[овский] Ком[итет], и товарищи из тюрем посылают приветствия, но, не имея возможности пользоваться телеграфом (от «поставленной вне закона» нашей партии цензура не пропустит), мы посылаем их почтой. Передайте ему на всякий случай это, ибо, может быть, цензура перехватит и почтовые отправления. Ему, Каутскому, Гаазе передайте наш привет. Вам шлют его все наши. Жму крепко руку. Если будет оказия, пришлите литературные новинки. В частности, у нас нет здесь посмертной книжки Эпштейна^[212] и сборника статей Ф. Адлера^[213], которые могут пригодиться; также статей О. Бауэра^[214] о России.