Kitobni o'qish: «Своя цена», sahifa 2

Глава 3

Май

К следователю Девяткину Димыч зашел вообще-то по другому делу. Эксперт попросил занести пару листочков, из-за которых Девяткин ему «уже всю душу вынул». Захаров согласился, помня, что с экспертами ссориться не стоит, но для себя решил, что задерживаться в кабинете у следователя не станет принципиально. Зайдет, отдаст результаты и сразу же уйдет, не дожидаясь нудных Девяткинских нотаций. У него, в конце концов, своих дел полно.

Девяткин в кабинете был не один. На «свидетельском» стуле сидела очень симпатичная длинноволосая девушка в короткой юбке. О наличии юбки Димыч сначала просто догадался. Не могла же она, в самом деле, прийти в милицию в одной только полупрозрачной блузке-тунике. Димыч присмотрелся внимательно, отметив не без удовольствия совершенно невероятную длину ног, и обнаружил-таки узкую полоску темной ткани. Едва прикрывающую верхнюю часть бедра.

Девяткин поднял на него вопросительный взгляд, но Димыч даже не сразу вспомнил, зачем пришел. Стоял столбом и смотрел на необыкновенную свидетельницу с восторгом девятиклассника. Потом уселся за пустой соседний стол, разом забыв о своих решительных планах.

Девяткин покосился на него, но ничего не сказал. Вернулся к прерванному разговору.

– Марина Александровна, расскажите все же поподробнее, какое настроение было у вашей подруги в последние дни? Вы с ней часто виделись?

– Не очень часто, – русалка-Марина медленным, тягучим движением убрала прядь волос за спину и покосилась на капитана Захарова. – Некогда особенно встречаться. Работа, личная жизнь. У Киры еще и ребенок ведь… был. Вернее, ребенок и сейчас есть, это Кира…

Марина испуганно замолчала на полуслове и уставилась на следователя полными слез глазами.

Тот привычным движением, даже со стула не поднимаясь, налил воды из стоящего в углу кулера, поставил стакан перед свидетельницей.

– То есть, виделись вы с подругой редко, правильно я понял? И о ее настроении в последние дни ничего рассказать не можете?

– Почему это не могу? – как будто даже обиделась Марина. – Как раз про последние дни я очень даже в курсе. Она замуж собиралась. Свадьба через две недели должна была быть. Мы с ней об этом много говорили. И настроение у Киры было очень хорошее. Какое же еще может быть настроение перед свадьбой?

Димыч вспомнил свою недавнюю свадьбу и многозначительно хмыкнул. Они-то с будущей женой помирились как раз накануне. А до этого месяц друг друга видеть не могли.

Свидетельница, как видно, приняла это хмыканье на собственный счет, потому что принялась вдруг с жаром доказывать свою правоту:

– Да Киру прямо не узнать было в последнее время. Она помолодела даже. У нее же это первая свадьба. Раньше все как-то не складывалось.

– Почему? – спросил Девяткин с интересом.

Свидетельница опять споткнулась, словно услышала что-то, совершенно выбивающееся из ее системы жизненных координат. Может, не предполагала встретить в милиции такой заинтересованности в личной жизни погибшей подруги. А может, и сама только что впервые задумалась о причинах ее одиночества.

– Не знаю, – сказала она наконец растерянно. – Вроде и симпатичная, и неглупая. Характер покладистый, со всеми могла общий язык найти. А вот не складывалось как-то с личным счастьем. Как будто порча какая. Знаете, бывает, что на людях венец безбрачия есть.

Как только свидетельница завела песню про порчу и венец безбрачия, Димыч заметно приуныл. Не любил он этих бабских бессмысленных разговоров. Венцы какие-то, порчи, зловещие недоброжелатели, которые спят и видят, как бы оставить несчастную дамочку без заветного штампа в паспорте. Нет бы на себя посмотреть повнимательнее. Может, и догадались бы в конце концов, что не в порче дело, а в стервозном характере.

Вот и сегодняшняя свидетельница, видно, из таких вот «потусторонних» дамочек. Никто, видите ли, ее замечательную подружку замуж не брал, потому что на той какой-то загадочный венец. Занудой, небось, была подружка. Недаром с родителями жила до тридцати пяти лет. Привыкла, наверно, что о ней кто-то все время заботится и опекает, вот и от мужиков своих ждала того же. А кому же охота на себя сразу заботы взваливать, да еще после первого же свидания с родителями знакомиться? Вот и просидела в девках почти до пенсии.

Димыч как-то разом потерял к свидетельнице-русалке всякий интерес. Тоже, как видно, хищница. Даже в милиции не забывает глазами стрелять по сторонам, оценивает, какой эффект производит своими ногами.

Девяткин в отличие от него оставался невозмутимым. На русалкины прелести не реагировал, разговоры про венец безбрачия и прочая ересь его тоже не раздражали. Переждал поток рассуждений о мистической природе женского одиночества и мягко вернул свидетельницу в нужное русло:

– Марина Александровна, а с женихом вас подруга познакомила?

– Нет. Так он же за границей сейчас.

– Где именно?

– Во Франции. Он же француз вообще-то.

Димыч умилялся уже без остановки. Раз француз, значит сидит безвылазно во Франции. Без вариантов. Прелесть, что за свидетельница попалась Девяткину. Если бы просто сидела молча, цены бы ей не было. Но у следователя в кабинете сидеть молча не принято. Вот и растеряла русалка всю свою загадочность. Оказалась обычной такой, среднестатистической «прелесть какой дурочкой».

– Ну а на свадьбу он не собирался приезжать, что ли?

– Свадьба тоже там должна была быть. Кира к нему должна была уехать.

– Значит, настроение у нее было хорошее, собиралась во Францию переезжать?

Марина кивнула и снова поправила волосы, глянув при этом мельком на Захарова.

Тот отвернулся с показным равнодушием и стал смотреть в окно за спиной следователя Девяткина. И еще немножко на кулер. Понял вдруг, что тоже хочет воды, и чтобы не из-под крана, с запахом хлорки, который никаким отстаиванием не перебивается, а холодненькой, из кулера. Про то, что вода в нем, скорее всего, тоже налита из крана, а родникового в ней – только название, он старался не думать. Надо же хоть во что-то в этой жизни верить.

– Дмитрий Иванович, – спросил вдруг Девяткин, когда свидетельница ушла, бросив на всех прощальный медовый взгляд, – как вы думаете, бывает вообще на свете женская дружба?

– Бывает, наверно, – пожал плечами Димыч.

– А я вот начинаю сомневаться. Вот хоть это дело взять, самоубийство гражданки Листопад. Такие все подружки закадычные, а чем дальше, тем больше убеждаюсь, что не любили они покойницу. Ох не любили.

Дверь кабинета с треском распахнулась.

Толик выглянул из-за монитора и увидел сияющего капитана Захарова.

– Чего радостный такой? – спросил он подозрительно. – Начальство премию пообещало? Или грамоту почетную? Или Девяткин рапорт написал на увольнение?

– Я вспомнил, откуда мне знакома фамилия той самоубийцы!

– Которая с крыши свалилась?

– Той самой. Оказывается, Кира Владимировна Листопад последние четыре года работала старшим кассиром в банке.

– В каком? – уточнил Толик, уже догадываясь, какой ответ получит.

– В «Юго-Восточном Объединенном»

Толик помолчал минуту, любуясь на взбудораженного Димыча, и уточнил на всякий случай:

– Ограбление инкассаторской машины?

Тот кивнул, непонятно чему радуясь.

Толик вздохнул обреченно. Надежда на тихое закрытие дела по факту гибели Киры Листопад таяла на глазах.

* * *

Светлана Василенко отвела телефонную трубку в сторону и, вытянув шею, посмотрела в зеркало.

Зрелище, конечно, не для слабонервных. Два дня почти непрерывных рыданий не прошли даром. Лицо, и без того круглое, совсем заплыло. Вместо глаз щелочки. На щеках лихорадочные пятна. Впору снова разрыдаться, теперь уже от своего кошмарного вида.

– Нет, Марин, не пойду я сегодня никуда, – сказала она в трубку решительно. – У меня такой вид сейчас, что лучше людям не показываться.

– Да кому он нужен, твой вид? – Марина терпеть не могла, когда ей возражали, и потому завелась моментально. – Никто на тебя смотреть не будет, не переживай.

Конечно, кому же придет в голову смотреть на нее, если рядом будет Маринка? А даже если и придет, Маринка быстренько подавит этот бунт на корабле. Все пойдет по раз и навсегда установленному порядку: существует только одна красавица, да и просто девушка, достойная внимания – Марина Волошина. Все остальные – только фон, массовка, свита, призванная оттенять и подчеркивать.

У нее и подруг поэтому немного. Если, конечно, их вообще можно считать подругами.

Света вздохнула и сказала в разрывающуюся от Маринкиного негодования трубку:

– Ну если тебе так необходимо встретиться, приходи ко мне. Какая разница, где разговаривать, в кафе или дома?

Она, конечно, знала, что разница для Маринки есть. Одно дело в кафе себя показывать, совмещая разговор с «охотой». И совсем другое – сидеть на кухне в чужих тапочках, отчетливо понимая, что все усилия по наведению внешнего лоска пропали зря. Отчасти именно потому, что знала, как важно для Маринки чужое восхищенное внимание, Света и отказывалась сейчас от встречи на нейтральной территории. На открытый бунт она бы никогда не решилась. А вот в этом маленьком удовольствии – поставить Маринку в заведомо невыгодное положение – отказать себе не могла.

– Приходи ко мне, если это так срочно, – сказала она и быстро положила трубку.

В том, что Маринка придет, она не сомневалась. Успела уже изучить подругу за столько лет.

Маринка впорхнула в прихожую и разом заняла собой все: место, время, мысли. Не было больше во вселенной ничего и никого, только она – Марина Волошина, красавица тридцати двух лет от роду, в очередной раз незамужняя, а значит свободная и решительная. Светлана в который уже раз с досадой поняла, что обо всех своих делах и переживаниях теперь придется забыть на неопределенное время. Придется внимательно слушать, вникать и соглашаться. Можно и не вникать, конечно, но соглашаться придется точно.

Надо с этим заканчивать. Зачем волочить, как опостылевший мешок, эти неприятные и даже обременительные отношения? Пусть Марина существует теперь где-нибудь отдельно от нее. Сама собой любуется и сама от себе приходит в восторг. Теперь, когда нет Киры, которая их хоть как-то связывала, дружить дальше им совершенно незачем.

Надо просто собраться с духом и сказать об этом Маринке ясно и четко. Чтобы не звонила больше, не приходила, не мешала жить так, как хочется. Вот прямо сегодня и сказать. Или лучше все же завтра, после похорон?

– Ты чего в темноте сидишь? – спросила Марина, по-хозяйски заглянув в комнату. – Зачем шторы задернула? Темно же. Да и духота у тебя невероятная.

Она сдвинула тяжелые портьеры в сторону и повернулась к Свете, жмурившейся от яркого солнечного света, разом заполнившего небольшую замусоренную комнату.

– Да уж, видок у тебя! Ты не пила эти два дня, случайно? Выглядишь как алкоголичка конченая.

«Сегодня скажу» – решила Света, глядя на гостью с равнодушным интересом. Сейчас, когда она решила порвать эти многолетние выматывающие душу отношения, вдруг оказалось, что Маринку можно слушать без обиды и ярости. Просто наблюдать, как за экзотическим зверьком.

– Нет, не пила. Завтра напьюсь, на поминках.

– А чего тогда опухшая такая? Ревела что ли?

Света молча повернулась и пошла на кухню.

Надо было говорить все сразу, еще у двери, пока Маринка не прошла по-хозяйски в квартиру. Если бы тогда сказала, а не мямлила как обычно, сейчас бы уже была свободна. Пила бы спокойно чай и думала, как теперь быть. А вместо этого придется слушать самодовольную и самоуверенную особу, и без того осложняющую жизнь. Права была Кира тогда. Надо было слушать умного человека, когда еще была возможность все поменять. А теперь поздно. И плакать поздно, и сожалеть. Избавиться от Маринки будет непросто.

«Лучше бы это она с крыши свалилась» – подумала вдруг Света и сама испугалась своих мыслей. Хотя, если разобраться, это был бы самый лучший выход. Для всех. Кроме Маринки, естественно, но о ней переживать как раз хочется меньше всего.

– Ты в полиции была? – спросила Маринка в спину.

– Была.

– Что спрашивали?

Света пожала плечами и стала наливать воду в чайник.

– Не придуривайся. Я тебя, кажется, ясно спросила: чем менты интересовались?

– Ничем особенным. Спрашивали, какое настроение у Кирюшки было в последнее время.

Марина фыркнула. Она терпеть не могла, когда подругу называли этим мальчишечьим именем. Света об этом помнила, и называла так нарочно, особенно при Маринке.

– И что ты им сказала?

– Как есть, так и сказала.

– Что именно?

– Да тебе-то какое дело? – не выдержала Света и, повернувшись, посмотрела на нее в упор. – Что ты привязалась ко мне, хуже следователя.

– Ты совсем дура, Василенко? Не понимаешь, что ли, что они пытаются виноватых в ее смерти найти? И чтобы они от нас всех отвязались, надо говорить, что все было хорошо и замечательно. Замуж собиралась, от счастья прямо пухла. А упала случайно. Понимаешь ты меня? Случай-но.

Света смотрела на стоявшую напротив красавицу и не понимала ровным счетом ничего. Главное, непонятно было, с чего вдруг Волошина так переполошилась? Как вообще кто-то может быть виноват в Кирюшкиной смерти?

– Как вообще кто-то может быть виноват в ее смерти? – спросила она.

Марина села боком к столу (Света машинально отметила, что села на ее любимое место. Специально, чтобы позлить и заставить топтаться нерешительно рядом, как прислугу). Положила одну бесконечную ногу на другую, бережно отвела прядь волос за спину и достала из сумочки сигареты. Чиркнула зажигалкой, даже не спросив разрешения, и замерла, насмешливо глядя на Светку.

«Пепельницу ждет, – догадалась она. – Самой-то дотянуться до подоконника не судьба, хочет, чтобы вокруг нее все увивались».

Очень не хотелось в очередной раз «увиваться», и Света даже решила было не подавать ей никакую пепельницу, пусть выкручивается сама, не строит из себя барыню. Но уже в следующую секунду догадалась, что Маринка выкручиваться как раз не будет. С нее станется и на скатерть пепел стряхнуть, раз не создали ей нужных условий.

«Сегодня же ей все скажу!» – подумала Света без прежнего, впрочем, энтузиазма, и поставила перед Маринкой пепельницу, хорошенько стукнув ей по столу.

– Так в чем проблема-то? Каким образом кого-то могут обвинить в Кирюшкиной смерти?

– Василенко, ты слышала что-нибудь о такой статье «Доведение до самоубийства»? Это тебе вообще о чем-нибудь говорит?

– Ты с ума сошла, – сказала Света шепотом. На нее вдруг разом накатил безотчетный липкий страх. Не потому, что она про существование такой статьи только что узнала. А потому, что осознала вдруг, что если Волошина до такого додумалась, то уж следователь тем более может. И еще потому, что слишком уж пристально Маринка на нее смотрела. Будто догадывалась о чем-то. Или не догадывалась, а знала наверняка.

– То-то, – сказала Марина удовлетворенно. – Я потому у тебя и спрашиваю, что ты в милиции отвечала.

– Да ничего особенного. Про свадьбу сказала, про Паскаля, про то, что в инете познакомились и целый год переписывались. Про то, что в марте приезжал и замуж Кирюшку позвал. Что я еще могла рассказать-то?

– Вот и молодец. Чего ты так разволновалась-то? Все правильно сделала.

Этот Маринкин покровительственный тон, и то, что она разговаривала, как воспитательница младшей группы с умственно-отсталым подопечным, окончательно вывело Свету из себя. Про собственный страх она разом забыла, все перехлестнула яркая, как фотовспышка, злость на самодовольную Марину Волошину.

– Я не волнуюсь, – сказала она с вызовом. – Чего мне волноваться? Если уж кого подозревать начнут, так тебя в первую очередь. Как ты говоришь статья называется? Доведение до самоубийства? Не боишься, что про ту историю кто-нибудь расскажет?

– Уж не ты ли? Что же ты столько лет молчала, если такая смелая?

– Тут не в смелости дело. Мне просто Кирюшку жалко было. Но об этом ведь не только я знала. Не думаешь, что кто-то Кире про тебя, сволочь такую, рассказал? А теперь и следователю расскажет?

– Не боюсь. Не хлопай зря крыльями. Если бы она о той истории узнала, то сначала со мной бы поговорила, а потом уже с крыши стала сигать. Это, кстати, еще неизвестно, сама ли она прыгнула или помог кто. Я-то, в отличие от некоторых, в тот момент никуда не отходила. Я у мангала сидела, как паинька. Твой Глеб, кстати, свидетель. А вот тебя, лапа, никто не видел.

Глава 4

Май

День стремительно наливался жарой.

Как яблоко соком, от которого светлый бочок становится совсем прозрачным, вкусным даже на вид.

Такой сорт назывался Белый налив и рос на даче у родителей. Созревшие яблоки нужно было снимать с веток очень осторожно, не надавливая, в корзину укладывать бережно. Если ухватить яблоко покрепче, на полупрозрачной кожице появлялись темные пятна, как синяки.

Мама сама перекладывала их в ящики. Бережно и аккуратно. Руки у нее были маленькие, с очень светлой кожей. Однажды они с мамой ходили в кино на «Легенду о динозавре», и он, чтобы не было страшно, держал ее за руку. А после фильма, когда они вышли из душного зала в такой же как сегодня солнечный майский день, увидел синяки на ее запястьях и тыльной стороне ладони. Такие же, как на яблоках сорта «белый налив», если слишком грубо хватать их пальцами.

Эти яблоки, уложенные в деревянные ящики и пересыпанные опилками, хранились почти всю зиму. Когда их приносили из погреба в дом, по нему моментально распространялся одуряющий запах свежих яблок и свежих опилок. Даже через несколько месяцев, перед Новым годом, яблоки все равно пахли как только что сорванные.

Ни у кого больше в их садовом обществе яблоки не росли. Слишком суровый для них климат. Росли кислые полукультурки и крепкие румяные ранетки. А настоящие яблоки – только у мамы, ей все соседи завидовали. Она над своими двумя яблонями кружила, как птица над гнездом: подкармливала, какие-то подпорки под ветки пристраивала, чтобы не сломались, на зиму соломой обвязывала, чтобы не замерзли.

Яблони вымерзли в ту зиму, когда мама умерла. И солома не спасла. Осенью их мама укутала, перед тем как в больницу первый раз лечь. А когда они с отцом весной на дачу приехали, первыми бросились в глаза два мертвых дерева, обвязанные прошлогодней соломой. Отец тогда их вырубать не стал. Все надеялся, что отойдут. Поливал, удобрял, осенью снова закрыл стволы соломой и обмотал старыми куртками, для верности. Даже ездил потом снегом их закидывать, чтобы теплее было.

В июне, когда весь сад покрылся бело-розовой дымкой цветущих ранеток и слив, отец срубил сухие яблони и сжег их на пустыре за оградой. А через несколько лет и дачу продали. Без мамы там все пошло наперекосяк. Как ни бились они с отцом, сад все больше дичал, превращаясь в непролазную путаницу сорняков и кустов малины, разросшихся по всему участку.

А новая отцовская жена в земле копаться не любила.

Володя Девяткин потер глаза, слезящиеся от яркого солнечного света. Не хватало, чтобы кто-нибудь увидел его вот такого, с красными глазами. Подумают еще черт знает что.

Он открыл форточку и подставил лицо потоку воздуха, ринувшемуся снаружи. Даже на оживленной улице воздух все равно чище, чем в закупоренном кабинете. Надо проветривать почаще, что ли?

В дверь коротко постучали и, не дожидаясь разрешения, на пороге возник капитан Захаров.

– Владимир Николаевич, вы дело по самоубийству Листопад закрываете уже?

Девяткин, совсем не ожидавший такого служебного рвения от строптивого капитана, растерянно пожал плечами.

– Рано закрывать, – Захаров крутанул перед собой стул и уселся на него верхом, положив локти на спинку.

Владимир Николаевич, которого по имени-отчеству называли только на работе, сел за стол напротив Захарова и приготовился слушать его доводы. Очень хотелось, конечно, «щелкнуть по носу» зарвавшегося опера, напомнить, кто тут кто. Но отношения у них и так были напряженные, и Девяткин решил не усложнять их еще больше. В конце концов, у Захарова опыта больше, да и оперативник он хороший, это все признают. Да и старше он двадцатисемилетнего Володи. И вообще…

– Почему рано? – спросил он неофициальным, домашним, тоном. – Какие-то факты стали известны?

Димыч кивнул, отметив про себя, что Девяткин сегодня какой-то странный, сам на себя не похож. Как будто нормальный человек, а не ходячий уголовно-процессуальный кодекс. Это открытие добавило ему уверенности, что разговор сегодняшний он затеял не напрасно.

– Тут такое дело. Погибшая ваша проходила у нас по делу свидетельницей. Хотя вполне на обвиняемую тянула, только прямых улик против нее не было.

– Что за дело?

– А помните ограбление инкассаторской машины в апреле? Вот там наша Кира Владимировна Листопад и засветилась.

– Она что, в ограблении участвовала? – не поверил Девяткин.

– Да нет, конечно. Сама не участвовала – я же говорю, прямых улик там не было. Мы ее только в качестве свидетельницы допрашивали. Хотя служба безопасности банка просто мечтала нам ее подсунуть в качестве соучастницы.

– Были основания?

– С их точки зрения были. И достаточно веские. Эта Листопад ведь старшим кассиром там работала. Была в курсе, какие суммы, когда и откуда в банк привозят. Ведь машину-то ограбили как раз в тот момент, когда они выручку из гипермаркета везли. А выручка там очень неплохая была.

– Ну так любого кассира можно подозревать, – не согласился Девяткин. – Да вообще любого, кто в банке хотя бы месяц проработал. Про то, что из гипермаркета каждый день выручку привозят наверняка все знали. За что же именно на Листопад так вызверились?

– Вот тут-то и начинается самое интересное. К Кире Владимировне на работу несколько раз заходил старый знакомый. Это она так его охарактеризовала. Просто, мол, знакомый, сто лет не виделись. Но одна из кассирш слышала, что разговаривали они совсем не как «просто знакомые».

– А как?

– Если верить той девице, были они любовниками, пусть даже в прошлом. Хотя свидетельница утверждает, что отношения там совсем не бывшие. Каким-то он особым взглядом на Листопад смотрел, и она там чего-то особенное ему отвечала. Прямо мексиканский сериал. Мы когда, эту кассиршу слушали, у нас головы кругом пошли от ее слезливых историй. Очень уж она подробно нам всю эту любовь-морковь расписывала, да еще и с примерами. Чуть не уморила всех. Но про Листопад была уверена, что никакой там не старый знакомый, а вполне себе реальный любовник. Как-то умеет она на глаз определять, спят люди вместе или не спят.

– Дмитрий Иванович, вы зачем мне все это рассказываете? Какая разница, с кем у погибшей были интимные отношения, не пойму никак?

– Сейчас дойдем до главного, – пообещал Димыч, ничуть не смутившись. – Ограбление там было дерзкое. Нападавшие – полные отморозки. Двоих инкассаторов они на месте положили, одного ранили. Так вот, этот раненый инкассатор по записи камеры наблюдения банка опознал потом одного из нападавших.

– «Старый знакомый», который любовник? – Володя, сам того не ожидая, включился в игру, начатую Захаровым.

– Точно! Он самый. Некто Павел Радов, тридцати шести лет от роду, ранее не судимый.

– Задержали?

– В том-то и дело, что нет. Как в воду канул гражданин Радов. А вместе с ним и все похищенные деньги, двадцать восемь миллионов.

– Неплохо, – присвистнул Девяткин. – Это же без малого миллион долларов.

– Еще как неплохо, – согласился Димыч. – Нападавших было четверо. Двоих инкассаторы положили, когда отстреливались. Двое ушли. Радов и Терещенко. Труп Терещенко нашли через неделю в лесу недалеко от города, в десяти километрах в восточном направлении. С ножевым. По заключению экспертов именно от ножевого ранения он и умер, огнестрельных у него была парочка, но совсем легких, от этого не умирают. К тому же, огнестрельные ему перевязал кто-то. Или сам изловчился. А вот ножевое оказалось смертельным – повреждение бедренной артерии, кровью истек. А Радов пропал. И деньги тоже.

– Листопад допрашивали?

– Конечно! Говорю же, служба безопасности ее в первую очередь подозревала. Они даже наружку за ней пускали, ждали, что Радов проявится. Только ничего не накопали. От знакомства с ним она не отказывалась. Рассказала, что лет пять или шесть назад работали вместе. Потом она уволилась и Радова с тех пор не видела.

– А как объяснила его визиты накануне ограбления?

– Ну визиты не совсем накануне были, если совсем точно. Недели за две. Сказала, что случайно встретила после Нового года, обмолвилась, где теперь работает. Вот он и зашел, когда рядом оказался. Поболтали пять минут ни о чем, он ушел. Потом еще пару раз заходил, как Листопад говорила, просто так.

Девяткин помолчал немного и спросил осторожно:

– Так вы все-таки думаете, что она причастна к ограблению? Думаете, сливала Радову информацию, а потом совесть ее замучила? Так получается?

– Да не похожа она на соучастницу, откровенно говоря. Если и выболтала что-то Радову, то не специально, без злого умысла. Он ведь мог использовать ее втемную. А вот самоубийство это, спустя всего месяц с небольшим после ограбления, очень мне не нравится.

– Может, ее до сих пор служба безопасности прессовала?

– Все может быть, конечно. Хотя, наружку они сняли еще две недели назад. Не получилось у них через Листопад на грабителей выйти. Мне показалось, что они от нее отстали тогда.

– Ну и как тогда можно связать самоубийство с ограблением?

Димыч почесал переносицу, вздохнул, подпер голову рукой. Вообще изо всех сил тянул время, словно боялся говорить, что не давало ему покоя вот уже полдня.

Наконец решился и сказал осторожно:

– А что если это Радов концы подчищает? Испугался, что рано или поздно девчонка расколется и выдаст его. Или, если она не при чем, догадается, что бывший любовник ее использовал, и тогда тем более сдаст за милую душу. Вдруг она не сама упала, а помог кто-то?

– Радов? Для того чтобы, как вы выражаетесь, «помочь», надо было в нужный момент рядом оказаться. А никакого Павла Радова в тот вечер на крыше не было.

– Значит, был еще кто-то. Кто и на ограблении не засветился, и в курсе всего был. Про кого даже Листопад не знала, что он в курсе. Или все же сам Радов, что маловероятно. Ему тогда пришлось бы уходить незаметно, а это непросто было, учитывая тот переполох, что сразу после самоубийства поднялся. Свидетелей же куча была.

– И не смотря на эту кучу свидетелей, вы думаете, что Киру Листопад столкнул кто-то? Может, все же совесть замучила?

– Вряд ли, – твердо сказал Димыч. – Не похожа эта Листопад на наводчицу, вы уж мне поверьте.

Девяткин поверил. Потому что сам очень не хотел, чтобы Кира Листопад, погибшая в пятницу при совершенно странных обстоятельствах, оказалась соучастницей преступления.

А может потому, что при осмотре места происшествия сразу обратил внимание на правую руку потерпевшей. И эту руку, неловко вывернутую, как будто отдельно лежавшую, не мог забыть уже который день.

На очень светлой коже запястья четко выделялись четыре маленьких круглых синяка.

Как на яблоках сорта «белый налив», если слишком сильно схватить их пальцами.