Субботней халы аромат

Глава 1. Советское детство

Томочка

Май 1945 года.

Вся страна, устав от ужасов войны и потерь близких, ликовала от близкой победы над гитлеровской Германией. Желанная победа носилась в воздухе и в её честь люди называли словом Победа всё, что нуждалось в названии: площади и улицы, бульвары и переулки, парки и скверы, часы и машины.

Победа была официально объявлена 9 мая. Мне же посчастливилось родиться 3 мая, то есть на второй день после взятия Берлина. Мой отец, переполненный своим гражданским и семейным счастьем, на радостях решил назвать новорождённую дочь Победой. Не Викторией, а именно Победой. Слава Б-гу, что в результате мне дали вполне нормальное имя, спасшее меня от будущих насмешек и неприятностей. Иначе я была бы исторической личностью с уникальным на весь Советский Союз именем Победа Николаевна Сало.

Я росла удобным ребёнком. Поэтому из всех вариантов моего имени использовалось только одно, очень ласковое – Томочка, не исчезавшее даже в минуту родительской строгости.

Мой отец, морской офицер, главный инженер-кораблестроитель воинской части в городе Хабаровске, приехал на Дальний Восток ещё до начала войны. Под его началом и по его проектам строились шхуны, катера, тяжёлая техника, проводились серьёзные ремонтные работы механики военных судов, что было сложным и ответственным делом. Особенно в годы войны. Там же, в Хабаровске, он встретил нашу Маму, которая работала как акушер-гинеколог в родильном отделении огромного госпиталя, где родились все мы, дети нашей семьи.

Я хорошо помню Хабаровск, всю жизнь мечтая там побывать, вдохнуть его неповторимый воздух и снова увидеть грозный и прекрасный Амур. Помню с раннего детства весенний ледокол. Это грандиозное, волнующее зрелище вздымающихся и наползающих друг на друга ледяных громад, с диким неистовым грохотом трескающегося льдса и ревущей движущейся стихии.

Зимний Амур, покрытый толстым, надёжно крепким льдом, всегда был источником снежных радостей детворы. Его холмистые берега превращались в горки для катания на санках. Летишь сначала с горки, потом по плоской равнине заснеженного пляжа и вылетаешь далеко на речной лёд. Чудо! Восторг разгорячённых румяных лиц! Смех и суета! И бесконечное ощущение счастливого беззаботного детства!

В те далёкие времена вся архитектура домов нашего района ограничивалась простыми коробками огромных стандартных домов с коммунальными квартирами, где был единственный на весь этаж туалет. На таком этаже могли проживать десятки семей. Кухня, тоже одна на весь этаж, представляла собой огромную комнату, вдоль стен которой были сколочены длинные стеллажи вместо столов, сделанные из простых щербатых досок. На них каждая хозяйка имела своё место для примуса, ведра с водой и небольшого рабочего места для приготовления пищи.

Как и все дети я, падая, разбивала коленки, наступала на стекла, прыгая босиком под летним тёплым дождём, сваливалась с заборов и деревьев, случалось, что висела на них, зацепившись платьем за ветки, пока кто-нибудь из взрослых не придёт на помощь.

Однажды, пуская мыльные пузыри пустой катушкой от швейных ниток и обычного мыла, я сидела на подоконнике второго этажа, я ела огромный красный помидор. Увлекшись пузырями, я случайно локтем столкнула помидор, лежащий на подоконнике рядом, прямо на проходящего под нашими окнами офицера в белоснежной летней военной форме. Помидор попал прямо в цель: на его белую фуражку, на плечи и спину. Увидев, что натворила, я испугалась и пулей отлетела от окна. Знаю, что родители извинялись за мою оплошность, но меня никто не ругал и не наказывал, понимая мой проступок как детскую оплошность. Никто на свете не вырастал без больших и маленьких глупостей, проступков, случайностей и ошибок.

Стояла холодная дальневосточная зима. Минус 30–40 градусов по Цельсию. Нас, детей младшей группы детского сада УМВД, выпустили во двор на прогулку. Тепло закутанные дети были заняты беготнёй между огромными выше детского роста сугробами. А мне понадобилось вернуться в дом. Я взошла на деревянное крылечко, сняла варежку и голой ладошкой решила открыть дверь. Холодная дверная ручка вдруг оказалась липкой.

– Интересно, – подумала я, ж почему с варежкой ручка не липнет, а с голой ладошкой липнет?

Я попробовала прикоснуться отдельными пальцами – тоже липнет. Затем решила проверить что будет, если прикоснуться к дверной ручке языком. К моему несчастью, язык за мгновение накрепко прилип и оторвать его от холодного металла было невероятно больно и потому невозможно. Я поняла, что моё положение безнадёжно. Слёзы беспомощности катились из глаз. Я пробовала кричать и звать кого-то. Но кричать с высунутым языком, да ещё и примёрзшим к дверной ручке, когда каждое движение причиняет боль, было безуспешным. Как долго продолжались мои мучения сказать не могу, но, наконец, меня с моей проблемой заметили дети и позвали взрослых. Нянечка принесла чайник с горячей водой и стала поливать на ручку двери пока она не согрелась и не отпустила мой несчастный язык. Он был изранен, кровил, опух и долго болел, не давая возможности нормально есть и разговаривать. Но… и это прошло. Но не забылось.

Из-за отсутствия горячей воды в домах раз в неделю люди ходили в баню. Попадая туда, мы делились на мальчиков и девочек и расходились кто направо, кто налево. Для меня поход в баню был большим мероприятием с целым рядом разных впечатлений и приятностей. Особенно зимой, когда на улице стоял мороз.

Над входной дверью бани висело смешное объявление, сделанное крупными буквами:

ВХОД В БАНЮ В ПОРЯДКЕ ЖИВОЙ ОЧЕРЕДИ.

– А что такое живая очередь? – спросила я Маму. – А может ли очередь быть мёртвой?

Она засмеялась и объяснила, что имеется ввиду очередь из непосредственно присутствующих здесь людей, притом без предварительной записи и что в реальности мёртвых очередей не бывает.

Лица ожидающих, часами сидящих в прихожей, смотрелись устало и неулыбчиво. Дети, быстро устающие ждать, вертелись на скамейках, сидя со взрослыми в зале ожидания.

Когда, наконец, наша очередь подходила, мы сначала шли в раздевалку с длинным рядом облезлых шкафчиков. А после этого босиком, на цыпочках, перебегали по холодному полу в другое помещение, где, наконец, было тепло, где были установлены широкие каменные скамейки, на которых мылись взрослые и дети. Густой пар хоть как-то скрывал, окутывая, обнажённые тела моющихся.

Женщины брали в углу небольшие тазики, сложенные стопкой, и шли за водой к большому крану, где опять была очередь. Мы стояли в ней, наполняли свои тазики и осторожно, чтобы не поскользнуться на мыльном полу, несли их на своё место и, стоя или сидя на скамейках, мылись в этих тазиках. Шампуней или туалетного мыла тогда ещё не было. Мылись простым мылом, тем самым, что использовалось для стирки белья и посуды. Это мыло оставляло неприятный белый налёт на волосах и расчёске. Ну что было делать? Другого мыла после войны пока не было. Использованную воду выливали на себя или просто на пол и шли в очередь за следующей порцией чистой воды. Этот цикл повторялся несколько раз. Затем, в заключение процесса, разгорячённые паром люди, мокрыми, опять на цыпочках как в балете, протанцовывали по холодному полу свой путь в раздевалку, где в шкафчиках были оставлены сумки с чистым бельём и полотенцами, вытирались, одевались и выходили в прихожую.

А в прихожей по-прежнему сидела очередь усталых и унылых от ожидания людей, мечтающих добраться до цели своего визита, чтобы протанцевать свой балет на цыпочках, пройти обряд омовения и с раскрасневшимися лицами выйти на мороз. С молчаливой завистью и почтением они смотрели нам вслед, как уже прошедшим свой обряд омовения и достигнувшим желанной цели.

В прихожей мы встречали наших мальчиков, то есть Папу и Борю, и шли в буфет. Там мы пили густой холодный томатный сок, присаливая его крупными булыжниками сероватой соли. До чего же этот сок был хорош! До чего же он был освежающе вкусным! Это было лакомство, которое хотелось тянуть как можно дольше. Не успевая раствориться, крупные куски соли оставались на дне стеклянного стакана. Потому допить крепко пересоленный сок до конца было невозможно.

Домой шли пешком. Мороз покусывал разгорячённые баней щёки. Мама тщательно следила, чтобы нам, детям, было тепло, натягивала шарфики на нос, шерстинки которого быстро белели на морозе от нашего дыхания. Мы шли, а морозный певучий снег щедро сыпался с неба и скрипел под ногами незабываемой музыкой, которую помню по сей день.

Придя домой мы попадали в тёплые кроватки и засыпали беспечным сном благополучных детей, не думая и не подозревая, что где-то в стране Советов есть дети, живущие без тепла, без родительской заботы, без тазиков с горячей водой, без томатного сока и даже без лишнего куска хлеба. Невероятно! Но это было. Просто тогда мы ещё не знали об этом.

Летом были другие радости. Амур в те времена был богат рыбой и наша семья, с друзьями или без, переплывала на катере на левый берег Амура, где мужчины ловили рыбу, мамы варили уху, а мы, дети, собирали грибы да дикую малину и резвились под недолго тёплым дальневосточным солнышком. Любое меню на свежем воздухе было восхитительным. Но двойная или тройная уха была центром всей программы. Мы возвращались домой поздно, шли через рой мошкары, скопившейся возле каждого фонаря. А я засыпала по дороге на сильном Папином плече.

По воскресеньям мы всей семьёй ходили на пляж. При тёплой погоде там всегда было многолюдно и весело. Ведёрки, совочки, мячики, пирожки из песка. И настоящие бутерброды с компотом, заботливо приготовленные мамой для голодного семейства Красота!

Однажды родители придремнули на берегу. А я тем временем плескалась в воде с другими детьми. Время шло, солнце стало садиться, становилось прохладней. Многих детей уже успели выманить из воды. Меня же пока никто не звал. Стало скучно и я не заметила, как шла, шла и зашла довольно далеко от берега, в глубокое для моего пятилетнего роста место. Я стояла на цыпочках по горло в воде, и наслаждалась спокойным плеском раскачивающей меня воды. Повернувшись к берегу спиной, я любовалась тонущим на горизонте солнцем и мерцающей от него серебряной дорожкой на живой сероватой глади. Из воды торчала только моя головка, погружённая в воду до самого носа. Я ничего не слышала и ничего не видела кроме заката и красоты Амурской волны.

Повернувшись лицом к берегу, я вдруг очнулась. Вернулись зрение и слух. Я увидела своих родителей, мечущихся по берегу и зовущих:

– Тоо-мооч-каа! Тоооооо-мочка!

Я ещё немножко постояла, думая про себя:

– И чего это они так кричат? Я же здесь. Я же никуда не ухожу и сейчас выйду.

Спокойно, не спеша я направилась к берегу. Вокруг меня всё ещё резвились взрослые отдыхающие. Но моя головка была незаметной с берега в их окружении. Бегает Папа, бегают Мама и Боря, ещё кто-то бегает. Мне, глупышке, эта суета показалась смешной и я, по-прежнему не отвечая на их зов, не спеша направилась к берегу.

Как оказалось, меня искали давно. Но когда я вдруг появилась на берегу, на меня набросились с объятиями и поцелуями. Как-будто я вернулась с того света или из далёкого опасного путешествия. Никто на меня не сердился, лишь Мама тихонько сказала:

– Пойми, Томочка. Ты уже большая девочка, но пока маленького роста и поэтому тебя трудно увидеть в толпе. Никогда не уходи далеко, не предупредив взрослых. Мы любим тебя и потому волнуемся. Понимаешь?

Я кивнула в знак согласия.

В послевоенные годы, когда страна залечивала свои раны, людям трудно было накормить, обуть-одеть своих детей. Но в нашем доме, как в семье военнослужащего, было всё необходимое: и сахар, и масло, и яйца, и рыба, красная и черная икра и даже шоколад и сладости. В те времена икры, как и рыбы, на Дальнем Востоке было очень много, больше чем мяса или кур, и она не являлась таким уж лакомым дефицитом, как в наши дни.

А когда Мама и Папа ходили зимой на базар, они приносили домой чудо, невиданное мною больше нигде и никогда. Этим чудом было молоко… прямо в сетке для покупок. Молоко приносили домой замороженным и продавали его на вес, а не на литры. Хозяйка молока, готовясь везти его на базар, заливала молоко в кастрюли разных размеров и выставляла их на мороз, где оно превращалось в молочный лёд.

Однажды в морозный день я видела на базаре, находившемся под открытым небом, большую, красиво выставленную на прилавке пирамиду из молочного льда. До чего же вкусно было отгрызать кусочки молочных льдинок прямо через сетку, в которой несли покупки! Это было наше зимнее мороженое, наша детская радость. Дома эти молочные круги выставляли за окно в специально приделанные ящики для хранения продуктов, так как холодильников пока ещё не было. Когда было нужно, от молочных глыб откалывали нужного размера куски и растапливали перед употреблением.

Послевоенная промышленность с трудом вставала из руин, фабрики и заводы постепенно восстанавливались и было трудно с одеждой. Наша изобретательная Мама была большой мастерицей шить да перешивать с одного из нас на другого, украшая Борины трусики-шорты красными генеральскими лампасами, а мои платьица затейливыми кружевами и вышивками своей работы.

Наш диван и стулья были покрыты чехлами Маминой работы, которые к праздникам стирались и наглаживались. На каждой книжной полке лежали треугольничком салфетки с вышивкой и мережками. Скатерти, занавески и постельные принадлежности тоже были самодельными. Маминой изобретательности не было конца, когда она мастерила мне разнообразные костюмы для утренников в детском саду. Я была Снежинкой, Осенью, Украинкой, Снегурочкой. Она умело мастерила и ёлочные игрушки, которых после войны в продаже было очень мало. Я до сих пор храню сделанные её рукой клубнички и грибочки.

Детский сад КГБ^[14] и УМВД^[15] был первой ступенью в моём «образовании». Он находился через забор от нашего дома. Я одна бегала туда по утрам. Там был весёлый круг друзей, было много игрушек, музыки, песен, стихов, утренников, праздников. Детсад занимал огромную территорию, где летом под музыку проводили зарядку, где загорали голышом, пока позволяло скупое дальневосточное солнышко. Пока было тепло, на больших верандах размещали летние столовые. А зимой сметали обильный снег в огромные сугробы, и кто-то мастерски вырезал из них персонажи русских сказок. Ставили снежных баб, украшенных ожерельями из цветных льдинок, с морковками вместо носа. Все группы детского сада делали кругленькие цветные льдинки в консервных банках из подкрашенной воды, замёрзшей на морозе. Из них делались длинные нарядные гирлянды от дерева к дереву. До чего же сказочно выглядел с ними наш заснеженный белизной двор! Классика, чудо зимней идиллии!

А в одноэтажных зданиях было тепло и уютно. Каждая группа, младшая, средняя и старшая, имели свои отдельные постройки, где размещались игровые комнаты, столовые и спальни со стационарными кроватками для дневного сна. Нас учили аккуратно застилать свои постельки. Это было детской обязанностью.

Стены были украшены вырезанными из бумаги солдатиками, танками, флажками, самолётиками и парашютистами. Нас учили тому, как сильна и могущественна наша советская армия, как важно любить и защищать свою Родину. Поэтому, играя во дворе, все были героями-защитниками, стреляли палками, как ружьями, спасали раненых, тащили друг друга на себе с поля боя, ходили в разведку, совершая подвиги один за другим.

В каждой комнате, даже у самых маленьких, висели портреты Ленина и Сталина. Дети с раннего возраста должны были усвоить и твёрдо знать, что товарищ Сталин живёт далеко в Москве и много, не щадя себя, работает над тем, чтобы мы ВСЕ, повторяю – ВСЕ, дети нашей необъятной Родины, были счастливы и могли бы спать спокойно. Он должен был быть в наших умах и сердцах единственным источником детского благополучия и счастья для абсолютно каждого из нас. Если бы не он, то тогда просто некому было бы о нас заботиться. Даже родители попадали на второй план. Это был практично задуманный, продиктованный государственной программой образования воспитательный проект. Помню, я с искренним теплом пела в хоре и дома свою любимую песню:

 
Если к нам приедет Сталин
Ясным утром золотым,
Как встречать его мы станем,
Как навстречу побежим!
 

С мыслью о возможном приезде Сталина я ложилась и вставала. И однажды спросила Маму:

– А вот если к нам приедет Сталин, куда же мы его спать положим?

На что Мама ответила:

– Что значит, куда? В твою кроватку, конечно.

Я не возражала. И даже не сообразила, что Сталин взрослый и большой, что он не поместится в моей кроватке. Но всё-таки поинтересовалась:

– А где же я тогда буду спать?

На что Мама, скрывая улыбку ответила:

– Как где? Под кроваткой, конечно.

Я задумалась, но из-за уважения к Сталину против такого варианта возражать не стала. Ждала я Сталина, ждала, а он так и не приехал.

Весь педагогический состав детского сада собирался на педсоветы, обсуждая как прививать идеи патриотизма и любви к своей Родине. Создавались планы, писались отчёты о проведённой работе по вкладыванию в наши юные головки идей страны социализма.

Советские писатели, поэты и композиторы сочиняли море талантливых детских книг, песен и стихотворений. Мы, дети, с уже привитой нам радостью откликались на вложенный в них патриотический смысл, воспринимаемый нами с должной естественностью. Но, забегая на три десятилетия вперёд, когда из пятилетних детей получились умеющие трезво мыслить взрослые, стоявшие на грани отъезда из СССР, у многих возник ряд вопросов, касающихся взаимоотношений личности и государства.

– Да, мы любим нашу Родину, – мог сказать каждый. – Мы выросли с этой любовью в наших сердцах. Да, нам больно её покидать. Но… любит ли она нас в ответ? Почему у нас столько трудностей на каждом шагу?..

Нам промывали мозги лозунгами, за которыми практически стояла пустая патриотическая болтовня. Нас заставляли верить в то, что шло вразрез с нашими убеждениями, держа в узде наши мысли и поступки, контролируя нашу личную жизнь. Мы всегда были готовы на любой подвиг во имя Родины. Но любит ли она нас с такой же преданностью? Почему каждым поворотом жизни наша Родина демонстрирует нам безучастие и холод к нашим судьбам?

Само выражение дедушка Ленин звучало тепло и ласково и приучило советских малышей всегда видеть и чувствовать его дедушкой всех детей страны Советов. Советские художники, рисуя его портрет, добавляли к ленинской улыбке две-три симпатичные морщинки возле глаз, придавая изображению тёплый, приветливый характер. И детские сердца доверчиво тянулись к своему всероссийскому дедушке и верили тем, кто прививал, а, точнее, программировал в нас эту любовь.

Нормальным проявлением патриотизма было украшать свои жилища портретами Ленина и Сталина. Поколениями советские люди были воспитаны на искренней личной привязанности к своим вождям. Такие же застеклённые Ленин и Сталин с почётом висели у нас дома и в Хабаровске, и в Баку, и в Одессе.

Каждый год первого сентября наступал новый школьный учебный год. Это был всенародный праздник, когда с разных сторон стекались в школу дети с цветами в руках. Вот пришло и моё время шагать в парадной форме, с огромным, торжественно торчащим белым бантом, с цветами и новеньким портфелем. А параллельно с началом школы начались мои уроки игры на скрипке в музыкальной школе, куда меня три-четыре раза в неделю водили мои родители. Но маленькая певунья скрипочка – изумительный Б-жественный инструмент – не стал моим из-за бестактности моего преподавателя. Меня обижал пренебрежительный жест его руки, хлопающий меня по животу со словами «Спрячь пузо!».

В ноябре 1951 года, ещё в Хабаровске, у нас в семье родилась маленькая девочка. Туго завернутая в свои пелёночки, она напоминала крошечный кокон, из которого постепенно вылупилась очень интересная личность по имени Наташенька. В ней всегда было много любопытствующей бесстрашной энергии. То она сидела на подоконнике третьего этажа, свесив ножки вниз. То, как обезьянка, лазила по балкончикам резного буфета немецкой работы, мечтая поспать в спокойной недосягаемости за красивой деревянной короной под самым потолком. То однажды влезла под потолок на сваленные в кучу стулья в Доме Учёных, где никто не мог её достать. Она хохотала над всеми попытками взрослых добраться до неё. Помогла плитка шоколада, обещанная маленькой шкоднице в качестве награды. Когда мама водила меня в музыкальную школу, и мы не могли взять Наташеньку с нами, мама запирала её дома на ключ, что было нормальной практикой в те времена. К нашему приходу она развлекала себя, перемешивая манку с гречкой, рис с мукой, хранившиеся в буфете. Мы заставали дома результаты её экспериментов.

Работа военнослужащих была часто сопряжена с частыми и далёкими переездами. И в 1952 году наша семья переезжает из Хабаровска в столицу Азербайджана. Хабаровск – Баку, поездом – длинная, около месяца, дорога. Заботливая Мама взяла в дорогу игрушки, любимые книжки и настольные игры. Семилетняя, я знала много стихов наизусть, и Мама сверкала от гордости, когда я часами развлекала соседей по купе, вычитывая наизусть весь свой советский детский репертуар. Папа тоже любил возиться с нами, но с Борей у них были особые отношения. Они всё время что-то строили, мастерили, и неудивительно, что в результате Боря пошёл по Папиным стопам, став инженером-кораблестроителем.

Итак, мы в Баку. Нас разместили в самом центре города, на улице Шаумяна, в общежитии для семей военнослужащих. Это был огромный многоэтажный дом МВД^[16], занимающий целый квартал, со спортивными площадками для детей и взрослых.

Там было много зелени, беседок, скамеек и столов, что привлекало народ. Старушки обменивались рецептами блюд и новостями, толковали о болячках и гениальности своих внуков. Старички сражались в домино и шахматы. В беседках девочки играли в дочки-матери, мальчишки гоняли на велосипедах. Дворы нашего детства – особая глава в жизни каждого.

В Баку был огромный военный порт на Каспийском море, и мой отец был послан туда для инженерных работ на военно-морских судах. Мама больше не работала, занимаясь семьёй.

Однако бегать по дворам мне пришлось недолго. Благодаря брату родители купили пианино. Он много раз бегал в магазин музыкальных инструментов занимать очередь на его покупку, но всё время опаздывал, прибегая десятым, двенадцатым или пятнадцатым. Но однажды нам повезло, и Боря оказался в очереди третьим. К нему примчался Папа и нам, наконец, досталось чёрное высокое пианино, дефицит и гордость отечественного производства. Их обычно привозили в магазин не больше пяти-шести штук. В результате успешной покупки меня наконец определили в музыкальную школу при клубе МВД по классу фортепиано.

Школы по всей стране делились тогда на мужские и женские. В моём классе был самый настоящий национальный коктейль. В нём учились, беленькие русские, смугленькие и даже очень смугленькие девочки – армянки, грузинки, азербайджанки.

Годы шли, я взрослела. Но детские эксперименты ещё не закончились. Дорога в школу была довольно долгой. По улице, по которой я шла, были проложены трамвайные рельсы и большие красные трамваи проезжали в обоих направлениях. Мне было интересно, что будет, если положить на рельсы камушек. Потом я положила копеечку, затем гвоздик, кусочек яблока, карандаш и каждый раз я с восторгом ждала результата. А однажды мне стало интересно, что будет с Маминой косынкой? Я сняла её с себя и подложила на рельсы уголок.

Когда я пришла домой, и Мама увидела испорченный платок, она, ничего не сказав, просто горько заплакала. Как оказалось, она «достала»^[17] этот платок с большим трудом. Таких больше нет и не будет. Тоненький, крепдешиновый, он был тёмно-синего цвета в беленький мелкий горошек. Моя любящая, заботливая Мама не пожалела и надела на семилетнюю глупышку ценную для себя вещь. Расстроенная, вся в слезах, Мама села на диван и дрожащими губами сказала:

– Лучше бы ты, доченька, платок этот совсем уничтожила. Как его теперь носить? Где, спрашивается, я возьму другой?

Видя её горькую реакцию, и покатившиеся по щекам слёзы, я, булькая своими слезами и текущим носом, сказала:

– Мамочка, миленькая, не плачь. Я больше так не буду. Я его в следующий раз совсем уничтожу. Честное слово! – и, испугавшись собственных слов, заплакала ещё пуще на её всепрощающем плече.

Однажды Папа принёс домой зарплату, оставил всю стопку разных денежных купюр на столе и куда-то ушёл. Убрать эти деньги на положенное место Мама ещё не успела, и вся стопка аккуратно лежала там, где её оставил Папа. Мои глаза, увидев высокую пачку денег, вдруг неожиданно заставили активно заработать мои лёгкие на затеи мозги и быстренько сообразить, что, если я возьму всего одну бумажку, всего три рубля, этого явно никто и не заметит. Зато я смогу купить себе на них свои маленькие радости, на которые нам, детям, денег обычно не давали. Предел моей фантазии быстро обрисовался в моём воображении яркими красками:

– Один рубль я потрачу на стакан семечек, который продаёт на углу какая-то бабуля, и два рубля я потрачу на любимое мороженое – эскимо в шоколаде.

Голова быстренько всё обдумала, план созрел, рука потянулась, и трёшка, лежащая сверху, уютно улеглась, как родная, в карманчике моего школьного передника.

– Да, но ведь денежка случайно может выпасть из кармана, – промелькнула грешная мысль.

– А я буду руку всё время держать в кармане, – подсказал решение проблемы мой второй внутренний голос.

Через пять минут я уже не была уверена, что безвылазно сидящая в кармане рука – достаточно хорошая идея. Она определённо вызовет опасные подозрения. А вдруг Мама спросит, отчего моя рука не вылезает из кармана, и попросит, чтобы я показала ей, что у меня там лежит. Ужас охватил мою грешную душу, теребя маленькую, ещё непуганую совесть.

– Всё, – тревожно заговорил червячок, сидящий внутри меня. – Я попалась… Лучше как-нибудь вынести мою трёшку из дома и спрятать её до завтра… Например, в лифте… Лишь бы подальше от подозрений…

Я вышла в парадную и направилась к лифту. Но, пока лифт катился вниз, мне уже стало понятно, что лифт – плохая идея. Там слишком светло. Кто-то другой непременно найдёт моё сокровище, и мои удовольствия так и не состоятся. Стоило ли так рисковать в пользу кого-то?

– Но, – подсказал мне кто-то очень умный, живущий в моей голове, – можно спрятать мою драгоценность в тёмном месте под лестницей возле лифта.

И, наконец, попав туда, я боялась пошелохнуться и дышать, чтобы меня никто не услышал. Мне было жутко подумать, что кто-то заметит меня под этой лестницей и этот кто-то встретит Маму.

– Вы не видели мою Томочку? – спросит Мама.

И этот некто ответит:

– Да, видел. Только что. Под лестницей.

И Мама пойдёт под лестницу, увидит меня там и спросит:

– А что ты здесь, Томочка, делаешь?

Я не смогу врать, извиваться и тут же на месте умру от позора.

Как-то я всё-таки выскочила из-под лестницы, спрятав тоненькую трубочку из трёхрублёвой бумажки в самый тёмный грязный угол, и побежала домой, надеясь, что все мои усилия не пропадут даром.

На следующее утро перед школой я совершила героический подвиг, слетав под лестницу за моей вожделенной трёшкой. Страх быть увиденной и разоблачённой в содеянном сдавливал мне сердце и мешал дышать.

Часы, проведённые в школе, немного расслабили моё напряжение. А после уроков я отправилась за своими удовольствиями. Ура!!! Я купила семечки у той бабули за углом, засунула весь кулёк из газеты в карман и отправилась за эскимо в шоколаде.

Когда же я, развернув бумажную обвертку, наконец, вкусила любимое мороженое, я вдруг ощутила странную тревогу. Эскимо показалось мне малоинтересным. Я отковырнула и съела шоколад, подлизала тающие подтёки со всех сторон, но… что-то внутри меня мешало сладкому счастью. Вернее, именно счастья я и не испытывала.

В голове опять заныли и запрыгали страшные мысли: «А вдруг кто-то из соседей увидит меня и, между прочим, скажет Маме, что, мол, только что видел вашу Томочку, идущей по улице с мороженым в руках. О, ужас! Мои терзания совести продолжались. Приду я домой, и Мама вдруг спросит:

– А где же ты, доченька, взяла деньги на мороженое?

И что я, спрашивается, ей скажу?!

Страх разоблачения загнал меня в какой-то чужой двор, где я, найдя укромный уголок, повернувшись лицом к стене, быстро, давясь, запихнула в себя оставшееся мороженое. Затем надо было справиться со второй задачей, с семечками. А это уже было посложнее, так как семечек был целый стакан, их надо было поскорее перещёлкать. И куда, спрашивается, девать шелуху? Не могу же я усыпать шелухой свой укромный уголок, где в настоящий момент стою! Увидит кто-то и рассердится на меня. И будет прав.

Не помню сколько времени было потрачено на семечки, и как много мне удалось перещёлкать, но с меня было достаточно. Я вдруг поняла, что страшилки со своей собственной совестью, оказывается, не доставляют никакого удовольствия и даже губят его, причиняя боль где-то внутри. Закапали слёзы, превратились в ручьи. Я поняла, что эту боль я причинила себе сама, что впредь не захочу опять впопыхах давиться мороженым, прячась от прохожих глаз. Радости моя трёшка мне не принесла. Я выбросила остатки семечек в ближайшую урну, отряхнулась от шелухи, вывернула карманы, чтобы убедиться, что в них нет следов моего глупого преступления и побежала домой. Но след от этой истории остался со мной на долгие годы. Это был один из самых сильных уроков, преподанных мне Свыше.

Когда малыш приходит в советскую школу, его со временем награждают первой детской партийностью в виде нагрудного значка с изображением маленького трёхлетнего Ленина. Эта игрушечная, детская партийность называлась – Октябрёнок, в честь Октябрьской революции 1917 года, когда было покончено с царизмом, расстреляна царская семья и власть перешла к рабочим и крестьянам. Когда ребёнок получает этот значок, его гордому счастью и радости нет конца.

Второй уровень советской детской партийности – пионер. Этот титул требует определённых усилий от вступающего в пионеры. «Пионер – всем ребятам пример», как гласит очередной лозунг, усвоенный мною в школе. Имеется ввиду отличное поведение, учебные успехи, осознание роли наших вождей Ленина и Сталина и беззаветная любовь к своей Родине.

Третий уровень – это уже юношеская партийность – член ВЛКСМ^[18], что тоже рассматривается как обязательная норма для всех юношей и девушек. Если кто-то не захочет вступить в комсомольские ряды, его считают неблагонадёжным членом общества. С ним отдельно работают, то есть объясняют роль ВЛКСМ, а иными словами – убеждают и уговаривают. Но первоначальное нежелание, независимо от того, послушался он или нет, навсегда становится идеологическим пятном на всю жизнь. Об этом пятне помнит комсомольская организация, оно непременно будет упомянуто в письменных характеристиках о данном комсомольце и всегда будет мешать ему жить.