Разрушь меня. Разгадай меня. Зажги меня

Глава 2

Мне удается помыться, не потеряв сознания.

Это скорее обтирание губкой, и все же я чувствую себя гораздо лучше. У меня чрезвычайно низкий порог чувствительности к беспорядку, который оскорбляет само мое существо. Я регулярно принимаю душ. Ем шесть раз в день. Ежедневно я отвожу два часа для тренировок и физических упражнений. И я ненавижу ходить босиком.

Сейчас я стою в своей гардеробной – голый, голодный, уставший. И босиком. Это очень далеко от идеала.

Мой шкаф разделен на несколько секций. Рубашки, галстуки, брюки, блейзеры и ботинки. Носки, перчатки, шарфы и кители. Все рассортировано по цветам, затем по оттенкам каждого цвета. Каждый предмет одежды тщательно подобран и сшит на заказ в точности по моему размеру. Я чувствую себя не в своей тарелке, пока не одет с ног до головы, – это часть моего «я», и именно так я начинаю свой день.

Я не имею ни малейшего понятия, как мне одеться самому, без посторонней помощи.

У меня дрожит рука, когда я тянусь к небольшой синей бутылочке, которую мне дали утром. Я кладу две квадратные таблетки на язык и жду, пока они рассосутся. Не могу сказать, как именно они действуют, я только знаю, что они помогают восстановить кровопотерю. Так что я прислоняюсь к стене, пока голова не становится ясной и я могу уверенно стоять на ногах.

Сначала я надеваю носки. Эта простая процедура требует больше усилий, нежели убить человека. В какой-то момент мне становится интересно, что врачи сделали с моей одеждой. «С одеждой, – говорю я себе. – Только с одеждой». Я сосредоточен только на одежде, в которой был в тот день. И ничего больше. Никаких деталей.

Ботинки. Носки. Брюки. Пуловер. Мой китель со множеством пуговиц.

Со множеством пуговиц, которые она рывком расстегнула.

Крошечное воспоминание, но его достаточно, чтобы вызвать острую боль.

Я стараюсь отбросить его, однако оно не уходит, и чем больше я стараюсь от него избавиться, тем быстрее оно превращается в чудовище, с которым я уже не в силах совладать. Я даже не отдаю себе отчета в том, что в изнеможении прислонился к стене, пока не начинаю ощущать расползающийся по всему телу озноб. Я тяжело дышу, зажмурив глаза, пытаясь избавиться от внезапно охватившего меня чувства унижения и стыда.

Я знал, что она испытывала сильный страх, даже ужас, но никогда не думал, что эти ее чувства относятся ко мне. Я видел, как она оттаивала в то время, когда мы виделись. Шли недели, и казалось, будто она чувствовала себя комфортнее. Счастливее. Раскованнее. Я позволил себе увериться, что она видела некое будущее для нас обоих, хотела быть рядом со мной и просто считала, что это невозможно.

Я и не подозревал, что ее новообретенное счастье имеет отношение к Кенту.

Я провожу здоровой рукой по лицу и зажимаю ладонью рот. Вспоминаю то, что говорил ей.

Едва заметный вздох.

Как я касался ее.

У меня сжимаются челюсти.

Если бы это было просто некое сексуальное влечение – уверен, я бы не страдал от столь невыносимого унижения. Но я желал гораздо большего, нежели просто ее тела.

В тот же миг я буквально умоляю свой разум вообразить стены и ничего больше. Стены. Белые стены. Бетонные блоки. Пустые комнаты. Открытое пространство.

Я мысленно возвожу стены, пока они не начинают рушиться, и усилием воли заставляю выситься все новые и новые преграды. Я продолжаю строить их, оставаясь неподвижным, пока мой разум не становится чистым и незамутненным. В нем остается лишь маленькая белая комната с одиноким источником света в потолке.

Свет этот чистый. Нетронутый. Спокойный.

Мысленным движением я останавливаю беду, рвущуюся в крохотный мир, построенный мной, проглатываю страх, пытающийся схватить меня за глотку. Я раздвигаю стены, делая комнату просторнее, пока не начинаю дышать. Пока не понимаю, что смогу встать.

Иногда мне хочется на время покинуть свою оболочку, свое усталое израненное тело, но слишком много цепей и слишком тяжело бремя. Единственное, что мне остается, – жить именно этой жизнью. И я уверен, что сегодня не смогу заставить себя посмотреть в зеркало.

Меня вдруг охватывает отвращение к самому себе. Мне надо как можно быстрее выбраться из этой комнаты, иначе мои мысли ополчатся на меня. Я торопливо принимаю решение и впервые почти не обращаю внимания, как и во что одет. Я натягиваю чистые брюки, но рубашку решаю не надевать. Просовываю здоровую руку в рукав блейзера, а правую половину пиджака набрасываю поверх перевязи с раненой рукой. В таком виде я выгляжу по меньшей мере смешно, но откладываю решение этого вопроса до завтра.

Прежде всего мне надо выбраться из этой комнаты.

Глава 3

Делалье здесь единственный человек, не испытывающий ко мне чувства ненависти.

Общаясь со мной, он в большинстве случаев объят страхом, однако он никак не проявляет интереса к тому, чтобы занять мое место. Я это чувствую, хотя и не совсем понимаю. Похоже, в этом здании только он рад тому, что я не погиб.

Небрежным жестом я останавливаю солдат, ринувшихся мне на помощь, когда я открываю дверь. Мне стоит огромных трудов взять себя в руки и унять дрожь в пальцах, когда я смахиваю со лба бисеринки пота, но я не могу позволить себе даже секундного проявления слабости. Им нет дела до моего самочувствия, они лишь хотят поближе посмотреть на зрелище, которое я собой представляю. Они жаждут увидеть первые трещины в моем рассудке. Но я не желаю, чтобы на меня таращились.

Моя работа – руководить ими.

Меня ранили, но это не смертельно. У меня масса дел, и я с ними справлюсь.

Рана скоро забудется.

Ее имя никогда больше не прозвучит.

Сжимая и разжимая кулаки, я иду в сторону зала «Л». Раньше я никогда не задумывался о том, какие длинные здесь коридоры и как в них много солдат. И негде спрятаться от их любопытных взглядов, в которых сквозит досада, что я не погиб. Мне даже не надо смотреть на них, чтобы узнать, о чем они думают. Но осознание того, что у каждого из них на уме, лишь придает мне решительности в стремлении прожить очень долгую жизнь.

Я не доставлю им удовольствия увидеть меня мертвым.

– Нет-нет.

В четвертый раз я взмахиваю рукой, отказываясь от чая и кофе.

– Я не употребляю кофеин, Делалье. Почему вы всегда настаиваете, чтобы мне его подавали?

– Полагаю, я всегда надеюсь, что вы передумаете, сэр.

Я поднимаю на него взгляд. Делалье улыбается странной, какой-то дрожащей улыбкой. Я не совсем уверен, но мне кажется, что он так пошутил.

– Почему же? – Я тянусь за кусочком хлеба. – Я вполне могу оставаться бодрым. Только идиот полагается на энергию, заключенную в бобах или листьях, чтобы не заснуть средь бела дня.

Делалье уже не улыбается.

– Да, – говорит он. – Разумеется, сэр.

Он склоняется над тарелкой. Я вижу, как его пальцы отодвигают чашку с кофе.

Я роняю хлеб на блюдо.

– Вы не должны, – обращаюсь я к нему, на сей раз спокойным тоном, – так быстро соглашаться с моим мнением. Защищайте свою точку зрения. Формулируйте четкие и логичные доводы. Даже если я возражаю.

– Конечно, сэр, – шепчет он. Несколько секунд молчит. Но потом я замечаю, как он снова тянется за кофе.

Делалье.

Он, пожалуй, единственный, с кем можно поговорить.

Изначально он был отправлен в этот сектор моим отцом, и с тех пор ему приказано оставаться здесь до истечения срока службы. И хотя он старше меня почти на сорок пять лет, он настаивает на том, чтобы быть у меня в подчинении. Его лицо мне знакомо с детства, он очень часто появлялся у нас дома, участвуя в многочисленных совещаниях задолго до того, как Оздоровление пришло к власти.

В нашем доме эти совещания шли бесконечной чередой.

Мой отец все время что-то планировал, проводил обсуждения и какие-то тайные переговоры, к которым меня не допускали. Участники этих совещаний сейчас правят миром, и, когда я смотрю на Делалье, я всякий раз удивляюсь, почему он никогда не стремился к командным высотам. С самого начала он был частью этого режима, однако создается впечатление, что он будет довольствоваться своим теперешним положением до самой смерти. Он предпочитает оставаться в тени даже тогда, когда я даю ему возможность высказаться; он отказывается от повышений, даже если я предлагаю ему куда большее жалованье. И в то время как я ценю его верность, его преданность действует мне на нервы. Кажется, он не хочет расставаться со своим нынешним положением.

Мне не следовало бы ему доверять.

И все же я ему верю.

Но я начинаю терять рассудок из-за того, что мне не с кем поговорить на равных. В отношениях с солдатами я должен держать определенную дистанцию не только потому, что все они жаждут моей смерти, но также и оттого, что, как их командир, я несу ответственность за принятие объективных решений. Я приговорил себя к жизни в одиночестве, где надо мной никто не стоит и где мне надо жить лишь своим умом. Я старался стать командиром, внушающим страх своим подчиненным, и это мне удалось: никто не усомнится в моем превосходстве и не выскажет мнение, противоречащее моему. Никто не обратится ко мне иначе, кроме как к командующему и правителю Сектора 45. Я никогда и ни к кому не испытывал дружеских чувств. Ни в детстве, ни теперь.

За одним исключением.

Месяц назад я столкнулся с исключением из правила. Нашелся один человек, который посмотрел мне в глаза. Он же говорил со мной безо всякого стеснения, в моем присутствии он не боялся выказать гнев и другие настоящие, искренние эмоции – единственный, кто когда-либо осмелился бросить мне вызов и прикрикнуть на меня…

Я крепко зажмуриваюсь, по-моему, уже в десятый раз. Мои пальцы, стиснувшие вилку, разжимаются, и она падает на стол. Раненая рука снова отзывается болью, и я лезу в карман за таблетками.

– Вам не следует превышать суточную дозу в восемь пилюль, сэр.

Я отвинчиваю колпачок и отправляю в рот сразу три. Как же мне хочется унять дрожь в руках. Мои мышцы слишком напряжены. Натянуты как струна.

Я не жду, пока таблетки рассосутся, а разгрызаю их зубами, не обращая внимания на горечь. Жуткий металлический привкус помогает мне сосредоточиться.

– Доложите мне о Кенте.

Делалье опрокидывает чашку с кофе.

Чуть раньше я приказал прислуге выйти, так что Делалье приходится самому наводить порядок на столе. Я откидываюсь на спинку стула и смотрю в стену, мысленно подсчитывая потраченные зря минуты.

– Оставьте кофе в покое.

– Я… слушаюсь, конечно, сэр, извините…

– Прекратите.

Делалье роняет мокрые салфетки. Его руки тотчас застывают в воздухе над тарелкой.

– Докладывайте.

Я вижу, как у него дергается кадык. Он явно колеблется.

– Мы сами не знаем, сэр, – шепчет он. – Здание было почти невозможно обнаружить, тем более войти внутрь. Все входы закрыты изнутри, к тому же приржавели. Но когда мы нашли вход, – продолжает он, – когда мы нашли его, он был… Дверь разрушили. И мы понятия не имеем, как им это удалось.

Я резко подаюсь вперед.

– Что значит – разрушили?

Он качает головой.

– Все это… очень странно, сэр. Дверь просто изуродовали. Словно какой-то зверь растерзал ее когтями. В середине проема было лишь зияющее отверстие с рваными краями.

Я тотчас же встаю – слишком резко – и хватаюсь за стол, чтобы не упасть. У меня перехватывает дыхание от одной мысли о том, что могло там произойти. Помимо своей воли я с болезненным восторгом позволяю себе вспомнить ее имя, поскольку я знаю, что это ее рук дело. Она совершила нечто потрясающее, а меня не было там даже среди зрителей.

– Приготовьте транспорт, – приказываю я Делалье. – Встречаемся на плацу ровно через десять минут.

– Сэр…

Но я уже в коридоре.

Глава 4

Разорвана посередине. Словно неким зверем. Это верно.

Для ничего не подозревающего наблюдателя это стало бы, пожалуй, единственным объяснением, хотя даже в этом случае оно не имело бы смысла. Ни один зверь на свете не смог бы прорвать толстую броневую сталь, не лишившись при этом лап.

А ведь она вовсе не зверь.

Она нежное и вместе с тем смертельно опасное создание. Доброе, застенчивое и одновременно вселяющее ужас. Она полностью потеряла контроль и понятия не имеет, на что способна. И, несмотря на то что она ненавидит меня, я не могу не восхищаться ею. Я прямо-таки очарован ее напускной наивностью и невинностью и даже завидую дару, нечаянно свалившемуся на нее. Мне так хочется стать частью ее мира, узнать все ее помыслы и чаяния, чувствовать то, что ощущает она. Это, наверное, очень тяжкое бремя.

А теперь она где-то там, среди других людей, и предоставлена самой себе.

Что за дивное несчастье.

Я провожу пальцами по рваным краям отверстия, стараясь не порезаться. Дыра не имеет четкой формы, которую можно было бы придумать. Хаотично развороченная дверь несет на себе следы мучительного, отчаянного рывка. Мне остается лишь гадать, знала ли она, что делает, когда это все происходило, или же дар проявился у нее так же неожиданно, как в тот день, когда она прорвалась ко мне сквозь бетонную стену.

Я с трудом сдерживаю улыбку. Интересно, каким ей запомнился тот день? Каждый солдат, с которым я работал, участвовал в эксперименте, совершенно точно зная, чего ожидать, но я намеренно не посвятил ее во все детали. Я полагал, что эксперимент должен быть как можно более чистым, и надеялся, что дополнительные элементы реальности придадут ему подлинности. Но больше всего я хотел дать ей шанс исследовать ее истинную сущность – испытать ее силу в безопасном месте, – и с учетом ее прошлого я знал, что ребенок станет идеальным «детонатором». Однако я никак не ожидал таких потрясающих результатов. Ее дар оказался куда сильнее, чем я предполагал. И несмотря на то что я хотел обсудить с ней все последствия чуть позже, к тому времени, когда я пришел к ней, она уже планировала свой побег.

Улыбка исчезает с моего лица.

– Не угодно ли зайти внутрь, сэр? – Голос Делалье возвращает меня к действительности. – Смотреть там особо нечего, однако интересно отметить, что отверстие именно такого размера, чтобы через него без особых усилий мог протиснуться человек. Изначальное намерение, сэр, кажется совершенно очевидным.

Я отвлеченно киваю. Глазами я тщательно «снимаю» размеры дыры, стараясь представить, каково ей было оказаться здесь и пытаться проникнуть внутрь. Мне так хочется поговорить с ней обо всем этом.

И тут у меня начинает щемить сердце.

Я снова вспоминаю, что ее больше нет со мной. И на базе ее тоже нет.

Это я виноват в том, что она сбежала. Я позволил себе увериться, что она наконец одумалась и перешла на нашу сторону, и это повлияло на мою логику принятия решений. Мне следовало уделять больше внимания деталям. Моим солдатам. Я перестал видеть перспективу и высшую цель, саму причину того, зачем я перевез ее на базу. Я поступил глупо. И беспечно.

На самом же деле я был сбит с толку.

Ею.

Оказавшись здесь, она поначалу вела себя очень упрямо и инфантильно, но с течением времени она, казалось, пришла в норму, несколько успокоилась и стала меньше бояться. Мне приходится напоминать себе, что все ее подвижки к лучшему не имели ко мне никакого отношения.

Они имели отношение к Кенту.

Произошло предательство, казавшееся невозможным. Что она предпочтет мне робота, бесчувственного идиота наподобие Кента с пустыми, выхолощенными мыслями и интеллектом на уровне настольной лампы. Не понимаю, что именно он мог предложить ей и что она смогла в нем увидеть, кроме как инструмента для достижения своей цели – побега.

Она до сих пор не понимает, у нее нет будущего в мире обычных людей. Она чужая среди тех, кто никогда не поймет ее. И поэтому я должен ее вернуть.

Я лишь тогда понимаю, что произнес последнюю фразу вслух, когда слышу голос Делалье.

– Мы выслали розыскные партии на патрулирование всего сектора, – говорит он. – Мы также оповестили соседние секторы на случай, если они решатся пересечь…

– Что? – Я резко поворачиваюсь и спрашиваю тихим голосом, не сулящим ничего хорошего: – Что вы сказали?

Делалье бледнеет у меня на глазах.

– Я всего лишь ночь был без сознания! А вы уже успели оповестить соседние секторы об этой катастрофе…

– Я думал, вы захотите найти их, сэр, и считал, что если они попытаются скрыться где-то в другом месте…

Я делаю глубокий вдох, стараясь собраться с мыслями.

– Извините, сэр, но я считал, что для обеспечения безопа…

– С ней двое моих людей, лейтенант. Оба они не настолько глупы, чтобы направиться в другой сектор. У них нет ни допуска, ни способов получить допуск, необходимый для пересечения границ сектора.

– Но…

– Они исчезли сутки назад. Они серьезно ранены и нуждаются в помощи. Они передвигаются пешком и на угнанной машине, которую легко отследить. Далеко ли, – спрашиваю я его, едва не срываясь на крик, – они смогли уйти?

Делалье молчит.

– Вы объявили общенациональную тревогу. Вы уведомили сразу несколько секторов, и это означает, что о нашем провале теперь знает вся страна. И особые Уполномоченные Лица тоже в курсе. А что из этого последует? – Я сжимаю здоровую руку в кулак. – Что, по-вашему, из этого последует, лейтенант?

На какое-то мгновение мне кажется, что он лишился дара речи.

Затем…

– Сэр, – хрипит он, – прошу вас, простите меня…

Глава 5

Делалье провожает меня до самой двери.

– Соберите личный состав завтра на плацу ровно в десять ноль-ноль, – говорю я ему на прощание. – Мне придется сделать заявление касательно недавних событий, а также последующих действий.

– Слушаюсь, сэр, – отвечает Делалье, не поднимая взгляд. Он ни разу не посмотрел на меня с тех пор, как мы уехали со склада.

Однако мне надо беспокоиться совсем о другом.

Кроме дурацкого поступка Делалье, у меня масса других дел, которыми необходимо заняться прямо сейчас. Я не могу себе позволить усугублять и без того сложную ситуацию, и мне нельзя отвлекаться. Ни на нее. Ни на Делалье. Ни на кого было то ни было. Мне нужно сосредоточиться.

Как же не вовремя меня ранили!

Новости о случившемся уже вышли на общенациональный уровень. Гражданские лица и соседние секторы теперь знают о произошедшем у нас ЧП, и нам необходимо свести слухи о нем к наиболее достижимому минимуму. Мне придется каким-то образом минимизировать последствия оповещений, разосланных Делалье, и в то же время подавить любые поползновения к бунту среди гражданских. Они и так уже почти на грани, и достаточно одной искры или намека на неповиновение, чтобы они вышли из-под контроля. И хотя их погибло очень много, они, по-видимому, не понимают, что сопротивляться Оздоровлению – значит навлечь на себя еще большие страдания, а это неизбежно приведет к новым жертвам. Гражданских надо усмирить любой ценой.

Я не хочу войны в своем секторе.

Сейчас, как никогда раньше, мне нужно контролировать себя и сферу своей ответственности. Но мой ум мечется, мое тело устало и измучено раной. Весь день я был на грани обморока и сейчас не знаю, что мне делать, как взять себя в руки. Слабость чужда моему существу.

Всего за два дня этой девчонке удалось искалечить меня.

Я проглотил еще этих отвратительных таблеток, но сейчас я слабее, чем утром. Я думал, что смогу перенести боль и страдания, причиненные раной в плечо, но они никак не хотят отступать. Теперь я в полной зависимости от того, что поможет мне пережить предстоящие трудные недели. От лекарств, врачей, постельного режима.

И ради чего – непонятно.

Это почти невыносимо.

– Остаток дня я пробуду у себя, – говорю я Делалье. – Распорядитесь, чтобы мне приносили еду и не тревожили меня, если не поступят новые данные о беглецах.

– Слушаюсь, сэр.

– Это все, лейтенант.

– Так точно, сэр.

Я сам не понимаю, как мне плохо, пока не закрываю за собой дверь спальни. Я с трудом добираюсь до кровати и хватаюсь за спинку, чтобы не упасть. Меня снова прошибает пот, и я решаю скинуть верхнюю одежду, в которой был на сегодняшнем выезде. Я срываю с себя блейзер, который утром небрежно набросил на раненую руку, и падаю на постель. Меня вдруг начинает бить озноб. Моя здоровая рука дрожит, когда я тянусь к кнопке вызова врача.

Мне нужно наложить на рану свежую повязку. Мне нужно съесть что-нибудь существенное. И больше всего мне нужно по-настоящему помыться, что кажется совершенно невозможным.

Надо мной кто-то склоняется.

Я несколько раз моргаю, но могу различить лишь размытые силуэты. Какое-то лицо то принимает ясные очертания, то снова расплывается, пока я не оставляю тщетных попыток рассмотреть его. Мои глаза закрываются сами собой. Голова гудит. Боль огнем жжет кости, доходя до самой шеи, перед глазами мельтешат разноцветные пятна. Мне удается уловить лишь отрывки разговора.

– Внезапный подъем температуры…

– Может, сделать ему инъекцию успокаивающего…

– Сколько таблеток он принял?..

Я вдруг осознаю, что они убьют меня. Прекрасная возможность. Я слаб и не могу сопротивляться, и кто-то наконец явился, чтобы убить меня. Вот он, мой смертный час. Он пробил. А я почему-то не могу осознать это и покориться ему.

Я замахиваюсь и пытаюсь заткнуть эти голоса, из моей глотки вырывается какой-то звериный хрип. Что-то твердое ударяется о мою руку и со звоном падает на пол. Сильные пальцы хватают мою правую руку и прижимают ее к постели. Что-то затягивается у меня на лодыжках и на запястье. Я стараюсь сбросить с себя эти путы, в отчаянии колотя кулаком по воздуху. Черная мгла застилает мне глаза и уши, сжимает горло. Я не могу ни дышать, ни видеть, ни слышать, и удушье приводит меня в такой ужас, что я почти уверен, что сошел с ума.

Что-то холодное и острое вонзается мне в руку.

На какое-то мгновение я осознаю, что чувствую боль, после чего она охватывает меня целиком, без остатка.