Kitobni o'qish: «Демон Максвелла», sahifa 3

8. Ситуация с Марией Магдалиной

– Нет, – сказала Софи Алмондс, едва я выложил на стол между нами письмо и фотографию черной сферы Блэка. Ей хватило одного взгляда, чтобы узнать почерк, затем она подняла ярко-голубые глаза и посмотрела на меня, спокойная, как лодка на ровной глади моря.

– Но что это такое? – спросил я, имея в виду объект на фото.

– Не знаю. Бильярдный шар? Зачем он тебе это прислал?

– С какой целью Эндрю Блэк вообще что-то делает?

Она не ответила.

– Может, потому что… Отец ведь умер, и ему теперь не к кому…

Софи скрестила руки на груди.

– Я не хочу это обсуждать.

Софи Алмондс работала в издательстве «Хэйс и Хит» литературным агентом. Она помогала клиентам – включая меня – искать заказы, заключать контракты и получать авансы за романы и любые другие произведения. Я брался за все, что мне предлагали, а предлагали, честно говоря, немного, но Софи Алмондс никогда не сдавалась. К сожалению, формально она все еще являлась литературным агентом Эндрю Блэка, из-за чего говорить с ней о его письме было весьма… проблематично.

Софи имела железное правило никогда не обсуждать клиентов с другим клиентами – особенно Эндрю Блэка, – а еще я как-то заметил, что от одного упоминания имени этого человека ее челюсть слегка напрягалась. Чуть больше шести лет назад Софи Алмондс заключила сделку десятилетия, а потом эта сделка провалилась из-за причуд Блэка (он бы сказал не причуд, а принципов). В общем, если бы я мог в тот день поговорить о письме Блэка с кем-нибудь еще, я бы так и сделал.

– Я волнуюсь за него. Вдруг у него проблемы? – продолжил я, поставив локти на стол. – Думаю, это… не то чтобы крик о помощи, но… Похоже, он старается меня заинтриговать, чтобы я ему ответил.

Я ждал, но Софи молчала.

– Я все размышлял, почему так мало информации. Почему не написал подробностей? Мы с ним столько лет не общались… Думаю, он хочет вынудить меня ответить. Вот это, – я указал рукой на фото и записку, – приманка. Очень хорошая приманка.

Я перевернул конверт, чтобы показать адрес на обратной стороне.

– Он даже оставил информацию о своем местоположении. Чтобы удостовериться, что я отвечу.

– А ты собираешься отвечать?

– Да. Ну, планирую.

Большие голубые глаза Софи ярко блестели, как твердое полированное стекло. Казалось, меня распарывают по стежку зараз.

– Но пока что ответа ты не дал, я правильно понимаю?

– Пока нет.

– Хорошо. – Ее взгляд переключился на Темзу, виднеющуюся из окна паба. – И не отвечай. Так будет лучше.

Ростом Софи Алмондс была где-то метр шестьдесят, ее темно-каштановые волосы, в которых проглядывало все больше седых волосинок, доходили до плеч, и она часто завязывала их простой черной лентой. Она была спокойной, внимательной женщиной с большими выразительными глазами и телосложением бегуньи на длинные дистанции. Софи напоминала мне маленькую, жилистую хищную птичку, что живет на выжженных вересковых пустошах и никогда не теряет бдительности, поскольку от этого зависит ее жизнь. Однажды мне пришла мысль – навеянная или тем, как она себя держит, или холодным, непоколебимым взглядом, или, может быть, ее маленькой черной записной книжкой, в которой, как мне казалось, содержатся многие секреты мира, – в общем, однажды мне пришла мысль, что птичка-Софи раньше была сфинксом, но потом ее победил некий великий герой, обрекая на двуногое существование. Ее явно не стоило недооценивать.

«Софи Алмондс за тридцать, – думал я, – и, скорее всего, у нее скандинавские корни». Но это только предположение, поскольку личную информацию она держала в тайне – как и дела клиентов. И как я уже говорил, давить на нее очень неразумно; делать это стоит только в крайних случаях.

– Я волнуюсь за него, – повторил я.

– Мой тебе совет, – отозвалась Софи через мгновение, медленно переплетя пальцы. – Положи фотографию и записку обратно в конверт, а затем отдай конверт мне.

– Зачем?

– Чтобы я отнесла его домой и сожгла.

Я посмотрел на нее.

– Как-то радикально.

– Да нет. Во-первых, я считаю, стоит уничтожить адрес Эндрю Блэка, а то вдруг его кто заполучит. Мы по-прежнему представляем его интересы, а значит, обязаны защищать его анонимность.

Я выгнул бровь.

Софи вздохнула.

– Ладно, послушай. Не стоит ему отвечать. Хочешь моего совета? Это он и есть. Другого не жди. Не отвечай ему.

– Хорошо.

– Отлично.

– Нет, я понял тебя, только вот…

– Только что?

– Я знаю, ты не испытываешь к нему теплых чувств.

Софи молчала.

– И я не виню тебя за это. Ты заключила с ним потрясающую сделку на серию книг, а он взял и…

Софи посмотрела на меня.

– Сделал то, что сделал, – закончил я.

Сквозь профессиональное самообладание прорвалась слабая улыбка, в которой не было ни капли теплоты.

– Серия книг, – тихо повторила она и издала то ли смущенный смешок, то ли горький вздох. Что бы это ни был за звук, меня он прорезал, как битое стекло.

Я выждал несколько мгновений.

Часы отсчитывали секунды, река неслась вдаль.

– Послушай. Я понимаю, что грузить тебя этим не стоит, но, как уже сказал, я боюсь, что у него проблемы.

– Нет у него проблем.

– Ты точно в этом уверена?

Софи не ответила.

– Вот видишь! Он никогда не попросит прямо, никогда не скажет, что у него на уме, как нормальные люди. И что-то срочное, какая-то острая проблема заставила его вот так… – Я придвинул записку к ней. – Я волнуюсь за него. Сильно волнуюсь.

– С чего бы?

– Что значит «с чего бы»?

– Том, ты же и сам его недолюбливаешь.

– Я… Нет, это не так…

– Именно так.

Я одарил Софи взглядом.

– Именно так, – продолжила она. – И это нормально. С какой стати он тебе должен нравиться? Том, почему тебя так заботит Эндрю и его чертова книга? Может, лучше об этом поразмышляешь, вместо того чтобы… – она махнула рукой на записку.

Я не отводил взгляда.

– Я волнуюсь за него, – повторил я. – А вот это, – я придвинул к записке фотографию, – чем бы эта штука ни была, меня она тоже беспокоит.

Софи уставилась на меня. Затем сложила руки на груди, пытаясь прочесть мое выражение, проникнуть в мысли.

– Это как-то связано с его бреднями? – наконец, произнесла она. – С его этой энтропией и концом света?

– Просто взгляни на снимок.

Софи не сразу, но перевела взгляд на лежавшее рядом фото и, казалось, впервые по-настоящему на него посмотрела. Она свела брови, и над ними появилось несколько аккуратных, маленьких морщинок. Подняв снимок, она долго рассматривала его, словно ювелир, оценивающий камень. Вертела его так и сяк, подносила к свету, осматривала оборотную сторону и наконец положила на стол и подтолкнула обратно к записке указательным пальцем – тук-тук-тук, – пока оба предмета не встали в одну линию, а после долго молча их разглядывала. В конце концов она заговорила тихим, ровным голосом, не поднимая глаз:

– Том, знаешь, как устроена ловушка для енотов?

– Я… Нет, не сказал бы.

– Очень умное приспособление, – она не отрывала глаз от фото и записки. – Берешь маленькую клетку, очень маленькую – размером с чайник. Крепишь ее к земле и внутрь кладешь что-нибудь блестящее.

– Что, например?

– Неважно, главное, чтобы сверкало – страз или бриллиант. Что хочешь. Главное, чтобы этот блестящий предмет нельзя было достать через прутья клетки.

Софи бросила на меня быстрый взгляд.

– Ага, – отозвался я.

– После этого ловушка готова. Оставляешь ее и идешь домой. А потом появляется енот. Он видит блестяшку и пытается вытащить ее из клетки. И так пытается, и этак – еноты ведь любят блестящие вещи, – и ничего у него не получается. Но и сдаться енот не может; не может даже представить, что ему придется расстаться с найденным сокровищем, поэтому он остается на месте, сжимая в лапах находку. На следующее утро, когда ты вернешься с мешком и ему захочется спрятаться, – он не сможет, потому что слишком уж блестящая, чудная и интригующая штука ему попалась.

– Тогда его и надо ловить.

– Именно. Открепляешь клетку, поднимаешь ее вместе с енотом и бросаешь в мешок.

– Так ты думаешь, это ловушка от Эндрю?

– Как знать, – сказала Софи, все еще разглядывая оба предмета.

Прошло несколько секунд. Софи погрузилась в свои мысли и не двигалась.

– Софи?

– После этого завязываешь мешок и бросаешь его в реку.

– Что, прости? – спросил я, а когда она не ответила, добавил: – Ты шутишь, да?

Она подняла глаза; на лице ее было серьезное выражение.

– Могу я тебе кое-что показать?

– Э-э, да. Конечно.

Софи на секунду отвернулась, а потом положила на стол маленькую черную сумочку. Оттуда она достала кошелек, открыла его и вытащила из кармашка крошечный квадрат сероватой бумаги.

– Прочти, пожалуйста, – сказала она, передав его мне.

Квадратик оказался аккуратно сложенным куском газеты. Он раскрылся в длинную, узкую колонку текста. Старая газетная рецензия на «Двигатель Купидона».

Я принялся читать. «Непревзойденная игра с ожиданиями читателя, бесчисленные, безупречно реализованные сюжетные повороты» – и все в таком духе. Слова «шедевр» и «гений», встречались чуть ли не через каждое слово, похвала и восхищение возрастали в геометрической прогрессии, исключая всякую возможность беспристрастной критической оценки того, что, в конце концов, являлось всего лишь детективным романом.

– Вау, – я сложил вырезку и протянул ее обратно Софи.

– И не говори.

– Что-то мне подсказывает, книга ей понравилась.

– Ага. Я тогда вырезала эту статью и сохранила только потому, что раньше никогда не видела ничего подобного. И еще мне было приятно: я почувствовала себя причастной к чему-то особенному. Понимаешь? Теперь я храню эту рецензию как напоминание.

– О чем?

– О том, что если роман вроде «Двигателя Купидона» однажды снова попадет мне на стол, надо держаться от него подальше. Это невозможно, – она подняла рецензию. – Не может человек, выпустивший подобную книгу, быть хоть сколько-нибудь вменяемым и нормальным. Ты хоть представляешь, сколько в нее вложено работы, сколько ради нее пожертвовано?

– Представляю.

– Тогда ты знаешь, что любой, кто способен достичь того, чего добился Блэк, – потенциально очень опасный человек.

– Что? Нет, не думаю…

– Да ладно тебе, Томас, – сказала она. – Ты же читал его книгу. Сколько там – тысяча страниц? И ни единого лишнего слова. Он достиг небывалого уровня манипуляции. Заставляет читателя верить, что верх – это низ, а черное – это белое. – Она подвинула фотографию черной сферы ко мне. – Несомненно, это приманка. Но не просто хорошая. А гениальная. И, уверяю тебя, очень хорошо продуманная. Только сумасшедший решится на нее клюнуть.

Я откинулся на спинку стула, не зная, что ответить.

– Такое вот мое мнение, – сказала Софи. – Советую тебе держаться подальше от Эндрю. Человек с такими мозгами способен на все. Он заставит тебя делать и думать что угодно, заставит тебя быть кем угодно.

– Да ладно тебе, – сказал я, поднимаясь на ноги. – Не отрицаю, со словами он обращается мастерски, но…

– Что есть мир, Томас? Не отвечай сразу. Я хочу, чтобы ты сначала хорошенько подумал. Из чего состоит мир, в котором ты живешь? Из камней, травы и деревьев или из статей, сертификатов, записей, файлов и писем? Из почвы, рек и песка или из мыслей, идей, верований и мнений? Позволь задать еще один вопрос: что это за мир, в котором всего семь слов, – она постучала костяшками пальцев по записке Эндрю, – семь слов, сложенных в определенной последовательности, могут заставить уравновешенного человека слепо броситься в неизвестность; туда, где он ни разу в жизни не бывал?

– Я не говорил, что собираюсь к нему ехать.

– Кого ты обманываешь? Это я и пытаюсь до тебя донести: ты считаешь Блэка своим другом, коллегой, а он все это время играл с тобой, как с чертовой марионеткой, подводя все ближе к краю обрыва.

– …

– Вот только не надо на меня так смотреть. – Щеки Софи вспыхнули. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Иначе уже бы ответил ему, а не пришел бы ко мне как к мамочке за разрешением.

Я хотел ей ответить, но слова не шли с языка. Повисла неловкая тишина.

– Про край обрыва ты это загнула, – неубедительно выдал я.

– Что?

– Он только сказал мне, что я ужасный писатель. Думаю, край обрыва – это про тебя.

Софи уставилась на меня большими голубыми птичьими глазами, пытаясь отыскать смысл сказанного, словно тот был мышью, убегающей через вереск. А затем… Она расхохоталась. Усталым смехом, после которого говорят: «Твою мать» – и облегченно обмякают в кресле.

– Извини.

– О, Том. Слушай, давай больше не будем об этом. Пожалуйста. Мне будет намного спокойнее, если он так и останется… пропавшим.

Я посмотрел на фото и записку. Кивнул.

– Это значит «да»?

– Это значит «я постараюсь».

Софи Алмондс испустила долгий, глубокий вздох. Взяла записку.

– Не удивлюсь, если это единственное, что он написал после «Купидона». Ты ведь понимаешь, что формально, согласно контракту, эта записка принадлежит издательству?

– Конечно.

– Отлично, – сказала она, затем подняла листок бумаги, словно взвешивая его. – Что думаешь? Долгожданное продолжение романа Эндрю Блэка?

Я уставился на маленький листок бумаги с семью словами, который она зажала между указательным и большим пальцами.

– Для черновика сиквела маловат.

– Отчего-то мне кажется, что издательство и на такое согласится. – Она сложила записку и положила ее обратно в конверт. – Так что давай убережем их от лишних хлопот.

– Да, думаю, так будет лучше.

Следом она сунула фото в конверт, закрыла его и толкнула ко мне.

– Тебе тоже лишние хлопоты не нужны. Я серьезно.

Я поднял конверт и сунул его в карман куртки.

В голове всплыли старые воспоминания. Они выпорхнули из глубины сознания, спровоцированные этой встречей с Софи, и после многих лет свелись к кружащемуся калейдоскопу статичных картинок: раскрытая кожаная сумка для книг, капли воды, стекающие по глянцевой краске, осколки стекла на коврике у двери – они трепыхались и бились о стенки разума, словно стремились к свету разговора.

Я поднял стакан и сделал большой глоток, мысленно прогоняя их прочь.

– Будь их больше, что-то бы изменилось? – сказал я, опуская стакан. – Твое мнение о нем, имею в виду.

– Если бы он написал больше книг? Нет, – сказала Софи без раздумий. – Но я смогла бы закрыть ипотеку. А это было бы неплохо.

– Отец был о нем высокого мнения.

Софи поймала мой взгляд.

– Твой отец, про которого мы не будем сейчас говорить, был высокого мнения о таланте Блэка.

Она взяла кошелек, открыла его, убрала газетную вырезку и уже собралась сунуть кошелек обратно в сумку, как тут заметила мой опустевший стакан.

– Выпьем еще?

* * *

– Том, ты когда-нибудь слышал о Фредерике Клэбере?

Софи вернулась c новой порцией напитков. Я глядел в окно, наблюдая за рекой, погрузившись в свои мысли.

– Что? О ком, прости?

– Фредерик Клэбер, – сказала она, передала мне кружку пива и села за стол. – Великий ученый. Первый перевел «Беовульфа».

– Я мало что знаю про «Беовульфа».

Это было правдой. По какой-то причине у родителей не было ни одного издания «Беовульфа», а я никогда особо не желал купить его и прочесть.

Софи явно удивилась.

– Правда?

– Ну, я знаю содержание, а про переводы не особо.

– А хотел бы?

– Давай.

– Тогда слушай. Проблемы с переводом «Беовульфа» мистера Клэбера, – начала Софи, – начинаются со староанглийского слова aglæca.

– Что означает а… – язык свело и он отказался работать, как упрямая лошадь перед препятствием.

– Aglæca.

– Да, вот это слово, что оно означает?

– В этом-то и дело. Никто не знает. Значение его утеряно, поэтому мы можем только предполагать, основываясь на том, как оно используется в тексте. Предположение Клэбера еще в 1922 году было немного… странным.

– В каком смысле?

– Это слово встречается в «Беовульфе» несколько раз. Например, как описание Гренделя, матери Гренделя и дракона.

– Ага, то есть что-то вроде «монстра»?

– А-ха! Мистер Клэбер так и решил. В своей книге, которая, кстати, считается эталонным исследованием «Беовульфа», он переводит слово aglæca как… Секунду. – Софи достала из сумки маленький черный блокнот и листала его, пока не нашла нужную страницу. – «Монстр, демон, исчадие ада». С матерью Гренделя это слово используется немного в другой форме: aglæc-wif.

– Злая женщина?

– Клэбер выбрал миленькое… «тварь» и «женщина-монстр». Все, кто был после Клэбера, тоже недалеко ушли. – Софи перевернула страницу. – Кеннеди называл ее «чудовищной ведьмой», у Траска она «уродливая троллиха», Чикеринг решил, что она «женщина-монстр», а Дональдсон называл ее «женщиной, женой-монстром». Даже Шеймас перевел aglæc-wif как «чудовищная дева ада», можешь поверить?

– Могу, – сказал я. – Не понимаю, в чем проблема.

– В том, что этим словом в поэме также описывают самого Беовульфа. – Софи нарочито громко захлопнула книжку. – Что теперь скажешь?

Я задумался.

– Беовульф ведь не был монстром?

– Нет. И когда этим словом описывается Беовульф, – этим же самым словом, важно заметить, – мистер Фредерик Дж. Клэбер переводит его как «воин, герой».

– Хм.

– Именно.

– Похоже, мистер Клэбер придумывал переводы на ходу.

– Понимаешь, да? Один ученый по имени… – записная книжка снова открылась, – Шерман Кун вполне разумно предположил, что aglæca стоит переводить как «боец, доблестный воин, опасный противник, тот, кто отчаянно борется».

– И ты сейчас будешь мне доказывать, что он прав.

– Буду. Понимаешь, Грендель и дракон явно прописаны как монстры, но в тексте «Беовульфа» нет ничего, что указывало бы на то, что мать Гренделя – «чудовищная дева ада» или «троллиха», – а наоборот. Она – женщина-воин, опытная, сильная женщина, которая во всем равна Беовульфу. Но наш мистер Клэбер, сидя в одиночестве за письменным столом, всего несколькими взмахами пера и парой чернильных букв изменил ее. Превратил данного персонажа в совершенно иного. Низвел ее до твари. Твари! И на следующую сотню лет лишил ее образа всех школьниц, всех молодых девушек в этом мире, которые ищут пример для подражания. Возможно, не на сотню лет, а уже навсегда, ведь что написано пером…

– Как и в ситуации с Марией Магдалиной.

Софи кивнула.

– Как и в ситуации с Марией Магдалиной.

Я уставился в стакан, не зная, что еще добавить. В голове всплыла строчка из Пола Остера: «Одно слово становится другим, одна вещь – другой», – но я промолчал. Секундная стрелка на часах над баром продолжала свой ход, за окном текла Темза, а энтропия вселенной неуклонно возрастала.

– Зачем тебе эта информация про Беовульфа? Книга будет?

Я не стал говорить «кто-то из клиентов пишет про Беовульфа», но, по сути, задал именно этот вопрос, и стоило словам слететь с моих губ, как я уже знал, что Софи не даст ответа.

– Кто-то должен отслеживать такие случаи, – пожала она плечами. – Кстати, Фредерик Дж. Клэбер на самом деле не Фредерик, а Фридрих.

– Ты вроде упомянула тысяча девятьсот двадцать второй. Думаю, это все объясняет.

– Думаю, да. – Софи твердо посмотрела на меня. – Но одно мы можем сказать точно: он, не задумываясь, переписал историю по своему усмотрению.

Я отхлебнул пива, поставил кружку на стол. Пена к тому времени почти опала, оставив на поверхности пару белых пузырьков, но и те исчезали с мягким шипением.

– Софи?

– Что?

– Мы ведь сейчас все еще говорим об Эндрю Блэке?

Софи наклонилась вперед, опираясь на локти, и тихо ответила:

– Отнеси конверт домой и сожги.

9. Осенние листья

Я вышел из паба около девяти вечера и следующие десять минут стоял у автобусной остановки напротив, уткнув подбородок за воротник пальто, и, несмотря на холод, был рад немного побыть на улице. Сильный зимний порыв ветра подул с реки, влетел в меня и рассеялся, наполнив воздух ароматом дождя.

Осень в этом году наступила рано, листья быстро опали от морозов. Как и всегда, смена сезонов застала меня врасплох. Я проводил слишком много времени в четырех стенах квартиры и в своей голове, так что заметил, что выдохлось лето, только когда вышел в тот день из дома и понял, что придется вернуться за курткой.

Приятно было снова оказаться в мире, чувствовать, как меня подгоняет порывистый ветер. Приятно было чувствовать себя безымянным, маленькой пылинкой среди бесчисленных уличных фонарей, фар, машин, прохожих, зданий, дорог и шума ночного города. Приятно было ни с кем не разговаривать и ни о чем не думать.

Из чего состоит мир, в котором ты живешь? Из камней, травы и деревьев или из банковских выписок, статей, сертификатов, записей, файлов и писем?

Я отмахнулся от вопроса Софи, сосредоточив внимание на вещах – сотне вещей, сделанных из материи, химических элементов, звуковых и световых волн, движущихся и недвижимых, едущих, прогуливающихся или летающих вокруг меня. К счастью, ничто из этого города, полного миллионов жизней, кирпичей и огней, – ничто из этого не проявляло ко мне ни малейшего интереса. Ничто не зависело от моих мыслей или идей. Зданиям и уличному движению было совершенно плевать, написал ли я ответ Эндрю Блэку, закончил ли сценарий, получил ли звонок от Имоджен, принял ли сбой на линии за голос покойного отца, несущего чушь. Все это было неважно. По большому счету, все это не имело никакого значения. Я закрыл глаза, ощутил прикосновение холодного ветра к лицу и широко улыбнулся в воротник куртки.

Шли минуты.

К ветру присоединился слабый ледяной дождь, обжигающий щеки и лоб. Я был совсем не против. Мимо прошла группа подростков. Я наблюдал, как они шумно и кокетливо болтают, удаляясь все дальше по улице. Счастливые и пьяные, они смеялись и шутили, несмотря на плохую погоду, все время как бы невзначай касались друг друга – пихались, спотыкались, притворялись, что выталкивают друг друга на дорогу. Я вспомнил смех Имоджен, о том, как она внезапно запрыгивала на меня, стоило зазвенеть будильнику, и кричала во весь голос: «Готовсь!». Вспомнил, как ее душил смех, как она вырывалась, когда я с боем прижимал ее к постели и щекотал, как она истерически хихикала над видео с Ютуба про собаку по кличке Фентон, преследующую стадо оленей. Представил, как блестят ее глаза, когда от смеха она не может говорить и даже перевести дыхание. А затем перед внутренним взором явился – словно незваный гость – яркий взгляд Софи, ее серьезное выражение лица и костяшки ее пальцев, постукивающих по письму Эндрю Блэка.

Тук.

Тук.

Тук.

В воспоминании постукивание стало медленнее и громче, словно действие происходило в истории Викторианской эпохи и в дверь стучался гребаный Призрак Грядущего Рождества.

Боже. Мой мозг просто не дает мне продыху.

В отдалении один из парней схватил девчонку и рванул с ней вперед, сквозь дождь. «Отвали, Крейг! Крейг, ты – конченый придурок, тупица…» – закричала она, ударив его, но только для вида, в то время как остальные, смеясь, плелись позади.

Я улыбнулся и засунул руки в карманы.

«Думаю, край обрыва – это про тебя», – вот что я сказал Софи.

Черт.

Я почувствовал знакомое трепетание в глубине сознания – старые воспоминания снова зашевелились. «Расскажи ей», – заголосили толстые мохнатые тельца, и я услышал – хлоп-хлоп-хлоп – сухой шорох крыльев в темноте. – «Расскажи ей, расскажи ей, расскажи ей, расскажи ей».

Столько лет прошло, а они все еще не теряют надежду вырваться на волю.

Я запустил пальцы в мокрые волосы, чтобы заставить голоса замолчать.

До встречи с Софи я ходил по книжным магазинам. В каждом выбирал книгу с полки, где стоял «Двигатель Купидона», вытаскивал ее и пихал поверх других, пока она со стуком не падала в темное пространство у задней стенки. Я занимался этим несколько лет и обычно жертвой выбирал Борхеса, если он был в наличии. Всегда считал, что уж он-то возражать не будет. Так вот, если спрятать таким образом одну книгу, на полке будет больше места. Тогда я создавал пустоту шириной с книгу между «Двигателем Купидона» и следующим произведением. Со временем это стало ритуалом. Неважно, в какой книжный я захожу, – всегда оставляю пустое место размером с книгу для второго романа Эндрю Блэка. Не знаю зачем. Может, считал, что кто-то из нас – Эндрю, я или отец – должен хоть что-то опубликовать. Стрелка времени отсчитывала наше прошлое, настоящее и будущее, и поскольку отец уже вряд ли что-то выпустит… В общем, не знаю я. Долгие годы создавал эти пустоты в книжных магазинах по всему Лондону, хотя знал, что второй книге Эндрю Блэка никогда не бывать. В последнее время начинаю думать, что создавал пустоты, чтобы не столько освободить место для надежды, сколько продемонстрировать отсутствие.

Я переминался с ноги на ногу, чтобы чуть-чуть согреться, наблюдая, как подростки исчезают в дверях бара. Я испустил долгий вздох, отчего из воротника куртки повалил пар. Шесть лет назад Эндрю Блэк столкнул Софи Алмондс с пика успеха, и было ясно, что она никогда ему этого не простит. Однако ее реакция застала меня врасплох. И слов о разрешении я тоже не ожидал. Неужели я и правда искал разрешения написать Эндрю? Не знаю. Всякий раз, когда задавал себе этот вопрос, не получал в ответ ничего, кроме смутной картины – как я пробираюсь через заросли ежевики. Заросли не имели злого умысла – не было и намека на ловушку для енотов, о которой говорила Софи, – это были просто заросли ежевики, но все же густые и колючие. «Зайти легко, – казалось, говорила эта картина, – а вот выбраться…»

Я втянул воздух через воротник и сосредоточил внимание на завораживающем, бесконечном свечении фар, движущихся по дороге. Вскоре из-за угла улицы показался автобус, и я присоединился к зашевелившейся, блестящей от дождя очереди, выстраивающейся к его прибытию.

* * *

Может, я не хотел возвращаться в нашу пустую маленькую квартирку, может, хотел еще немного побыть в реальном мире или, может, так и планировал с самого начала – как бы там ни было, я решил сойти на пару остановок раньше и преодолеть остаток пути домой пешком.

Мой маршрут пролегал по краю парка Виктории, в котором ветер волнами поднимал с земли огромные ворохи опавших листьев и вертел, кружил их, бросал мне под ноги со свистом и шорохом, вздымал их в смерчи, все выше и выше, под самые лампы уличных фонарей, создавая невероятный шум на тихой и пустой улочке.

Я опустил голову и часто заморгал, чтобы пробраться сквозь бурю листьев, и вдруг поймал себя на том, что думаю об истории, которую Софи рассказала мне несколькими месяцами ранее. Почти в каждую нашу встречу я видел маленькую черную записную книжку, на страницах которой содержались подробности какой-нибудь новой истории, набор имен, дат и терминов, на которые она постоянно ссылалась, рассказывая что-нибудь интересное. Однажды она рассказывала мне об Иоганне Фусте, нечистом на руку деловом партнере Иоганна Гутенберга, изобретателя книгопечатного станка. Судя по всему, Фуст предал Гутенберга, еще его арестовали по подозрению в колдовстве, а впоследствии он стал – по мнению некоторых историков – прообразом «Доктора Фаустуса». В другой раз она рассказала мне о человеке по имени Томас Харви. Он украл мозг Альберта Эйнштейна, тридцать лет хранил его в холодильнике для пива и в свободное время изучал его, разрезая на кусочки. Харви часто пил с Уильямом Берроузом, и Берроуз любил хвастаться друзьям, что в любой момент может раздобыть кусочек мозга Эйнштейна. Были и другие истории, например о том, как ошибка в алгоритмах книжных онлайн-магазинов привела к тому, что книга о ДНК мух получила цену в 23 698 655,93 доллара в интернет-магазине Amazon; о том, как появилось слово «амперсанд», и почему на короткое время в алфавит добавили знак &. Однако в тот вечер, когда я пробирался через груду кружащих ворохом листьев, мне вспомнилась история о математике по имени Барбара Шипман.

Шипман работала исследователем в Университете Рочестера в штате Нью-Йорк и изучала математические многообразия – необычные, теоретические конструкции, описываемые сложной математикой.

Как ни странно, многообразия могут существовать более чем в трех измерениях. В частности, Шипман работала с шестимерными конструкциями, известными как «флаговое многообразие». Как ей, трехмерному человеку, удалось постичь теоретическую шестимерную конструкцию? Никак. Она нашла способ визуализировать эту конструкцию в форме, доступной для человеческого разума, после детального изучения теней, отбрасываемых на плоскую поверхность, такую как стена («к радости поклонников Платона», – добавила Софи). Трехмерный куб отбрасывает тень в виде двухмерного квадрата, а флаговое многообразие отбрасывает сложную двухмерную тень, которую человеческий мозг способен понять и обработать. Полагаю, изрядное количество математиков пыталось рассчитать и спроецировать тень флагового многообразия, но когда за дело взялась Барбара Шипман, в своей работе она задействовала не только математический талант. Она была дочерью пчеловода. А потому увидела в тени флагового многообразия то, чего никто другой никогда раньше не замечал.

Понимаете, пока математики изучали многообразия, пчеловоды тоже ломали головы над загадками своего ремесла. На протяжении тысячелетий они не могли понять поведение пчел-разведчиков по возвращении в улей. Пчелы всегда исполняют «виляющий» танец: потрясывая задней частью, они выписывают телом серию петель и восьмерок. Судя по всему, так они с поразительной точностью передают другим пчелам маршруты к лучшим источникам пыльцы, но вот каким образом пчела-разведчик способна передавать такие сложные данные с помощью обычного танца, всегда оставалось загадкой. То есть оставалось до тех пор, пока Барбара Шипман не увидела в тени, отбрасываемой флаговым многообразием, не сложную геометрическую форму или теоретическую шестимерную конструкцию, а танец пчел с пасеки отца.

Легко забыть в суете повседневной жизни, что логические выводы не всегда скучные и обыденные. Иногда они настолько неправдоподобные, настолько удивительные и причудливые, что не всякий здравомыслящий человек сможет сразу их осознать и принять. Логический вывод, сделанный из наблюдений Барбары Шипман, состоит в следующем: мы, люди, проживаем жизнь в привычных трех измерениях, а вот пчелы – нет. Пчелы живут и общаются в шестимерном. Как это выглядит на практике? Как видят мир пчелы? Как они видят нас и наши трехмерные занятия? Ответить на эти вопросы не получится, поскольку человеческий разум совершенно не в силах постичь эти ответы. Существуют вещи, которые нам не дано понять.

Я шел по вечерней улице сквозь ворох листьев, скользя пальцами по холодной ограде парка, и представлял, как Барбара Шипман просыпается в день своего открытия, чистит зубы, одевается и завтракает и готовится встретить, как ей тогда казалось, очередной обычный день. Простая истина: мы не имеем ни малейшего представления о том, что несет грядущий день. Раздастся звонок, на стене промелькнет тень, самолет упадет с неба, ни с того ни с сего придет письмо – и в мгновение ока мир перевернется с ног на голову.