Kitobni o'qish: «Император. Книга четвертая. Александр», sahifa 2

– Хотел поговорить с императором о князе Суворове.

– Плохая тема, – холодно произнёс фон Пален. – Не советую её поднимать.

– Но о русских пленных, что остались у французов.

– Другое дело. Только… Эх… Знаете, что, давайте, садитесь ко мне в карету, я вас проинструктирую, как себя надо вести и что говорить.

– Зачем?

– Чтобы вы в Оренбургской губернии завтра не оказались. Садитесь! – требовательно повторил он.

Я уселся на мягкий диван синего бархата. Фон Пален опустился напротив.

– Пошёл! – крикнул он кучеру, и карета плавно закачалась на мягких рессорах.

– Понимаете, Семён, – начал фон Пален мне объяснять положение дел. – Вы вернулись совсем в другой Петербург. Я вам об этом уже говорил. За два года ваших героических скитаний многое изменилось. Заметили? Даже, казалось, такой упорный, преданный служака, как Аракчеев, попал в немилость. Все меняет очень быстро. Вчера мы воевали вместе с Англией и Австрией против Франции, а нынче английского посла выдворяют из Петербурга. Император желает наладить отношение с мятежным Парижем. Недавних заклятых врагов Павел Петрович вдруг прощает, а преданных слуг вышвыривает в ссылку. Подписано помилование к братьям Зубовым. Вскоре они смогут вернуться в столицу и занимать высокие должности. К чему я все это говорю? Да к тому, чтобы вы понимали: о чем можно разговаривать с императором, а о чем помалкивать. И вот еще что. На вашем месте, я бы попросился на службу непосредственно в канцелярию императора или в охрану. Вы человек исполнительный, с боевым прошлым, с головой – в конце концов. Знаете, что такое дворянская честь. А я бы посодействовал вашей карьере.

– Так сразу? – немного растерялся я.

– Почему бы – нет. У Аракчеева служили исправно. Нареканий не было. Правда, Александр Андреевич вас подставил не очень красиво. Ведь это вы убили полковника Генри Энглиси. Я понимаю, что вы виноваты отчасти. Но об этом неприятном эпизоде никто уже не помнит. От командующего черноморским флотом – ни одного нарекания в ваш адрес, только положительные отзывы. Великий князь Константин о вас высокого мнения. Проситесь на службу в канцелярию, – настойчиво повторил он.

Карета остановилась.

– Здесь я вас высажу. Отдохните и подготовьтесь к ужину во дворце.

– Большое спасибо! – поблагодарил я генерал-губернатора.

– И вот еще что, – сказал он тихо и грозно. Лицо его мгновенно превратилось в деревянную маску. – Я знаю, что моя дочь посещала вас ночью. Я все знаю. Учтите, Добров…

– Да как вы могли подумать обо мне…, – возмутился я.

– Мог, – прервал он меня. – Если бы я был просто, ваш знакомый, то не посмел бы ничего предполагать, но я – отец этой непредсказуемой мадмуазель. А все отцы очень мнительны. И я – мнительный.

– Уверяю вас, мы только дружески побеседовали. Я постараюсь, чтобы более таких ночных недоразумений не случалось.

– Я вам верю, – с тяжёлым вдохом согласился фон Пален и тут же напомнил: – Павла Петровича вы тоже уверяли, насчёт великой княжны Елены.

Опять эта Елена! Я готов был взорваться. Но фон Пален вдруг усмехнулся:

– Простите, тут уже я сглупил, вспомнив прошлое. Не к месту. Останемся товарищами.

Он мне крепко пожал руку. Карета помчалась к Зимнему, оставив меня на углу набережной Мойки и Невской перспективы.

* * *

Я прибыл в Зимний дворец ровно в указанное время. На мне был все тот же старый артиллерийский мундир. Меня проводили в столовую и указали место.

Ужин проходил скромно. Император и императрица сидели во главе стола. Павел ел мало. Вина пил еще меньше. Великий князь Александр с супругой. Великий князь Константин с супругой. Великие княжны. Немногочисленная свита. На месте Елены Павловны сидела фрейлина Софья фон Пален, прямо напротив меня. Так же присутствовали некоторые генералы и министры. Фон Пален бросал недобрые взгляды то на меня, то на Софью. А что касается Софьи: она держалась смело и спокойно. Отвечала отцу дерзким насмешливым взглядом и иногда пристально смотрела прямо мне в глаза, от чего по спине пробегали мурашки, и я начинал пылать, словно факел. Но её все это только забавляло.

Однако вино было великолепное, не хуже того, что я пробовал в Италии.

– Представляете, с потёмкинских плантаций из Крыма, – поведал мне сосед справа, генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов, поднимая хрустальный бокал с янтарным напитком.

Слева умело орудовал ножом и вилкой адмирал де Рибас.

– Видите, сколько апельсинов на столе, – усмехнулся испанец, указывая на фруктовые вазы. – Из Одессы нынче постоянно к столу императора подвозят, в любое время года.

После ужина ко мне подошёл граф Кутайсов и сообщил, что император ожидает капитана Доброва в своём кабинете.

– Помните, о чем я вам говорил, – сказал многозначительно фон Пален, придержав меня за локоть.

В просторном кабинете с высокими потолками царил полумрак. Свечи в канделябрах едва теплились. В камине сонно потрескивали угли. За окнами с тяжёлыми портьерами весенние сумерки: тусклое небо, серый абрис Петропавловской крепости. На огромном столе посреди кабинета возвышался макет замка Святого Михаила. У стола стоял император и внимательно разглядывал макет. Я отрапортовал о себе.

– Подойдите сюда, Добров, – не отрываясь от созерцания макета, подозвал меня Павел. – Как вы считаете, надо ли расширить ров?

– Смотря, для чего он будет нужен, – пожал я плечами.

– Для обороны, естественно. Широкий ров преодолеть труднее. Вы же участвовали в штурмах бастионов. Должны понимать.

– Но по широкому рву можно подойти на малых судах, – возразил я.

Павел оторвался от макета и с любопытством взглянул на меня.

– Верно! Да вы выросли! – довольно произнёс он. – Помню, в Гатчине мальчишкой были, хотя грамотным, но мальчишкой. Что скажите о расположении батарей? – Он показал на маленькие пушечки, расставленные вокруг замка.

– Вполне разумно. Но вот в этом месте, – я указал угол крепости, выходивший на слияние Фонтанки и Мойки, слепая зона. Ни одна батарея этот угол не простреливает.

– Хотите сказать, что именно здесь можно высадить десант?

– Или подкатить осадные орудия и произвести бомбардировку.

– Логично, – кивнул Павел. – Надо соорудить дополнительную куртину.

Он взял две маленькие пушечки и поставил в указанное место.

– Итак, – вдруг переменил тон император. Заложил руки за спину и принялся широкими шагами мерять расстояние от стола до камина и обратно. – Я вас внимательно слушаю.

– Позвольте дерзнуть, – начал я.

– Вы о Суворове?

– Так точно.

– И что вы намерены мне сообщить?

– Он спас армию и честь России.

– Я знаю, – мрачно ответил Павел. Резко остановился, открыл секретер, стоявший у окна, и достал лист бумаги. – Я вам доверяю, Добров. Помните Елену? Мой любимый ребёнок. Без неё мне порой тоскливо. Она так нежно относилась ко мне. С такой чуткой дочериной любовью… Вы были единственным, кого она действительно полюбила, как мужчину. Однако смешно вспоминать, каким вы были тогда мужчиной. Правда, и Елена была сущим ребёнком. Странно, почему я вдруг вспомнил о ней? Но, впрочем, не о Елене сейчас. Я вам доверяю, Добров, – еще раз повторил он, – как честному шляхтичу, как боевому офицеру. Вот, прочтите письмо. Оно от Суворова. Он просит по прибытию в Петербург повсеместно носить австрийский мундир командующего армией Римской империи.

Я прочитал письмо. Действительно, Суворов выражал просьбу о ношении австрийского мундира. И подпись стояла Александра Васильевича.

– Ну, что вы скажете? Австрия предала нас. Я разорвал с ней всякие отношения, а мой генералиссимус подаёт мне такую просьбу: щеголять в мундире врага России. Как я мог поступить? Конечно же, я отменил триумфальную встречу.

Но что-то мне подсказывало, что письмо это не настоящее. Я обратил внимание на бумагу. Уж больно она белая и чистая. Вспомнил, как Фукс доставал из специальной шкатулки листы для писем и приказов. Они у него были желтоватого оттенка и покоробленные сыростью. Этот же лист – явно не из армейской канцелярии.

– Не мог он написать этого письма. Светлейший в походе никогда не носил австрийского мундира. Австрийцев в последнее время терпеть не мог.

– Но подпись-то его? – настаивал Павел.

– Подпись его, – согласился я. – Безупречная. Только Александр Васильевич болел в последнее время. Рука правая еле двигалась. Если Суворов подписывался, то обязательно делал помарки или букву какую скривит. А здесь – твёрдая рука.

– Дайте сюда. – Павел вырвал у меня из рук письмо, подошёл ближе к канделябру с горящими свечами. Внимательно рассмотрел подпись. – Хотите сказать, письмо поддельное?

– Я только предполагаю.

Павел задумался.

– Хорошо! С этим я попробую разобраться. Ответьте мне на такой вопрос: вам известно, в какой масонской ложе состоял генералиссимус?

– Он не мог состоять ни в каком тайном обществе, – твёрдо ответил я.

– Из чего вы делаете вывод?

– По духу своему – он православный. Постоянно молится, соблюдает посты, не носит никаких знаков отличия масонов.

– Может быть, он хорошо скрывает своё отношение к тайным организациям. На то они и тайные.

– Помню на собрании офицеров, в Линдау, уже после похода, произошёл случай. Один из офицеров рассказал, как его товарищ сорвался в пропасть во время перехода через Росшток, но остался цел и невредим, ни одной царапины: удачно съехал по льду и упал в сугроб.

– При чем здесь Суворов?

– Александр Васильевич с негодованием сказал: Знаю я этого офицера. Ему чёрт помог, потому что он франкмасон.

– Хорошо, предположим, что и эти обвинения беспочвенны. А вы, Добров, что-нибудь слышали о полковнике Каховском?

– Полковник Каховский? – Я начал в уме перебирать знакомые фамилии. – Каховский был адъютантом при Суворове, когда тот находился на должности командующего Южной армии.

– И не просто адъютантом, а поверенным во все дела Суворова. А история заключается вот в чем. Советник губернского управления, некий Шетихин, направил донос в тайную канцелярию. Вроде бы ничего существенного: говорилось в доносе о собрании офицеров, где произносили неблагожелательные речи. Да вы сами помните, какое повальное пьянство процветало среди командного состава. Мало ли… Ну, собираются, ну, болтают негожее по пьяни. Но Аракчеев, словно сторожевой пёс, тут же, учуял угрозу. В Смоленск был направлен генерал Линдерн с чрезвычайной комиссией. А Линдерн, помните его, еще тот клещ. И тут выясняется, что готовился заговор по свержению власти и введении в России конституционного правления по примеру якобинской Франции. – Император остановился напротив и заглянул мне в глаза, прощупывая: верю я ему или нет?

– Простите, а можно уточнить: в каком году это произошло? – спросил я.

– В девяносто восьмом.

– Но тогда Суворов уже находился в отставке и не мог принимать участие в заговоре, – возразил я.

– И я хотел бы быть в этом уверен, – мрачно изрёк император. – Но заговор возник не сиюминутно. Его долго готовили. Тщательно разрабатывали. Поймите, Добров, в Смоленске Линдерн обнаружил не просто якобинский кружок пьяниц, то были лучшие боевые офицеры, более двухсот человек. Представляете, какая сила? К тому же следствию очень сильно мешали. А это говорило о том, что нити заговора тянулись в столицу.

– Простите, но я ничего не слышал о следствии.

– Естественно. Оно велось тайно. Впрочем, теперь все детали можно раскрыть. Но фигуры, стоящие во главе, впечатляют. Они хотели меня не просто свергнуть, они хотели меня убить. Губернатор Смоленской губернии, генерал от инфантерии Философов; губернский прокурор Павло-Швейский; предводитель губернского дворянства Потёмкин; двенадцать подполковников, включая Каховского, как самого ярого сторонника мятежа. Они составили документ, декларацию. Она так и называлась: «Цареубийственная декларация». Я вам сейчас покажу протоколы допроса. – Император вновь подошёл к секретеру, отпёр тайную дверцу и вынул толстую папку с бумагами. Порывшись, он достал несколько листов и протянул их мне. – Полюбуйтесь. На это что вы скажете?

У меня в руках оказался штатный протокол допроса, коих я много повидал, служа под началом Аракчеева.

Ст. N№ 28. Кряжев: «Полковник Каховский при самом начале царствования Государя имел ПЛАН К ПЕРЕМЕНЕ ПРАВЛЕНИЯ, состоящий именно в том: он хотел советовать графу Суворову рассеять в бывшей его дивизии слух, что Государь хочет все по-прусски учредить и даже переменить закон (то есть веру? – Н.М.). Сейчас бы самый пункт, по словам Каховского, взбунтовать войско. Графу бы Суворову тогда советовал он из важных преступников одного в войске, переодев в новый мундир, повесить вместо присланного к нему фельдфебеля, дабы чрез то войску показать своё отвращение от государственных учреждений и приобрести чрез то их привязанность и тогда, явно восстав против Государя, идти дале, вероятно, к Петербургу, а на пути бы, конечно, все войска к нему пристали…».

В следующем документе было:

Ст. N№ 33. Алексей Ермолов: «Однажды, говоря об императоре Павле, Каховский сказал Суворову, подавшему прошение об отставке и ожидающему своей участи:

– Удивляюсь Вам, граф, как Вы, боготворимый войсками, имея такое влияние на умы русских, в то время, как близ Вас находится столько войск, соглашаетесь повиноваться Павлу.

Суворов подпрыгнул и перекрестил рот Каховскому:

– Молчи, Молчи! Не могу: кровь сограждан!»

– Но из допроса видно, что Суворов никоем образом не желал участвовать в заговоре, – заметил я.

– Почему же он мне не доложил? – спросил Павел. – Он скрыл всю эту гнусную историю, удалился в отставку и ждал, когда произойдёт кровавый бунт? Его любимчики, его фавориты стояли во главе: Каховский, братья Тучковы, Дехтерев, Ермолов, Балк, Репнинский, Сухотин…

Павел, сердито сопя, подошёл к окну и впялил взгляд в ангела на шпили Петропавловского собора.

– Заговорщики были жестоко наказаны. Я не мог поступить иначе, – медленно произнёс император. – Полковники Каховский, Буханов и майор Потёмкин были лишены дворянских и военных званий, сосланы в дальние гарнизоны; пятеро офицеров отправлены на вечное поселение в Сибирь; шесть офицеров – на исправления.

– Но, Ваше величество, Суворов не причастен к заговору. Он честно сражался в Италии и Швейцарии под вашими знамёнами.

– Следствие ведётся по сию пору, – сказал император, пряча бумаги обратно в тайный шкафчик секретера. – Выяснилось, что это не просто заговор. Он охватывал всю Россию. Стали известны собрания мятежных офицеров не только в Смоленске, но и в Дорогобуже, в Калуге, в Орле, Астрахани и даже в Петербурге. Может быть еще где-нибудь, пока следственная комиссия не добралась. И заговор до конца не задушен. Недавно я получил доклад: бунтовщики ждут, не дождутся возвращения Суворова. Хотели его использовать, как знамя, для разжигания недовольства в армии. За Суворовым пойдёт гвардия.

– Но помилуйте, Ваше величество, – удивился я. – Как же Александр Васильевич смог бы принять участие в каком бы то ни было заговоре, если он сильно болен? Его везли в лежачем положении на стопке тюфяков. Порой ему бывало так худо, что приходилось останавливаться в лесу или в степи и ждать, пока он оклемается. Грешным делом, думали, что не довезём до Петербурга. Помню под Вильно мы стали, потому что Александру Васильевичу сделалось совсем худо. Он всю ночь стонал, лёжа на лавке в избе. Невыносимо было слушать его стоны вперемежку с молитвами. Потом он жаловался, что не умер в Италии, ругал на чём свет стоит французов, за то, что они боялись в него стрелять. Лекарь из Вильно, немец опоил его каким-то снадобьем, и болезнь на время отступила. Мы вновь его уложили в карету и тронулись дальше. Какой заговор? Он мечтал поскорее умереть, лишь бы не мучиться.

Павел покачался на каблуках, задумавшись.

– Печально, – произнёс он. – Второго Суворова мне не найти. У вас от него просьба? Чего хочет князь?

– Он просит о пленных. После разгрома армии Римского-Корсакова в плену у французов осталось много наших солдат и офицеров.

– Да, да, я помню, – недовольно произнёс Павел. – После Голландской компании тоже много пленных. Так, скажите мне, у вас тоже были захваченные в боях французы. Почему Суворов не произвёл обмен?

– Тащить через горы пленных не представлялось никакой возможности. Самим есть нечего было. Мы понадеялись на австрийцев. Но они и не думают об обмене.

– Глупая война! – воскликнул со злостью император. – Прежде всего, я виноват, в том, что позволил себя втянуть в эту авантюру. Всем хотел помочь, а в итоге все меня предали: Австрия, Англия. Пруссия… Но ничего! Теперь мой ход на шахматной доске, и я его подготовил. Такой шах поставлю, что Европа долго не придёт в себя. Идите! – мотнул он головой. – Князю Александру Васильевичу передайте моё глубокое уважение. О пленных пусть не беспокоится: вернём всех.

* * *

На следующее утро я добрался к Крюкову каналу. Дворник мне указал на скромное двухэтажное здание, фасадом выходящее к набережной. Дом принадлежал действительному члену Императорской Российской академии, действительному тайному советнику, графу Дмитрию Ивановичу Хвостову. Меня удивило то обстоятельство, что возле дома стояло множество колясок. Обычно в этом закоулке всегда было тихо и безлюдно. Теперь же – не пройти. Кучера дремали, сидя на козлах. Лошади помахивали хвостами. Двери в парадную были открыты настежь. Я вошёл и увидел множество людей разного гражданского и военного чина.

– Что за столпотворение? – спросил я тихо у лакея.

– Господа желают свидеться с Александром Васильевичем, – важно ответил лакей. – Выразить своё восхищение, припасть к ручке…

– А как сам генералиссимус?

Слуга закатил глаза и безнадёжно покачал головой:

– Вот, вчера только бульончик откушал несколько ложечек – и больше ничего. Доктора вокруг него крутятся с солями и примочками, да он их всех гонит от себя. Священника просил позвать. А вы тоже к Александру Васильевичу? – спросил в конце слуга.

– Да, хотел бы его увидеть…

– Позвольте узнать ваше имя.

– Добров. Семён Иванович Добров.

Слуга достал из кармана ливреи небольшой лист бумаги, содержащий какой-то список.

– Ага! – лакей многозначительно поднял брови. – О вас приказано доложить немедленно. – И ускользнул вглубь дома.

Вскоре он вернулся вместе с Аркадием.

– Ох, Семён, как я рад вас видеть, – сказал Суворов младший, пожимая мне руку. – Отец все спрашивал о вас.

Ожидающие аудиенции проводили меня завистливыми взглядами. Я снял шляпу, скинул епанчу. Слуга принял аккуратно мою одежду. Меня встретил грузный пожилой хозяин дома. Лицо у него было мясистое, краснощёкое, всем видом своим выражало дружелюбность. Он носил высокий парик времён Екатерины и красный бархатный сюртук с орденом Святой Анны.

Я представился.

– Очень хорошо! – сказал вкрадчиво Дмитрий Иванович Хвостов. – Но помните: никаких разговоров о войне! Он очень слаб. – Дружелюбное лицо состроило скорбную гримасу. В уголке глаз блеснули слезинки.

– Не буду, – пообещал я.

В покоях стоял едкий запах лекарств. Окна были наполовину задёрнуты тяжёлыми портьерами, так что дневной свет едва проникал в помещение. В лучах игриво кружились пылинки. У противоположной стены от окон стояла большая кровать с пологом. У кровати низкий столик, заставленный кружками, склянками, тарелочками. Низенький полный доктор в потёртом фраке, на носу очки, сидел подле кровати. Тут же застыли двое слуг, в любой момент готовые броситься по поручению. Под тяжёлым пуховым одеялом еле угадывалось тело. На подушке я увидел маленькую голову Суворова. Черты лица его заострились и пожелтели. Не голова, а череп, обтянутый пергаментом. Глаза ввалились. Граф Хвостов мелкими осторожными шажочками подошёл к постели.

– Александр Васильевич, – позвал он. – Александр Васильевич, пришёл Семён Иванович Добров.

– Да я уж чую, – неожиданно громко ответил больной, – Солдатским духом понесло. Добров, подите сюда. А вы, все, голубчики, покиньте нас.

– Но, как же, Александр Васильевич? – забеспокоился Хвостов.

– Да не помру я за пять минут. А разговор у нас с Добровым конфиденциальный.

– Что ж…, – пожал плечами граф и замахал руками на слуг и на доктора: – Живо! Живо в коридор!

С жёлтого пергаментного лица на меня смотрели острые живые глаза.

– Что рот раззявил? Выгляжу плохо? – попытался сострить Суворов.

– Нет, – мотнул я головой и подошёл ближе.

– Брось ты. Сам знаю: похож на мумию. Садись, рассказывай. У царя был?

– Был. – Я присел на краешек стула, там, где только что сидел доктор.

– Ах, запах от тебя какой славный. – Он жадно втянул ноздрями воздух. – Мундир старый, весь порохом пропах. Сапоги, дёгтем начищенные. Ко мне приходят все эти франты, да дамы плаксивые. От них несёт духами – опротивело. Так что там с Павлом Петровичем, – спохватился он.

– Доносы на вас кто-то пишет.

– Немудрено. Доброжелателей у меня, что у собаки блох.

– Император зол на вашу просьбу носить мундир австрийского фельдмаршала.

– Так что здесь такого? Я же просил разрешения носить только на приёмах у себя в доме. Впрочем, это теперь не важно. Какой мундир? Я к ночному горшку сам встать не могу. Все бока отлежал. До чего же противно быть беспомощным. На что еще разгневан император?

– Следствие ведётся по делу Каховского. – Я вкратце пересказал нашу беседу с Павлом. В конце добавил, что кто-то донёс об участии Суворова в готовящемся восстании.

Генералиссимус долго молчал. Потом обиженно сказал:

– Вот, глупость-то какая. Разве я желал когда-нибудь зла России? Разве я желал зла государю? Всю жизнь отдал за землю родную. Никогда не нарушал присяги. А меня в таком обвиняют… Знаешь, что я тебе скажу, Добров: убереги государя.

– От чего? – не понял

– От змеи, что он пригрел на груди. Чую я, кто вредительством занимается. Он же письмо моё подправил. Экий подлец!

– Кто же?

– Не догадываешься? Фон Пален.

– Не может быть! – замотал я головой. – Он денно и нощно заботится о государстве.

– Помяни моё слово. Никому, никогда этого не говорил, но тебе скажу: Павел – величайший государь. Жаль, что править ему недолго. Не перебивай! Я знаю, что говорю. Пред вратами смерти многие тайны открываются. Начинаешь видеть то, что другим не понятно. Если бы Павла Петровича окружали люди, преданные ему, если бы он не отталкивал тех, кто ему верно служить готов, то смог бы он поднять величие России. Екатерининские золотые времена показались бы жалким веком прозябания. Но он этого не сделает. А жаль! И времени у него осталось мало.

– Вы же его недолюбливали.

– Я и сейчас его не люблю, – честно ответил Суворов. – Но кто за ним? Безвольный Александр или трусливый Константин. Зверь проснулся в Европе, и скоро он захочет крови. Французских маршалов я бил, и ни разу не был битым. Но среди моих противников не было Наполеона. Он герой, он чудо – богатырь, он колдун! Кто его усмирит? Рано или поздно захочет этот зверь покорить Россию. Павел Петрович правильно говорил: России надобно отдохнуть от войны, сил набраться. А мы все лезем: то за Дунай, то в Италию, то в Голландию…

Он ненадолго умолк, тяжело прерывисто дышал, затем вновь заговорил:

– Ты, иди, Семён. Господь с тобой! Помни, что я тебе сказал. Будь честен и не изменяй присяге. Передай императору, коль вновь увидишь его, огромную мою благодарность за заботу о солдатах наших пленных. И пусть простит меня, ради Христа. А фон Палену не верь, – добавил он мрачно на прощание.

* * *

От Суворова я тут же направился к фон Палену.

– Мне нужно еще раз увидеть императора, – потребовал я.

– Одного приёма было недостаточно? Вы все равно не смягчите гнев Павла Петровича относительно генералиссимуса Суворова. Потом, и сами попадёте под горячую руку. Хотите лафиту?

– Спасибо, но я, пожалуй, откажусь от вина.

– Как знаете, – пожал он плечами. – Я бы не советовал вам уж очень рьяно добиваться справедливости, пока вы сами не достигли высокого чина. Поймите, Добров, справедливости, как и Рая не нужно искать на земле. Я же советовал вам попросить у императора должности. Вы этого не сделали. Пришлось мне за вас хлопотать.

– Спасибо, конечно… Но не стоило.

– Думаете, я за вас хлопочу, потому что вы мне очень симпатичны? – Фон Пален тяжело и протяжно вздохнул. – Дочь меня уже извела. Давно бы ей нашёл хорошую партию. Но она не хочет ни оком слушать.

– Но, погодите, – возразил я. – Мы с ней не виделись два года. Она мне даже не писала.

– Писала, – уверенно сказал фон Пален. Нехотя потянулся к сейфу, достал пачку конвертов, аккуратно перетянутых ленточкой, и швырнул на стол. – Вот. Здесь их не меньше сотни.

– Но почему?

– Потому, что я отец. Простите, но я хотел лучшей судьбы моей дочери. Берите. Читайте.

К конвертам я не притронулся. Какой смысл читать старые письма? С Софьей я могу и без того поговорить. А поступок фон Палена мне показался бесчестным, пусть он и отец.

– Разрешите идти?

– Идите. Жду вас на ужин. И не стройте из себя обиженного Ромео. Думаете, мне легко в роли сеньора Капулетти?

* * *

Вечером в доме генерал-губернатора пришло несколько гвардейских офицеров. Некоторых я знал раньше. Среди них князь Яшвиль. Играли в карты, хотя карточные игры были строго запрещены. Сам фон Пален задерживался на службе. Мне предложили составить партию, но я отказался, так, как не силен был в карточных играх. Спасаясь от скуки, я вышел освежиться на улицу. Вечер стоял ясный, ветреный. Пыль вихрями носилась по улице. С Невы веяло уходящей зимой: с Ладоги пошёл лёд.

В дверях я столкнулся с мужичком. Низенький, бородатый в длинном армяке. Несуразный какой-то, может убогий. Обычно такие на папертях толкутся, милостыню выпрашивают.

– Здравствуйте, барин, – поклонился он, снимая шапку. Голос у него был ненатурально высокий, да и сам он казался каким-то не настоящим.

– И тебе того же, – ответил я. – Ты по какому вопросу и к кому?

– Я к губернатору, – сказал мужичек, стараясь говорить басом.

– К губернатору? – удивился я. Неужели к фон Палену могут вот такие убогие запросто заходить?

В это время из-за моей спины выскочил лакей и странно вежливо пригласил мужичка пройти в дом, при этом расплылся в такую милейшую улыбку, что мне стало противно. Может, колдун какой-нибудь или знахарь? – подумал я. – А возможно из соглядателей. Фон Пален нынче еще и полицию возглавляет. Я пошёл по своим делам, тут же забыв о странном мужичке.

Вернувшись с променада, я заметил оживление в собрании. Офицеры забросили карточную игру. Все столпились в круг и о чем-то оживлённо беседовали.

– Позвольте, господа, я вижу юного героя, прошедшего с боями пол Европы, – послышался мелодичный женский голос. Слова относились к моей персоне.

С мягкого кресла, из середины круга, грациозно поднялась Ольга Жеребцова. Офицеры расступились. Ольга, как всегда, была великолепна, со свежим румяным лицом, в скромном, но элегантном платье; украшения подобраны с безупречным вкусом. Я подошёл, поцеловал её миниатюрную ручку, затянутую в жёлтую шёлковую перчатку.

– А вы возмужали, – произнесла она с едва заметным восхищением. – От того провинциального мальчика мало что осталось.

– Вы же нисколько не изменились. Все так же напоминаете цветущую лилию в саду Афродиты, – выдал я первую, попавшую на ум, глупость. Но Ольге моя глупость понравилась.

– Александр Васильевич рассказывал мне о ваших подвигах.

– Помилуйте, какие подвиги? – смутился я. – Таких героев у Александра Васильевича полная армия. – А когда вы пришли? Я не заметил вашей кареты у подъезда?

– Дык я – пёхом, – пробасила она, точно так же, как тот несуразный мужичок.

– Так это были вы? – изумился я.

– Приходится переодеваться, – засмеялась она. – За мной ведётся строжайший надзор.

– Что же вы такого сотворили? Прошу извинить меня за бестактный вопрос.

– Родилась в семье Зубовых, – уклончиво ответила Ольга.

В зал тяжёлой поступью вошёл фон Пален, привлекая всеобщее внимание. Поздоровавшись со всеми, растерянно сказал:

– Господа, твориться черти что!

– Что же случилось? – поинтересовался майор Яшвиль.

Прежде, чем объяснять, фон Пален оглядел собравшихся, чтобы убедиться: всем ли можно доверять. На мгновении задержал взгляд на мне, но всё же сказал:

– Сейчас у императора проходило долгое обсуждение. Говорили об участи наших пленных. Прибыл представитель Франции от первого консула с предложениями выкупа или обмена. Но царь заупрямился. Сказал, что он – император и по праву не может вести переговоры с человеком без рода и звания.

– Так он отозвался о Наполеоне? – попросила уточнить Ольга Жеребцова.

– Именно о нем. Но пленных наших надо выручать. Министры предложили несколько решений, но государь их все отверг, а придумал следующее: велел написать письмо. В письме он предлагает первому консулу объявить себя императором Франции. А раз уж Папа Римский в его власти, тот и уговорить понтифика венчать его на трон. Тогда кто пойдёт против воли Высокопреосвященства? Бурбоны изжили себя, так почему бы не объявить о новой династии королей Франции?

– И тогда Павел может говорить с Наполеоном на равных, – высказал предположение генерал-майор Беннигсен. – Интересно!

– Наполеон на такое не пойдёт, – замотал головой князь Яшвиль.

– Это невозможно, господа! – уверенно сказал генерал Беннигсен. – Зачем же нужна была революция? Народ не примет нового императора. Император, возглавивший республику – что за бред?

– Наполеон прислушается. А возможно и последует совету, – твёрдо возразила Ольга Жеребцова.

– Вы уверенны? – засомневался фон Пален.

– Сначала он разогнал директорию и вошёл в совет трёх консулов, затем объявил себя первым консулом. Почему бы не стать императором Франции?

– Видите в этом угрозу Европе?

– Наш император сделал очень мудрый ход, – продолжала она. – Вся Европа уже сколько лет борется с якобинством и французским вольнодумием, а здесь все оказалось намного проще: главный противник монархии становится монархом. И конец всему: якобинству, вольнодумию, конец революции. Сама идея французского восстания и передела формы правления становится несостоятельной.

– А как же народ? – напомнил фон Пален. – Тот самый народ, который рушил Бастилию, отрубал голову Людовику, распевал Марсельезу, воздвигал Деревья Свободы?

– Народу нужен хлеб. А во Франции после долгих войн и бездарного правления Директории его не всем хватает. С Дерева Свободы плодов не нарвёшь. С Марсельезы сыт не будешь. Кто даст хлеб – тот и будет властвовать над умами народа.

Офицеры заспорили, начали выдвигать свои предположения. Меня кто-то схватил за руку и потянул в коридор. По одному прикосновению, я узнал Софью. Оказавшись в полумраке коридора, я хотел её обнять.

– Тише! – коротко попросила она и потащила меня куда-то вверх по узкой лестнице. Мы нырнули сквозь низкую дверь и оказались на антресолях библиотеки. Сюда едва проникал свет вечерних уличных фонарей сквозь единственное окно, задёрнутое тяжёлыми портьерами. Кругом шкафы, заполненные книгами. София усадила меня на низенькую табуретку, рядом села сама и жестами потребовала, чтобы я затаился. Антресоль нависала над читальным кабинетом. Сквозь массивные дубовые балясины был виден край стола со стопкой газет.