Моя дорогая жена

6

Субботнее утро.

У Дженны сегодня футбольный матч. Я смотрю его один; Миллисент показывает клиенту дом. Суббота – самый насыщенный день недели и для риелтора, и для учителя тенниса, и для наших спортивных детей. Мы с Миллисент по очереди проводим с ними субботы. И в последний раз мы собирались все вместе более года назад – когда Рори вышел в финал детского турнира по гольфу. Сын и сейчас играет в гольф. Я отвез его на тренировку рано утром, до того, как начался матч у его сестры. Рори состоит в том же клубе, в котором я обучаю клиентов теннису, но играет в гольф, потому что это не теннис. И меня это злит и бесит, чего мой сын, собственно, и добивается.

Дженна, напротив, не проявляет бунтарства. Она не пытается быть трудным ребенком. Если она делает что-то, то не в пику кому-либо, а потому что ей этого хочется. И я очень ценю это качество в дочери. А еще Дженна много улыбается, чем побуждает меня улыбаться в ответ и давать ей все, что она жаждет получить. Я понимаю, что рискую ее «упустить», и это пугает меня до чертиков. Но поделать с собой ничего не могу, и Дженна продолжает вить из меня веревки.

Футбол не мой спорт. Я выучил его правила только тогда, когда им увлеклась моя дочь. Так что от меня ей помощи мало. Я не могу подсказать, как поступить или как сыграть лучше в той или иной ситуации, – что я наверняка бы сделал, играй она в теннис. Хорошо хоть, Дженна – вратарь. Я, по крайней мере, понимаю, что ее дело – не давать другой команде забивать и набирать очки. А в остальном я могу ее лишь подбадривать.

«Ты сможешь!»

«Отлично сработано!»

«Молодчина!»

Я часто задаюсь вопросом: а не смущаю ли я Дженну? Наверное, смущаю, но все равно это делаю. А иначе что? Смотреть ее игры каменным истуканом, в полном молчании? По-моему, это еще хуже. Бессердечно и даже жестоко, уж лучше смущать. И когда Дженна перехватывает мяч, готовый залететь в сетку, я беснуюсь как сумасшедший. Она улыбается, но все же машет мне рукой, намекая: умолкни! В такие моменты я не думаю ни о чем, кроме своей дочери и ее футбольного матча.

Но тут вмешивается Миллисент со своей эсэмэской:

«Не волнуйся».

Это все, что она мне пишет.

На поле кричат дети. Другая команда пытается атаковать ворота, и моей дочери снова приходится ловить мяч. Дженна промахивается.

Она поворачивается – спиной ко мне, руки на бедрах. Мне хочется ей сказать: ничего страшного, ошибиться может каждый. Но именно этого делать не стоит. Все родители так говорят, и все дети воспринимают подобные утешения в штыки. Я так же на них реагировал когда-то.

Дженна смотрит вниз, на траву. Какая-то девчонка из ее команды подходит к ней, гладит по плечу и что-то говорит. Дженна кивает и улыбается. А мне интересно – что такого сказала ей напарница? Возможно, то же, что сказал бы и я, только из уст приятельницы это прозвучало значимей.

Игра возобновляется. Я снова опускаю взгляд на телефон: от Миллисент больше нет сообщений. Я просматриваю новости, и дыхание у меня перехватывает.

По заключению судмедэксперта, Линдси умерла всего несколько недель назад. Миллисент где-то продержала ее живой почти год!

* * *

У меня возникает непреодолимое желание бежать. Куда – не знаю, не имеет значения. Что-то сделать. Но что? Я понятия не имею! Мне просто хочется куда-нибудь исчезнуть.

Но я не могу оставить Дженну на футбольном поле одну, без своей поддержки. Я не могу бросить свою дочь, и сына тоже.

Когда матч Дженны заканчивается, я забираю Рори из клуба, и мы втроем, по уже заведенной привычке, поедаем «послеспортивную» пиццу, сдабривая ее замороженным йогуртом. Мне трудно поддерживать разговор, и Рори с Дженнной это замечают. Они же мои дети! Они видят меня каждый день и мгновенно понимают, когда что-то не так, а я порой терзаюсь вопросом: что они думают о Миллисент?

Ведь по ее виду никогда не поймешь, что что-то не так, а в последний год она и вовсе выглядела спокойной… Чересчур спокойной для себя… О том, что пора подобрать следующую женщину, она намекнула лишь месяц назад.

Точно! Все встает на свои места! Миллисент не просила подыскать новую женщину, пока не убила Линдси!

Весь прошлый год я пытался заполнить работой, заботой о детях, домашними делами, оспариванием счетов и регулярным мытьем машины. Ничего знаменательного в моей жизни не произошло. Никакого памятного события, ни одного яркого дня, ничего, что бы я вспоминал и через двадцать, и через тридцать, и через сорок лет. У Миллисент год выдался урожайным на клиентов. Цены на газ то подскакивали вверх, то понижались. Местные выборы пришли и прошли. Моя любимая химчистка закрылась, и мне пришлось подыскивать новую.

Нет, химчистка вроде бы закрылась два года назад. Хотя какая разница?

Весь этот год Линдси была жива, Миллисент держала ее в плену.

В моем воображении мелькают вереницы разных картин: от тревожных и расстраивающих до жутких и самых диких. Я представляю себе сцены, о которых слышал в новостях: когда женщин находили после многолетнего плена, в котором их удерживали мужчины с разными психическими отклонениями. Но мне никогда не доводилось слышать, чтобы что-то подобное учиняла женщина. И, как мужчина, я не могу себе представить, чтобы такое сделал я сам.

Оставив детей дома, я еду к Миллисент. Дом, который она сейчас продает, находится всего в нескольких кварталах от нас. Я доезжаю туда минут за пять. Перед входом в здание стоят два автомобиля. Один – Миллисент, другой – внедорожник.

Я жду.

Через двадцать минут из дома выходит моя жена в сопровождении семейной пары, моложе нас. Глаза у женщины широко распахнуты. Мужчина улыбается. Пожимая им руки, Миллисент краешком глаза замечает меня. Я чувствую, как задерживаются на мне ее зеленые глаза, но жена не замедляет своих плавных движений.

Супружеская пара направляется к своей машине. Провожая ее взглядом, Миллисент остается стоять у входа в дом. Сегодня на ней синий наряд – узкая юбка, блузка в полоску, туфли на каблуках, ее прямые рыжие волосы сейчас отрезаны по подбородок. Они были гораздо длиннее, когда мы познакомились. Но с каждым годом становились все короче и короче, словно Миллисент дала себе обет периодически подрезать их на полдюйма. И я не удивлюсь, если окажется, что так оно и было. Пожалуй, я теперь не удивлюсь ничему.

Миллисент дожидается, когда внедорожник уедет, и только потом поворачивается ко мне. Я выхожу из машины и иду к зданию.

– Ты расстроен, – говорит мне жена.

Я только молча смотрю на нее в ответ.

– Давай зайдем внутрь, – устремляется к входу Миллисент.

Мы заходим. Вестибюль очень просторный, потолки высотой более двадцати футов. Новое строение, почти как наше, только большее по площади. Все пространство открытое и воздушное. И организовано так, чтобы направить посетителя прямиком в большую залу. Туда проходим и мы с Миллисент.

– Что ты с ней делала? Целый год? Что ты с ней делала?

Миллисент мотает своей головой. Ее волосы колышутся взад-вперед:

– Мы не можем обсуждать это сейчас.

– Мы должны…

– Не здесь. У меня назначена встреча.

Миллисент ускоряет шаг и отрывается от меня, но я упорно следую за ней.

* * *

Через несколько месяцев после нашей свадьбы Миллисент забеременела. Мы с ней договаривались повременить с детьми, поэтому такая новость для меня оказалась «сюрпризом». Но не полным, потому что предохранялись мы с ней не всегда. Мы с Миллисент обсуждали разные способы предохранения, но всегда возвращались к презервативам: жене не нравились гормональные препараты. От них она становилась чересчур эмоциональной.

Когда у Миллисент случилась задержка, мы оба заподозрили, что она беременна. Наше подозрение подтвердилось сначала дома, после теста на беременность, а потом и в кабинете у врача. В тот вечер я никак не мог заснуть. Мы с Миллисент долго провалялись на диване, купленном в секонд-хенде, в нашем захудалом арендованном домишке. Свернувшись калачиком рядом с женой и положив свою голову ей на живот, я терзался сомнениями.

– А может, нам от него избавиться? – спросил я.

– Нет, – отрезала Миллисент.

– Нам нужны деньги. На что мы будем…

– Мы справимся.

– Я не хочу прозябать в нищете вечно. Я хочу жить в достатке. Я хочу…

– У нас все будет, – и ребенок, и достаток.

Я поднял голову и взглянул на нее:

– Почему ты так во всем уверена?

– А почему ты во всем не уверен?

– Вовсе нет, – возразил я. – Просто я…

– Просто ты беспокоишься.

– Ну да.

Миллисент вздохнула и нежно спихнула мою голову со своего живота:

– Не глупи, – сказала она. – У нас все будет хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо.

Еще несколько минут назад я чувствовал себя скорее ребенком, чем мужчиной, которому скоро предстоит стать отцом. Миллисент зарядила меня силой и уверенностью.

С первых дней нашего брака и безденежья мы с Миллисент проделали долгий путь. Я пошел учиться на магистра делового администрирования, но мне оставалось еще два курса, когда она забеременела. Мы очень нуждались в деньгах, и я бросил учебу и вернулся к тому, что умел делать лучше всего – игре в теннис. Это был мой единственный талант. Это было то, что я делал лучше любого, с кем вырос. Теннисный корт был тем местом, где я по-настоящему блистал. Не так ярко, чтобы стать профессиональным спортсменом, но достаточно ярко, чтобы начать предлагать всем желающим частные уроки.

Миллисент на момент нашего знакомства только закончила курсы риелторов и готовилась к экзамену. После его сдачи она не сразу начала торговать недвижимостью, но все-таки начала и продолжала этим заниматься, даже когда ходила беременной, даже когда наши дети были совсем крохами.

Моя жена оказалась права. У нас все получилось. И теперь у нас все хорошо. Даже лучше, чем просто хорошо. И, насколько мне известно, мы пока еще не избавлялись от детей.

7

Но сейчас, когда мы стоим в этом пустом доме, который она пытается продать, Миллисент не заряжает меня ни силой, ни уверенностью. Она пугает меня.

– Все плохо, – говорю я. – В этом нет ничего хорошего.

Миллисент приподнимает бровь. Обычно это выглядело мило.

– В тебе проснулась совесть?

– Она всегда у меня была…

– Нет. Не думаю.

И она снова права. Меня не мучила совесть, когда я старался сделать ее счастливой.

– Что ты с ней делала? – повторяю я свой вопрос.

– Это не важно. Ее больше нет.

– Теперь уже нет.

– Ты слишком сильно переживаешь. У нас все хорошо.

Звонок в дверь.

– Работа зовет, – улыбается мне Миллисент.

Я иду вместе с ней до двери. Миллисент представляет меня клиентам, рассказывает им о моем мастерстве теннисиста.

Эта пара того же возраста, что и предыдущая, – такие же молодые и такие же невежественные.

Я отправляюсь домой и… проезжаю мимо нашего дома.

Сначала я заезжаю в «Ланкастер». Наоми там, за стойкой портье, и до конца ее смены еще несколько часов.

Затем я миную загородный клуб. Может, мне отвлечься? Зависнуть в этом клубе, поболтать с кем-нибудь из моих клиентов за просмотром спортивной игры? И снова я не останавливаюсь.

В голове проносятся другие места: бар, парк, библиотека, кинотеатр. Я сжигаю почти половину бензобака, крутясь по округе и пытаясь выбрать, куда мне поехать. И, в конечном итоге, выбираю неизбежное.

Я еду домой.

Я всегда туда возвращаюсь.

Открыв входную дверь, я слышу звуки моей жизни. Моей семьи. Единственного реального мирка за все мое бренное существование.

Рори играет в видеоигру: по дому разносятся хлопки электронных выстрелов. Дженна висит на телефоне, болтает, шлет эсэмэски и накрывает на стол. По всей большой комнате витает запах ужина – чеснока, курицы и чего-то с корицей. Миллисент стоит за рабочим кухонным столом и что-то мурлычет себе под нос. Она всегда напевает, готовя пищу. А ее выбор песни, как правило, непредсказуем. Это может быть мелодия из телешоу, оперная ария или попсовый хит. Жена вскидывает на меня взгляд и улыбается. Искренне. Я вижу это по ее глазам.

Мы всей семьей садимся за стол и поглощаем пищу. Дженна развлекает мать и заставляет скучать брата подробным рассказом о футбольном матче. Рори хвастается своими успехами: сегодня он был лучшим среди гольфистов младше шестнадцати. Так же обычно проходят наши общие застолья и в большинство других дней – бурные и шумные, наполненные рассказами о событиях дня и приятной расслабленности в домашней обстановке.

«И сколько раз мы так весело сиживали, пока Линдси томилась в плену?» – внезапно закрадывается в мой разум противная, неуютная мысль.

* * *

Спать я ложусь, удивляясь: вот уже несколько часов я не думал ни о Линдси, ни о полиции, ни о том, что мы с Миллисент творили. Вот какое воздействие оказывают на меня мой дом и все, что с ним сопряжено.

Мое детство было другим. Я рос в полноценной семье, с двумя родителями, в нашем прекрасном доме в Хидден-Оуксе, с двумя машинами, хорошими школами и множеством кружков по развлечениям, но мы никогда не ели вместе, как принято сейчас в моей семье. А если нам и доводилось обедать или ужинать одновременно, то мы игнорировали друг друга. Отец читал газету, мать смотрела стеклянными глазами в пространство, а я старался поесть, как можно быстрее, и выбежать из-за стола.

Родители выбирались посмотреть на мою игру в теннис, только если это был турнир и я проходил в последний раунд. И никто из них – ни мать, ни отец – не жертвовал ради меня своей субботой. Дом был местом для сна и хранения вещей, местом, которое мне хотелось быстрее покинуть. И я его покинул. Я уехал из страны при первой же возможности. Невозможно всю жизнь ощущать себя чьим-то разочарованием.

Впрочем, я не уверен, что дело было во мне. Может, я был единственный, кто мог скрепить родительский брак. Размышляя над этим годами, многократно прокручивая в голове воспоминания детства, я пришел к выводу, что родители и завели меня в надежде на то, что я укреплю их брак. Не сработало, и их разочарование обернулось моей несостоятельностью.

Я вернулся в Хидден-Оукс только потому, что моих родителей не стало. Глупая авария, которую нельзя было ни предугадать, ни предотвратить. Они ехали по автостраде, и у автомобиля впереди вдруг отлетело колесо. Оно врезалось в лобовое стекло роскошного отцовского седана, и мать с отцом погибли. Ушли сразу, так и не успев разойтись. Так и оставшись вместе и, без сомнения, несчастными.

Я не видел их тел. В полиции мне сказали, что лучше мне на них не смотреть.

А потом выяснилось, что у родителей было намного меньше денег, чем они делали вид. И я вернулся в дом, заваленный закладными. Денег едва хватило на гонорар адвокату по недвижимости – чтобы он все уладил и избавил меня от такого наследства. Мои родители оказались даже не теми, кем я их считал: они оказались обманщиками. Они не могли себе позволить жить в Хидден-Оуксе, лишь притворялись, что могли. А у меня не осталось никакой семьи, пусть даже плохой. А какая она – хорошая семья – я попросту не знал.

Нашу семью выстроила Миллисент. Я говорю так, потому что у меня самого ничего бы не вышло. Я и понятия не имел, как обустраивать домашний быт или собирать всех членов семейства за общим застольем. А Миллисент это знала и умела. Первый раз, когда Рори смог сесть на высокий стул, Миллисент пододвинула его к столу, и с тех пор мы ели всегда вместе. И, несмотря на возрастающее недовольство наших взрослеющих детей, мы до сих пор едим вместе.

Когда жена ходила беременной Дженной, она придумала для нашей семьи свод правил. Я их называю «Заповедями Миллисент».

Завтрак и ужин вместе, всегда.

Никаких игрушек или телефонов за столом.

Разрешения на них можно заслужить, только выполняя хозяйственные работы по дому.

Раз в неделю вечером общий просмотр кино.

Сахар ограничивается и заменяется по возможности фруктами, но не фруктовыми соками.

Все продукты будут натуральными, если позволят средства.

Физическая активность и спортивные тренировки поощряются. Но без принудиловки.

Все домашние дела должны быть сделаны до просмотра телевизора или видеоигр.

Когда я впервые увидел этот список, он вызвал у меня смех. Миллисент посмотрела на меня, и я тут же прекратил хохотать.

К тому времени я уже различал, когда она только притворялась рассерженной, и когда ее гнев был настоящим.

Миллисент вводила свои правила постепенно, одно за другим. Нет, она не превратила дом в тюрьму, она сумела организовать нашу семью. Оба чада занимаются спортом. Деньги они получают от нас, только когда их заработают. Раз в неделю мы все садимся и смотрим кино. Пищу едим в основном натуральную и почти не употребляем продуктов с сахаром. Уроки дети делают еще до моего прихода с работы, и в этом тоже заслуга Милллисент. Той самой Миллисент, которая держала Линдси в заточении целый год и Бог ведает что с ней делала.

* * *

Заснуть у меня не получается. Я встаю и проверяю, спят ли дети. Рори распластался на своей кровати, одеяла валяются на полу. Когда ему исполнилось четырнадцать, он больше не захотел жить в комнате с динозаврами на стенах. Мы сделали в ней ремонт, сменили меблировку. И теперь там одна стена темная, а три бежевые, повсюду наклеены постеры разных рок-групп, на деревянной мебели темные пятна, а окно закрывают светонепроницаемые занавески, когда Рори спит. Этакое детское видение взрослой комнаты: мой сын превращается из мальчика в подростка.

Комната Дженны пока еще остается оранжевой. Она обожала этот цвет почти с самого рождения, думаю, что из-за цвета волос Миллисент. У Дженны на стенах висят постеры с футболистами, музыкальными ансамблями и парой-тройкой актеров. Я их не знаю, но, когда они в телевизоре, Дженна с подружками заходятся в диком визге. Как только дочери стукнуло тринадцать, все ее куклы переместились в чулан. Дженна следит за модой, интересуется украшениями и макияжем (хотя ей пока запрещено краситься). Вместо кукол у нее в комнате теперь стоит несколько звериных чучел, и она, как и Рори, любит видеоигры.

Я обхожу дом, проверяю все двери и окна. И даже захожу в гараж, выискивая глазами следы грызунов, жучков или ущерба, причиненного водой. Затем выхожу из гаража в задний двор и проверяю боковые ворота. То же самое я делаю в переднем дворе, а потом опять обхожу дом, отпирая и запирая все двери.

Обычно это делала Миллисент, особенно после рождения Рори. Мы жили тогда в обветшалом съемном доме, и каждую ночь она обходила его, запирая все двери и окна. Потом присаживалась на несколько минут, после чего снова вставала и повторяла свой обход.

– Здесь нечего бояться, район не криминальный, – сказал я ей как-то. – Никто к нам не залезет.

– Я знаю, – пробормотала Миллисент и в очередной раз поднялась, чтобы осмотреть дом.

А я решил последовать за ней. Я пристроился у нее за спиной и копировал каждый ее шаг, любое ее движение. Сначала меня удостоили взглядом – тем самым, выразительным.

А, когда я не прекратил ее передразнивать, Миллисент залепила мне пощечину.

– Это не смешно, – сказала она.

Я был слишком потрясен, чтобы возразить. Раньше мне не доводилось ловить оплеухи от женщин, меня даже не шлепали, пусть и играючи. Но, поскольку я действительно насмешничал над женой, я поднял руки вверх и извинился.

– Ты извиняешься только потому, что получил затрещину, – сказала Миллисент. И, резко развернувшись, ушла в ванную и заперлась в ней.

Всю ночь я провел, думая, что она меня бросит. Заберет сына и уйдет, потому что я все разрушил. Крайность, конечно, но Миллисент не отличается терпимостью. Однажды, когда мы еще только встречались, я пообещал ей позвонить в определенное время и не позвонил. Так она потом не разговаривала со мной больше недели, даже трубку не брала.

Тогда Миллисент все же вернулась ко мне, но я для себя уяснил: если я ее доведу, она от меня уйдет. И один раз она так и сделала.

Рори было полтора годика, Дженне – шесть месяцев. И мы с Миллисент проводили все дни, нянчась с детьми и крутясь на работе. А однажды я проснулся, так и не отдохнувший, и осознал: мне двадцать семь, и у меня жена, двое детей и ипотека.

Мне нужна была всего лишь передышка, временный отдых от такого бремени ответственности. Я встретился с приятелями и так напился, что им пришлось тащить меня до дома. А, когда я проснулся на следующий день, Миллисент дома не было. Она ушла.

Она не отвечала на мои звонки. Я не заставал ее на работе. Ее родители уверяли меня, что дочери у них нет. У Миллисент было всего несколько близких подруг, но ни с одной из них она не созванивалась и не встречалась. Она исчезла! Вместе с моими детьми.

Через три или четыре дня я стал названивать ей каждый час. Я засыпал ее электронными письмами и эсэмэсками. Я превратился в свою самую сумасшедшую ипостась, попросту обезумел. Но не потому, что волновался за Миллисент. Я бы уверен, что с ней и детьми все в порядке, а потому, что подумал, будто лишился ее… лишился их всех навсегда.

Прошло восемь дней. А потом Миллисент вернулась.

Я заснул тогда поздно, свернувшись калачиком на неубранной кровати, заваленной коробками от пиццы, бумажными тарелками и стаканчиками и пакетами из-под еды. А проснулся от запаха оладий в чистой кровати.

Миллисент готовила на кухне завтрак. Рори сидел за столом, на своем высоком стульчике. Дженна дремала в своей детской кроватке. Миллисент повернулась ко мне и улыбнулась. И это было не видение, это все было в реальности!

– Ты вовремя, – сказала Миллисент. – Завтрак почти готов.

Я бросился к Рори, схватил его на руки, поднял высоко в воздух и держал так, пока он не захныкал. Затем расцеловал Дженну, в недоумении уставившуюся на меня своими темными глазками, и только потом присел за стол, боясь вымолвить слово. Я все еще опасался, что это сон, и не хотел просыпаться.

Миллисент поставила на стол полную горку оладий и, присаживаясь, наклонилась ко мне так близко, что ее рот отказался у моего уха.

– В следующий раз мы уже не вернемся, – прошептала она.

И на протяжении всей нашей супружеской жизни у меня не возникало желания усомниться в ее обещании. И уж тем более проверить его на деле. Хотя… я все-таки переспал с Петрой.

И еще с одной женщиной.