Сотворение дома

К свадьбе молодая пара обзаводилась собственным хозяйством, что влекло за собой необходимость покупки новых вещей. Поскольку оба несколько лет трудились, то могли позволить себе приобрести все, что видели у других, или хотя бы часть желаемого. Женщины вступали в брак в качестве одной из зарабатывающих сторон и рассчитывали (накануне промышленной революции) вносить достойную лепту в семейный бюджет. Даже после того, как начала широко распространяться индустриализация, эта жизненная позиция все равно оставалась неизменной для большинства женщин из рабочего класса, который всегда преобладал в обществе.

Зачастую женщины выступали в роли деловых партнеров своих мужей, при этом мужчины брали на себя весь тяжелый физический труд, а женщины занимались коммерческими сделками на фермах, в магазинах или в торговле – задачи, которые в обществе с ранним типом брака брали на себя родственники мужского пола, живущие в родительском доме.

Бывало, мужчины путешествовали по стране, выполняя сезонную работу, в то время как их жены занимались семьей, иногда небольшим участком земли, разводили птицу или вели молочное хозяйство. Либо они выполняли большую работу по хозяйству – обстирывали семью, шили, чесали и пряли шерсть. Другие, особенно в сельской местности, занимались меновой торговлей, меняя шерсть, молочную продукцию, яйца и мед на сахар, скобяной товар и прочие вещи, которые невозможно было произвести самостоятельно.

В XVIII веке Джеймс Босуэлл, мастер дневниковой прозы и прожигатель жизни, полагал, что в прошлом брак начинался «с желания привести в порядок имущество, затем следовало рождение и воспитание детей, а заканчивался любовью». Напротив, продолжает он, современное бракосочетание «начинается с любви, затем также следует рождение и воспитание детей, а заканчивается оно, как правило, приведением в порядок имущественных дел». Единственное, что Босуэлл упустил, – это факт, что любовь и имущество (жилье) были для большей части населения почти во все времена синонимичны или как минимум скреплены причинно-следственной связью.

Речь идет о том, как взаимосвязь любви и имущества воспринимали общество и религия, которые также претерпевали изменения. Любовь, имущество и брак – те понятия, которые соответствовали форме нуклеарной семьи и очень хорошо вписывались в протестантизм, проповедующий иерархический авторитет в семье, но в то же время дающий полную свободу ее внутреннему устройству и тому, как в ней распределяются роли внутри семьи.

Как в случае с промышленной революцией, единственно приемлемое общее объяснение истоков религиозной Реформации – это комбинация нескольких факторов: ненависть к церковной коррупции; падение Священной Римской империи и возникновение новых национальных государств; резкое уменьшение количества населения на территории Европы вследствие «черной смерти» в XIV веке. Чума унесла жизни 35 миллионов человек – половины населения Европы. Не менее важным было появление новых технологий – самым значительным можно считать появление печатного станка. Все факторы обладают неоценимой важностью.

Однако отношения религии и семьи имеют основополагающее значение. Реформация Мартина Лютера охватила именно те географические области, где преобладала форма семейных браков: Северо-Западные районы Европы, от германских территорий через Финляндию и Скандинавию вниз к Нидерландам и через пролив к Британским островам – все те страны, где существуют два отдельных слова для определения дома. Без сомнения, между протестантизмом и идеей дома есть мощное и важное связующее звено.

Историк в области развития экономики Р.Г. Тоуни убедительно показал, что протестантизм развивался не вместе с капитализмом и не вследствие его, а одновременно со становлением идеи дома, которая явилась одним из важных двигателей капитализма – спрос, породивший капиталистическое предложение. С того времени, когда он написал об этом, концепция потребительской революции сумела привлечь внимание, а вместе с тем породившая ее область быта потребовала тщательного изучения. Таким образом, появилась возможность для расширения его теории, которая состоит в том, что не только протестантизм рос вместе и вследствие роста капитализма, но, возможно, он вырастал вместе и вследствие практики позднего брака. В такой ситуации идея созидания дома могла явиться одной из движущих сил капитализма, формируя тот спрос, который стимулирует капиталистическое предложение.

То, как «маленькое государство» (метафора для нуклеарной семьи, впервые употребленная преподобным Вильямом Гужем в 1622 году) возникло и воспринималось, имело разное значение для приверженцев новой и старой религии. Теоретически видение брака католической церковью было однозначным и абсолютно простым: брак служил поводом для устного обмена религиозными клятвами, а не земным письменным контрактом или церемонией. Начиная с XI века девушки старше 12 лет и юноши, достигшие 14 лет, не находящиеся между собой в запрещенных границах родственных кровных связей, имели право провозглашать verba de praesenti – «я беру тебя в жены/мужья» или verba de future – «я возьму тебя в жены/мужья». После этих слов они считались заключившими брак. Нерасторжимый.

В протестантской Европе общественность – земная власть – являлась обязательным участником происходящего: объявление о предстоящем бракосочетании зачитывалось за несколько недель до церковной службы. Все происходило публично для того, чтобы продемонстрировать, что было получено родительское согласие. Без публичной церемонии и участия общественности, объявления о бракосочетании, брак не считался действительным.

Тем не менее ни католики, ни протестанты не относились к женитьбе как к одномоментному действию. Сегодня мы воспринимаем бракосочетание как событие, до которого некто был холостяком, а после него стал женатым или замужним человеком. В прежние времена это был длинный процесс, в ходе которого можно было оставаться немножко или не совсем женатым. Как правило, существовало три стадии, связанные между собой, и пара не могла перейти к следующей стадии, не пройдя все предыдущие. Если описать процесс в общих чертах, то пара, принявшая решение пожениться, заключала формальный договор, либо в присутствии свидетелей, либо приватно, между собой. Затем делали публичное заявление о запланированном бракосочетании и наличии кольца или другого символического атрибута – иногда перед церковью, иногда дома в присутствии нотариуса. Потом следовала сама свадьба, часто (но не обязательно) в присутствии священника, после чего молодожены могли съехаться. Последняя, заключительная стадия иногда следовала сразу после первой, а иногда после второй стадии, в других случаях (особенно у представителей высших сословий, когда невеста была слишком молода) длилась не один год. Однако именно сексуальные действия скрепляли узы брака прочнее любого другого действия.

В различных верах, странах, городах или даже семьях существовали различающиеся требования, относящиеся к минимальному возрасту, в котором для бракосочетания не требовалось родительское согласие, необходимость колец, клятв и способ обмена ими. В Цюрихе и некоторых других швейцарских городах наравне с такими общепринятыми правилами, как объявление брака, родительское согласие и церковная церемония, обмен клятвами также придавал браку законную силу. В Англии до 1753 года все, что было нужно для брака, – это лишь согласие пары; бракосочетание без соблюдения прочих формальностей считалось «действительным, но не легитимным». Те, кто обменялись клятвами без родительского согласия, но не завершили процесс бракосочетания, считались женатыми не полностью, однако не могли вступить в брак с кем-либо другим. Навсегда.

Один историк установил, что в XVII веке только у половины «женатого» населения брак был заключен в соответствии со всеми канонами. В Британии, чтобы решить проблему таких не совсем законных браков, реформами 1753 года была упразднена старая трехступенчатая система бракосочетания. С той поры браки должны были освящаться представителем церкви, требовалась церковная регистрация (в том числе в синагоге, или в молитвенном доме) с обязательным согласием родителей тех, кто был младше 21 года. Без соблюдения любого из этих пунктов брак считался недействительным.

Однако стоит упомянуть, что в Северо-Западной Европе супружество не являлось стандартом для взрослых людей вплоть до XVII века. Зная среднюю продолжительность жизни в то время, можно сказать, что большинство пар, вступивших в брак к концу третьего десятка, разлучались смертью еще за двадцать лет до смерти второго партнера. В одной английской деревне XVII века (но то же самое можно сказать о многих других деревнях) примерно треть женщин были старыми девами или вдовами, в то время как 20 процентов мужчин вовсе не были женаты. Если же учесть наличие детей, то количество супружеских пар возрастает до трети от всего населения (для сравнения: сейчас в Западной Европе этот показатель составляет 50 процентов).

В «домашних» странах мужчины незначительно превосходили женщин по численности. Заметим, что такое соотношение, как правило, совершенно не свойственно культурам с ранними браками. В социумах, где женщины сами зарабатывают, они достигают зрелого возраста в гораздо большем количестве. Там, где женщины ассоциировались в большей степени с ролью производительницы потомства, некой необходимостью на определенный период, которая связана с денежными тратами, они реже доживали до периода зрелости.

Из записей видно, что в некоторых деревнях Юго-Западной Франции было дважды зафиксировано одинаковое количество мальчиков и девочек. Наиболее безобидное тому объяснение – рождению мальчиков придавали большее значение, чем рождению девочек, и поэтому их появление на свет гораздо чаще и регулярнее фиксировалось в официальных документах. Однако есть и гораздо менее приятный, но признанный в качестве официального вариант – ранние браки приводили к детоубийству, формировали отношение к девочкам как к обузе или, в лучшем случае, объекту пренебрежения. Нужно принять во внимание, что в обществе позднего брака из-за приблизительно одинакового количества рождающихся мальчиков и девочек большое количество мужчин не вступало в брак (от 20 до 30 процентов – обычная цифра). В целом женатые пары составляли лишь треть всего населения. (Сегодняшние цифры по Западной Европе приближаются к 50 процентам.)

Следует отметить, что побочным эффектом такого положения дел являлось большое количество внебрачных детей. Высокие показатели были определены для стран «домашней» Европы. Во Флоренции в XVI–XVII веках один из десяти новорожденных был брошен матерью; в Тулузе подобная цифра возросла к концу века до двух из десяти, а иногда, в особо трудные экономические периоды, она поднималась до четырех из десяти. В 70-х годах XVII века в Париже ежегодно более 300 детей оказывались брошенными. Если сравнить эти данные с Амстердамом 1700 года, то окажется, что там было зарегистрировано только 20 незаконнорожденных детей при населении вдвое меньшем, чем во французской столице.

Странами брошенных детей были Франция, Бельгия, Португалия, Испания, Ирландия, Италия, Польша, позже – Чехия (40 процентов всех младенцев в Праге в начале XIX века) и Австрия (50 процентов детей в Вене были брошены, по данным приблизительно того же периода). Количество незаконнорожденных оказывается примерно одинаковым в «домашних» и «недомашних» странах.

В XVI столетии уровень численности незаконнорожденных в «домашних» странах был низок как никогда: например, в одном приходе в Саффолке, где до 1600 года не было ни одного незаконнорожденного, в последующие пятьдесят лет зарегистрирован один на 144 родившихся младенцев. К XVIII столетию, когда урбанизация и индустриализация кардинально изменили социальную действительность, эти показатели в Саффолке изменились – каждый 33-й новорожденный был незаконнорожденным, что все еще оставалось незначительно малым в сравнении с Австрией того же периода, где каждый пятый ребенок рождался вне брака.

Наиболее веская причина отказа от детей – нищета. Прослеживаются явные связи между падением уровня экономики и количеством брошенных младенцев. Казалось бы, такая тенденция должна быть особенно характерна для стран с преобладанием поздних браков, но это не так. По большей части потому, что количество женщин и мужчин в этих странах было примерно одинаково. (В социумах, где численность мужчин значительно превышает численность женщин, гораздо больше случаев сексуального насилия.) Кроме того, немаловажным является относительное равенство женщины и мужчины – и те и другие начинали работать еще в ранней юности. Не родственники принуждали их к этому, а общество обязывало их быть равными^[1]. В некоторые периоды кое-где в систему стали входить средства предохранения. Тогда возникла такая форма связи, когда в обычае были ночные визиты между двумя партнерами без обязательств, связанных с полноценными сексуальными отношениями (практика, по всей видимости, неизвестная за пределами «домашних» стран). Наверное, поэтому проблема внебрачных детей в этих странах приобрела иной облик – внезапные или вынужденные браки, дети, воспитываемые «тетушками», и так далее. Но и в Англии и в США, как и в некоторых других «домашних» странах, незаконнорожденные дети подлежали регистрации в местных приходах.

Если обобщить сказанное, поздние браки обеспечивали женщинам Северо-Западной Европы возможность сократить количество времени, которое отводилось на вынашивание и воспитание детей, – свои наиболее продуктивные годы женщины проводили в одиночестве, а затем выходили замуж на несколько лет. Это означало, что они больше не были обременены большую часть жизни уходом за детьми, как это было раньше вплоть до XIX века. Женщины в равноправной паре получают возможность контролировать количество рождаемых детей; стали возможными бездетные браки вследствие того, что женщины избегали беременности путем воздержания или каким-либо другим способом.

На другом полюсе домашнего уклада находились неженатые или незамужние дети (и как известно, 20 процентов населения придерживалось безбрачия), которые ухаживали за своими престарелыми родителями. Самые ранние переписи, сохранившиеся в Англии, указывают на то, что с большинством пожилых пар проживали их не состоящие в браке дети. Легенда, относящаяся к XII веку, взятая Шекспиром за основу для «Короля Лира», подчеркивает катастрофическое положение, в котором могли оказаться престарелые родители, избравшие жизнь под одной крышей с семейными детьми. История явно занимала умы людей XVI века, поскольку тем же сюжетом воспользовались в своем творчестве Эдмунд Спенсер, затем Джон Хиггинс в серии тюдорианских стихов «Зеркало для магистратуры».

Изменения в правилах заключения брака привели к тому, что, когда Джейн Остин создавала своего мистера Коллинза, общественный институт брака уже не рассматривался единственно как средство для воспроизведения потомства.

Теперь речь шла главным образом об обзаведении хозяйством, домом, как это сделал Робинзон Крузо вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам своей жизни. Естественно, на острове у Крузо не было жены. Но, как основной персонаж самого популярного английского романа, он вдохнул новую жизнь в жанр художественной литературы, основной темой которой была и до сих пор остается романтическая любовь. Исследователь истории брака Лоуренс Стоун отмечает, что «любовь стала веской причиной для брака… и в то же время настоящим потоком хлынули романы… посвященные этой теме».

Возникший новый жанр сохранил не только обязательный счастливый конец, но и идею о том, что венцом счастливой любви является переезд в новый общий дом, наполненный всевозможными необходимыми вещами. Так происходило потому, что роман как жанр развивался в областях, где дому придавалось особое значение при вступлении в брак. Поздний брак, следующий за годами труда, давал возможность для приобретения в дом вещей на заработанные ранее средства. В 1530 году одна женщина из Херфордшира обосновала свое желание расторгнуть помолвку. Она давала обещание, но при этом замечала: «Но зачем же нам так скоро жениться? Было бы лучше для начала подзаработать и обзавестись кое-чем для хозяйства».

Если мы примем факт возникновения новых домохозяйств, созданных парами, обладающими средствами, которые свободны для удовлетворения спроса, то нет ничего удивительного в том, что ранние проявления дома в качестве частного пространства для проживания нуклеарной семьи заметны прежде всего в центрах раннего развития городов и торговли – в Нидерландах. Голландская Ост-Индская компания (Vereenigde Oost-Indische Compagnie, или VOC) была основана в 1602 году и стала одной из первых крупнейших в мире торговых компаний. (Ближайшая соперница британская Ост-Индская компания была на два года старше, однако долгое время не могла ее обогнать: на протяжении XVIII века объемы торговли не превысили одной пятой части объемов VOC.) Великая сила VOC заключалась в том, что она завезла новые товары на европейский рынок, а также поддерживала процветающие широкие торговые связи в Азии, откуда поступали специи, металлы, текстиль, фарфор и неотъемлемый атрибут торговли и колонизации – рабы^[2].

Таким образом, торговля и капитализм набирали обороты в Нидерландах – стране с хроническим недостатком пахотных земель и, следовательно, со слабой землевладельческой аристократией. Поэтому все силы были брошены на инвестирование в новый городской класс профессионалов, которые, предчувствуя зарождение и участвуя в развитии денежной экономики, в конечном счете взяли под контроль и экономику, и политику. Нидерланды уже долгое время занимали позицию крупного центра торговли – еще в XIII веке голландские купцы передвигались по всей Европе со своими ярмарками готовой одежды. Голландские порты, в особенности Амстердам, считались крупнейшими европейскими центрами торговли. К этому времени торговля уже не являлась сезонным занятием для организованных групп купцов и гильдий. Теперь торговля велась круглогодично, с открытым доступом как для отдельных лиц, так и для быстро оформляющихся компаний. Постепенно VOC вытесняет с азиатских рынков Португалию как монополиста: частные компании вытесняют разваливающиеся остатки предприятий, финансируемых государством. Снижается могущество права, предоставляемого рождением. Новый городской класс профессионалов набирает силу. (Даже в Оксфордском словаре английского языка толкование слова «капитализм» дается со ссылкой на рынки Нидерландов в качестве примера.)

Англия не отставала: земельные владения, которые на протяжении столетий были непосредственным индикатором уровня благосостояния, теперь ощущают вызов со стороны других форм капитала. Через десяток лет после того, как Крузо вернулся со своего острова, Дефо заметил: «Революция в торговле привела к изменениям самой сути вещей… мы видим, что аристократы и дворяне продают повсюду свои поместья, а состоятельные люди их покупают: теперь дворяне стали богаче аристократов, а купцы богаче их всех». Финансовые преимущества ныне уже не сосредоточиваются в сельскохозяйственных районах. Купцы не скупали поместья. Они концентрировались в тех местах, которые затем превратились в мировые столицы. В конце XVII века около половины населения Нидерландов проживало в городах, в то время как в Европе – только каждый десятый.

Стоило бы снова вернуться к такому явлению, как Реформация, для которой характерно то, что акцент ставится на индивидуальную ответственность и священность труда. Купцы сколачивают себе состояние не для того, чтобы спокойно удалиться от дел. Они продолжали работать и зарабатывали еще. Работа больше не являлась только средством к существованию, она стала способом самоутверждения. Это привело к радикальным изменениям в экономической жизни и в устройстве семьи.

Голландское представление о браке и о роли мужа и жены в браке сформировалось под влиянием учения Мартина Лютера. Затем оно было дополнено уроженцем Роттердама теологом Эразмом, который писал о супружестве и о распределении обязанностей членов семьи. В XVI и XVII столетиях огромный поток литературы со всевозможными руководствами значительно упростил и схематизировал представления, позволяя тем, кто не разбирался ни в философии, ни в теологии, найти наиболее доступный путь к пониманию устройства домашнего хозяйства. Книги имели невероятный успех, как в стране, так и за ее пределами. Многие были переведены на английский и хорошо приняты заинтересованной аудиторией, особенно в среде пуритан^[3].

Затем книги и заключенные в них идеи добрались вместе с поселенцами до колоний, где они пережили новый расцвет. Кальвинизм, главным образом в смягченной форме существовавший в Нидерландах, стал религией повседневности. Он учил тому, что благословение заслуживает не голодание и покаяние, а здравая и наполненная трудом жизнь. Отсюда следовало, что здравомыслие и трудолюбие – преуспевание – и есть показатель благословения Божия. Для преуспевания было необходимо, чтобы производимые товары приобретались, а значит – приобретение большего благословляется Богом. В этой стране развитой торговли, с голландской Ост-Индской компанией, которая распространяла сферы влияния в торговле на всю Азию, приглядывалась к обеим Америкам, все товары были легкодоступны. По торговым путям с одинаковой скоростью распространялись не только предметы потребления, но и голландское представление о них как о благословении, ниспосланном всем праведникам.

В идеальном «маленьком государстве» муж занимал место старшего партнера, был публичным лицом семьи и отвечал за ее финансовое обеспечение; жена, младший партнер, была призвана Богом создавать домашний очаг для мужа, его детей, находя и приобретая то, в чем нуждалась семья. Ценность, придаваемая обеим ролям, находит отражение в появлении нового жанра голландской живописи в 1630-х годах. Изображение женщин, делающих покупки, ненавязчиво сообщает об этом повседневном занятии, считавшемся раньше совершенно недостойным внимания искусства. Теперь же, как и сцены с женщинами за шитьем или за музыкальными инструментами, они воспринимались не столько как отражение действительности, сколько символ, указывающий на женское послушание и добродетель – она тратит деньги своего мужа, чтобы содержать дом в красоте и порядке.

Другие нации, как сообщалось в «Зеркале Республики Соединенных провинций Нидерландов» (1706), хвастались своим статусом на дорогих дворцовых церемониях или во время эффектных военных парадов; Нидерланды, напротив, демонстрировали свою гордость «бережливостью и скромностью хозяйства». Хендрик Соргх в своем «Портрете Якоба Биренса и его семьи» (1663) изобразил мужа и сына кормильцами, добывающими еду, а жену и дочерей – отвечающими за ее приготовление, то есть берущими на себя ответственность за использование этого ресурса; при этом все они связаны единым ритмом, заданным сыном-музыкантом, который воплощает метафору Плутарха о счастливом доме: «мелодичность (согласованность) в браке и хозяйстве» достигается «рассудительностью, согласованностью и принципами».

Такой вид домашнего символизма получил широкое распространение. Даже те изображения, которые современному зрителю кажутся не совсем домашними, – портреты наиболее значимых представителей общества – демонстрируют и подкрепляют ценности среднего класса, которые символизируют предметы интерьера. В 1634 году Антонис Ван Дейк (происходивший из Нидерландов) написал групповой портрет трех старших детей короля Карла I. Вместо того чтобы поместить изображаемых персонажей в архитектурную среду со скульптурами, как это принято было делать при написании портретов королевской семьи, художник расположил детей перед окном на фоне цветущего сада. Кроме того, он подчеркнул более свободный характер портрета, в отличие от обычных в таких случаях парадных изображений, тем, что поместил наследника трона принца Уэльского на одном зрительном уровне с остальными детьми (интересно в этом контексте то, что и Джеймс, и Мария также в свое время правили страной). В реальной жизни королевские дети жили каждый в отдельном королевском поместье. Так что можно сказать, сценка совместной игры королевских потомков такая же постановка, какой является вид цветущего сада на заднем плане.

В данном случае идея семьи подавила склонность к выпячиванию атрибутов королевского величия: более важным оказалось провести мысль о том, что они – дети, часть любящей семьи. Как сообщалось после, король был чрезвычайно fâché – рассержен тем, что принц Уэльский изображен в своем детском платье, а не в более взрослой и мужественной одежде – бриджах, которые он уже вскоре смог бы носить. И все же король был не настолько разгневан, чтобы заставить художника переписать картину.

В Британии XVIII века идеализированное отображение идеи семейственности получило широкое распространение во всех слоях общества. Жанр вышел за рамки высших аристократических кругов и приобрел большую популярность среди представителей преуспевающего среднего класса, которые очень охотно подхватили идею возможности показать себя в домашней обстановке, в окружении разного рода имущества – вроде восточного фарфора и пестрых индийских тканей, что служило вещественным подтверждением их социального статуса. Производительность труда художников в сравнении со средствами репродукции картин была, разумеется, невысокой. Нужно отметить, что окружение персонажей картины чаще всего приукрашивалось или придумывалось художником для того, чтобы представить зрителю несколько улучшенную действительность; даже одежда изображаемых нередко являлась реквизитом самого художника. Не только голландская жанровая живопись (пример портрета королевских детей Ван Дейка), но и сама реальность XVIII века подгонялась под идеальные представления. Вильям Этертон и его жена Люси жили в доме, из окон которого были видны узкие тропинки, ведущие к полуразрушенному дому мясника. Зато на картине Артура Дэвиса 1742–1744 годов супруги изображены в своей гостиной, из окон которой виден прекрасный сад. Растения, будучи продуктом торговли и расширения колониальных пространств, приобретают не меньшую ценность, чем прекрасные шелка и кружева, в которые облачена пара, или фарфоровая ваза, украшающая интерьер.

Подобная сосредоточенность на материальной составляющей дома отражала новые реалии товарного мира. Раньше обручение и клятва, а не сама свадебная церемония были основными элементами трехступенчатой системы вступления в брак. К XIX веку временной интервал между помолвкой и церемонией стал длиннее, в основном для того, чтобы у невест была возможность накопить приданое. В него включались вещи, самые необходимые для того, чтобы обставить дом, без чего свадьба казалась незаконченной. Дом и женитьба приобрели неразрывную связь между собой, а покупка и владение предметами домашнего хозяйства стали синонимом свадьбы. В романе Энтони Троллопа «Можно ли ее простить?» (1864–1865) фермер, ухаживая за своей потенциальной невестой, демонстрирует ей свой дом, стараясь не упустить ни одной «мелочи из Китая, Делфта, ни одного стакана или тарелки», а затем предлагает ей оценить качество одеял, добавляя последние мотивирующие слова: «В моем доме нет ни одной спальни, которая не была бы обставлена мебелью красного дерева!» Ценность мужчины как потенциального мужа тесно переплеталась с ценностью его дома и его мебели, поскольку жена получала их в придачу к нему самому.

К этому времени в состоятельных кругах Британии господствовало четкое правило: мужчина, как образец чести и благородства, не имел права делать женщине предложение до тех пор, пока не обзаведется необходимыми средствами, чтобы предложить ей домашний очаг – то есть собственный дом, который эквивалентен дому ее родителей или превосходит его. Для большинства населения даже среднего класса это правило оставалось не чем иным, как бесплотной фантазией. Однако немногие жили реальностью, остальные больше верили в идею.

Второе фантазийное представление среднего класса по поводу брака, возникшее в тот же период, пропускало успешность мужчины в обществе через призму семейной жизни. Жена успешного мужчины не должна работать, поэтому многие причисляли себя к среднему классу не по уровню дохода и не по количеству нанятых слуг, а по тому, работает ли жена где-либо вне дома.

Это являлось переменой в жизни до тех пор, пока дом не стал основным местом работы практически для всех. Эдмунд Спенсер, который счел Ирландию в XVII веке столь «дикой», описывал ирландские дома как «мерзкие нищенские хижины» не потому, что они плохо подходили для семейной жизни, а потому, что они «совершенно не были приспособлены для производства пользующихся спросом масла, сыра или шерсти, льна и кожи». Он и люди его времени оценивали дома не по тому, насколько в них удобно жить обитателям, а по степени пригодности для выполнения различного рода работ. Домохозяйство приравнивалось к экономической единице. С XVII до XIX века немецкое слово Wirtschaft означало «управление домашним хозяйством» в самом широком смысле; все, что обеспечивало членов этого хозяйства, – das ganze Haus, то есть «весь дом» в качестве «единицы производства, потребления и обобществления».

Женщины, как составная часть das ganze Haus, были не только работницами и участницами этой экономической системы. Они находились в самом центре сети обращения товаров и услуг, что служило достижению продуктивности хозяйства: женщины помогали соседям при жатве, на ферме, в производстве сыра или других продуктов домашнего хозяйства, годных для продажи или обмена; они рубили дрова, одалживали домашнее оборудование. В США подобные товары и услуги ценились достаточно высоко, поэтому существовал точный тариф на виды услуг и время, с выплатами, которые учитывались и вносились в бюджет^[4].

Там, где мужчины вели дела находясь дома, отдельные аспекты работы автоматически перекладывались на их жен. Им приходилось кормить, одевать и контролировать работников, следить за подмастерьями, некоторые хозяйки вели дела или конторские книги.

К тому же важность женщины в хозяйстве с точки зрения экономики объясняется тем фактом, что в «домашних» странах скорое заключение нового брака после смерти мужа считалось обычным делом. Этого нельзя сказать о тех районах, где были приняты ранние браки: там вдовам запрещалось повторно выходить замуж (иногда даже запрещалось дальше жить после смерти мужа – они должны были совершить sati (от фр. самосожжение). Почти треть всех овдовевших женщин Англии выходили замуж во второй раз, половина из них – в течение года после смерти мужа. Женщины «домашних» стран имели цену, причем настолько высокую, что были, можно сказать, бесценны.