Самодержавие в истории России

Сторонники «северной» версии локализации «каганата русов», опираясь на археологические источники, отмечают, что материалы раскопок славянских поселений и могильников VIII–IX вв. отличаются весьма ограниченным набором предметов вооружения (наконечники стрел и копий), функционально не разграниченного на боевое и охотничье оружие. Единообразие жилищ и инвентаря захоронений, в целом весьма немногочисленного, надежно свидетельствует об отсутствии сформировавшейся военной или правящей элиты. Поселения располагались гнездами (по четыре-пять), явная территориальная разобщенность которых не предполагает наличия какой-либо прочной социально-политической супер-структуры. По всем основным признакам это было общество свободных земледельцев, лишенное заметных имущественных и социальных различий, многие аспекты жизни которого совпадают с тем, как описывал жизнь славян, обитавших к северу от Дуная, император Маврикий в конце VI в. (21, с. 73). Масштабные раскопки в самом Киеве позволяют отнести начало самого раннего «урбанистического» этапа его истории лишь к 880-м годам (19, с. 66).

По археологическим данным, присутствие норманнов в Среднем Поднепровье становится заметным только с конца IX в. Между тем на севере восточнославянской территории скандинавские материалы фиксируются с середины VIII в. – в Ладоге, с середины IX в. – в Приильменье, а затем и в Поволжье, на поселениях Волго-Окского междуречья (13, с. 89; 1, с. 44). Судя по количеству находок в погребениях шейных гривен с «молоточками Тора», щитковых фибул и других специфически скандинавских украшений, бытовых вещей и оружия, во второй половине IX в. и особенно в X столетии численность норманнов, расселившихся на «Восточном пути» (как в более поздних сагах обычно называется этот регион), заметно возросла. Их привлекали сюда колоссальные пушные ресурсы обширных лесных пространств. В торговле с мусульманским миром меха севера стали главным экспортным товаром, обмениваемым на восточное серебро. Со второй половины VIII в. фиксируется широкое поступление арабских (аббасидских) дирхемов на север и северо-запад лесных земель, и далее – на о. Готланд и в Центральную Швецию. Их путь из мусульманских стран, отмеченный многочисленными находками кладов, проходил через Кавказ, а затем через кубанские и приазовские степи вдоль Дона, мимо «белокаменных» крепостей Хазарского каганата, в направлении Средней Оки с последующим выходом в лесную зону. Другой поток восточного серебра шел вдоль Северского Донца, Ворсклы или других притоков Днепра в район между Верхним Днепром и далее по Двине к Балтике (21, с. 12–14, с. 25–27; 15, с. 192). Путь по Днепру и Черному морю, по-видимому, еще не функционировал, о чем свидетельствует отсутствие в Киеве ранних (IX в.) монетных кладов и скандинавских комплексов находок (13, с. 89).

Таким образом, имеющиеся археологические материалы дают основание рассматривать в качестве вероятной также и «северную» версию локализации «каганата русов». По мнению К. Цукермана, Русский каганат был сравнительно недолговечным государственным образованием, существовавшим в период с 830-х по 870-е годы в бассейне Волхова и исчезнувший в начале 870-х годов в результате межплеменной войны. Его центром, как полагает К. Цукерман, а также британские историки С. Франклин и Дж. Шепард, вполне могло быть (Рюриково) Городище – укрепленное поселение, которое, судя по характеру находок, было скандинавской торговой факторией первостепенной важности. Располагаясь в центре естественных коммуникаций, оно имело и большое стратегическое значение, доминируя над окружающей территорией. В пользу Городища может свидетельствовать тот факт, что и позднее оно служило местом обитания князя. Не исключено, что это был тот самый «Немогард», где, согласно Константину VII, князь Игорь поставил правителем своего малолетнего сына Святослава.

На Городище, с точки зрения британских ученых, указывает и свидетельство арабского географа Ибн Руста, согласно которому русы занимали большой болотистый и лесистый «остров» (jazira), окруженный «озерами», а их царь (malik) носил титул ‘khāqān rūs (хакан-рус). Однако, отмечают исследователи, термин «jazira» означает не только «остров», но также «полуостров» и «анклав», которым, в частности, может быть территория между двумя реками. Поэтому «джазирой» в принципе является Волго-Клязьминское и любое другое междуречье. «Островной» характер Городища, расположенного на участке суши, со всех сторон окруженном реками, также достаточно очевиден. Эта специфика поселения с самого начала была отражена в его скандинавском названии – Holmgarthr (т.е. «огороженный остров», «островное укрепление»). Позднее в скандинавских источниках оно было перенесено на возникший по соседству Новгород. Все это, считают С. Франклин и Дж. Шепард, дает веские основания рассматривать Городище-Holmgarthr в качестве того самого пункта, из которого отправились и в который должны были вернуться послы народа rhōs в 838–839 гг. (21, с. 40– 41; 19, с. 66–67).

Предметы вооружения, фортификационные сооружения и стратегическое положение Городища и поселений Ярославского Поволжья говорят о присутствии в них военной элиты, состоявшей преимущественно, если не исключительно, из скандинавов (21, с. 40). С точки зрения арабских писателей, русы были явно господствующей группой населения лесной зоны. Согласно Ибн Русту, они обеспечивали свое существование набегами на славян и торговлей мехами и славянскими пленниками. Однако, по мнению С. Франклина и Дж. Шепарда, здесь арабский географ демонстрирует незнание реальной ситуации, изображая как исключительно грабительские отношения русов с другими обитателями региона, которых он ошибочно называет «славянами» (saqāliba), тогда как местное население в большинстве своем тогда было еще угро-финским, а славянская колонизация находилась на начальной стадии. Кроме того, редкая населенность и лесистость территории исключали возможность неожиданных набегов и делали неэффективными попытки навязать какие-то формы принудительного обмена, в котором ключевую роль играли местные охотники и звероловы. В любом случае, взаимоотношения русов с аборигенами были более разнообразными, чем полагал Ибн Руст (21, с. 46–47).

Основой сложившейся к середине IX в. на севере под эгидой «кагана» русов политической структуры, как считают британские историки, мог быть только некий консенсус среди далеко не лояльных друг к другу пришельцев и активная кооперация с местным финноугорским и славянским населением. Сам факт такой кооперации, по-видимому, и отразился в ПВЛ в легендарной форме в виде рассказа о призвании руси. Первым наиболее известным ее деянием стал рейд на столицу Византии в 860 г., когда 200 кораблей неожиданно, «подобно грому среди ясного неба», по словам патриарха Фотия, появились в проливе Босфор. Широкомасштабная прямая атака на Константинополь с акватории Черного моря, по-видимому, еще не воспринималась византийскими стратегами как реальная возможность. Отсюда и недоумение Фотия, которое позволяет предположить, что русы еще не пользовались регулярно речными путями, ведущими в Черное море. Соответственно, как считают С. Франклин и Дж. Шепард, анахронизмом является утверждение ПВЛ о том, что нападение было организовано из Киева. Среднее Поднепровье, судя по археологическим данным, еще не стало в то время местом обитания руси; да и наличие здесь центра, имевшего какое-либо политическое, военное или экономическое значение, вряд ли могло оставаться тайной для византийских политиков и военных (21, с. 54).

Впрочем, очень трудно представить и проход 200 кораблей из волховской в днепровскую речную систему и далее через хазарскую податную территорию и днепровские пороги, не опираясь на договорные отношения с местным населением – кривичами и не имея надежной базы в Приднепровье, полагает В.Я. Петрухин. Если, пишет он, придерживаться традиционной датировки арабских известий о трех группах русов, то придется признать, что во второй половине IX в. существовало объединение с центром в Киеве (Куйабе), независимое от предполагаемого объединения с центром в Новгороде (Славийа), и это может соответствовать данным летописи о самостоятельном правлении Аскольда и Дира в земле полян (14, с. 80).

Однако нет никаких указаний на то, что послы «народа рос», о которых сообщают Бертинские анналы под 839 г., прибыли из Киева. Вряд ли можно считать и Городище базой изначальной Руси. Присутствие здесь скандинавов надежно определяется временем не ранее 60-х годов IX в., к которым относится богатый комплекс скандинавской культуры (18, с. 33). Более ранние следы пребывания варягов в Поволховье фиксируются только в Ладоге, где к моменту основания поселения (около 750 г.) относятся дома каркасно-столбовой конструкции, близкие североевропейским хале, и характерные для скандинавов вещевые находки (скорлупообразные фибулы, фризские гребни, навершия с изображением Одина, дротовые гривны и др.). Единичные скандинавские вещи конца VIII – первой половины IX в. в Восточной Европе кроме Ладоги обнаружены еще на Сарском городище. Однако в могильниках этого времени захоронений варягов не выявлено, что не позволяет говорить о проживании здесь скандинавов. Заметный приток норманнов в севернорусские области наблюдается только во второй половине IX в., что сопоставимо с данными летописи о призвании варяжский князей (18, с. 34; 15, с. 141–145). Неизвестно также, к какому времени – до или после призвания варягов – относится информация арабского писателя об «Острове» русов (12, с. 117–118). Как отмечает В.Я. Петрухин, варяги, бравшие дань со словен, чуди, мери и кривичей, согласно летописи, приходили «из заморья» и, следовательно, мало подходят для локализации каганата русов в Поволховье. «Заморье», однако, не было препятствием для скандинавских мореходов, и не исключено, что рассказ об острове (полуострове) русов относится все же к Скандинавии (14, с. 79; 12, с. 118). Впрочем, то, как изображают русов арабские авторы (занятие только торговлей и разбоем, отсутствие хотя бы намека на занятия сельским хозяйством) очень далеко отстоит от государственности, а то, что это сообщество возглавлял «хакан» («каган»), отнюдь не доказывает, что оно именовалось «каганатом» в подлинном значении этого слова (4, с. 17).

На отсутствие в источниках упоминаний о «русском каганате» обратил внимание В.Я. Петрухин (15, с. 140). Речь в них, как подчеркивает он, идет лишь о титуле «каган», на который, по-видимому, претендовал предводитель руси, и это вполне логично объясняется политической ситуацией, сложившейся в Восточной Европе к середине IX в. и зафиксированной в ПВЛ под 859 г. Она характеризовалась существованием двух сфер влияния (сбора дани) – варяжской, охватывающей земли словен, кривичей, чуди, мери и веси, и хазарской, включавшей территории полян, северян, радимичей и вятичей. Поэтому не случайно источники IX в., в том числе «Баварский географ», упоминают русь (норманнов) рядом с хазарами. Их соседство в данном случае имело не столько географический, сколько политический смысл, хотя и в территориальном плане их сферы господства практически соприкасались. Активность тех и других безусловно должна была привести к столкновению их интересов (13, с. 88–89).

Историческая ситуация изменяется после событий, произошедших на севере Восточной Европы и описываемых в ПВЛ под 862 г. как «призвание варягов». В результате во главе северного конгломерата «племен», с которых прежде брали дань варяги, оказывается предводитель викингов, известный по летописи под именем Рюрик. По наиболее вероятной версии, это был достаточно знаменитый датский конунг Рёрик (Хрёрик) Ютландский (или Фрисландский) из королевского рода Скьёльдунгов, военная и политическая активность которого приходится как раз на середину IX столетия (см.: 5, с. 225; 10, с. 45; 1, с. 37; 16, с. 108).

Главным «противоречием» летописного текста, указывающим на «искусственность» легенды о призвании, выглядит сообщение об изгнании за море насильников-варягов, собиравших дань со словен, кривичей и мери, и последующее обращение этих племен к тем же, в принципе, варягам. Однако, как отмечает В.Я. Петрухин, в контексте международных отношений «эпохи викингов» такая ситуация вряд ли может считаться необычной: правители разных стран приглашали норманнов и заключали с ними соглашения о защите своих земель от их же соотечественников. Вряд ли корректна также трактовка соглашения руси и славян как «прикрытия» традиционным мотивом «общественного договора» фактического завоевания и выплаты дани варягам в качестве выкупа мира. В раннесредневековый период государственная власть и воплощавшая эту власть княжеская дружина оказывались «завоевателями» формирующейся государственной территории вне зависимости от наличия или отсутствия принципиальных различий в этническом составе дружины и подвластного ей населения. Если мир и покупался этим населением, то и дружина была заинтересована в мире, чтобы «кормиться» на подчиненных землях (15, с. 152; 13, с. 118; 12, с. 108–109). Таким образом, заключает В.Я. Петрухин, можно вполне определенно предполагать, что конфликт с варягами-норманнами действительно завершился «рядом» – договором с русью, дружиной призванных князей. При этом славянская (и даже праславянская) правовая и социальная терминология легенды о призвании («ряд», «правда», «володеть», «княжить»), очевидно, указывает на то, что славяне были активной стороной в установлении «ряда» и формировании государственной власти, а сам договор стал основой развития дальнейших отношений княжеской власти со славянскими и другими племенами (15, с. 160–161; 13, с. 125, 127; 12, с. 120).

По мнению М.Б. Свердлова, основу легенды составили не призвание варягов или договор с ними, а избрание князя, которое восходило к древнейшей традиции славянских и других народов на последней стадии племенного строя. При этом, как и в случае избрания западными славянами франка Само, этническая принадлежность князя значения не имела. Политический смысл избрания Рюрика заключался в стремлении местной славянской и финно-угорской знати иметь в лице располагавшего сильной дружиной правителя противовес шведским викингам и избежать восстановления прежних даннических отношений с ними (16, с. 108–109; см. также: 1, с. 37–38).

Из летописных сведений о Рюрике следует, что после избрания князем он перенес княжескую резиденцию из приграничной Ладоги в более безопасное, но стратегически и политически более важное место, в центр расселения славян в данном регионе – Рюриково городище. Согласно ПВЛ, сложившееся объединение включало словен, кривичей, мерю, весь и мурому, в укрепленных центрах которых – Новгороде, Полоцке, Ростове, Белоозере и Муроме – сидели сам Рюрик и назначенные им мужи. Несмотря на легендарный характер рассказа, изображенная в ПВЛ картина какой-то территориальной общности, простирающейся от Старой Ладоги и Изборска до Верхней Волги и Нижней Оки, отнюдь не противоречит тому впечатлению, которое создают археологические источники, фиксирующие, как и летопись, тяготение скандинавов к «городам» (21, с. 38–40). Таким образом, полагает М.Б. Свердлов, при Рюрике на севере образовалось потестарное государство, представлявшее собой переходную форму от племенных княжений к собственно государству и аналогичное «каганату росов» в Среднем Поднепровье (16, с. 120).

Однако в середине – второй половине IX в. северное и южное государственные образования оказались в разных экономических и политических условиях. Объединение, этнополитическую основу которого составляли поляне и скандинавы Аскольда и Дира, противостояло Хазарскому каганату и не имело доступа к путям поставок восточного серебра. Северное объединение находилось в более выгодных условиях, контролируя значительную часть Балтийско-Волжско-Каспийского пути, обеспечивавшего поступление огромных масс серебра в Восточную и Северную Европу. Более того, «ряд» между русью и племенами севера Восточной Европы, по-видимому, стабилизировал политическую обстановку в регионе, следствием чего стало фиксируемое по монетным кладам усиление с 860-х годов притока серебра на Русский Север (12, с. 120).

Эти объективные обстоятельства стали, по мнению М.Б. Свердлова, причиной военно-политического превосходства северо-западного княжества во главе с династией Рюриковичей над южным государственным образованием с центром в Киеве. Их объединение в результате похода Олега (сканд. Helgi) в 882 г. (согласно летописной хронологии) имело значительные последствия для Восточной Европы. Образовалось Русское государство, под контролем которого оказалась вся восточноевропейская система речных путей (16, с. 129–132).

Примечательно, что одновременно, в последней четверти IX в., наступает перерыв в поступлении арабского серебра, которое почти непрерывным потоком шло через Хазарию с рубежа VIII–IX вв. Эта «блокада» Руси, по мнению В.Я. Петрухина, явилась реакцией хазар на присвоение Олегом дани с северян и радимичей, входивших в зону влияния Хазарского каганата. Поступление монет возобновляется в начале X в., но уже в обход Хазарии, через Волжско-Камскую Болгарию из государства Саманидов в Средней Азии. Тогда же – не ранее первой четверти X в. – первые клады дирхемов появляются в самом Киеве (13, с. 92–93, 132; 21, с. 87).

С конца IX и в X в. Волга становится главным каналом поступления серебра в земли русов, и с этим связана заметная интенсификация жизни на поселениях Ярославского Поволжья (Тимерево, Михайловское, Петровское), в районе озер Неро и Плещеево, в округе Суздаля и Юрьева-Польского, материалы раскопок которых свидетельствуют о росте числа скандинавов в этом регионе. Так, Тимерево превращается в своего рода гигантский торговый зимний лагерь, подобный шведской Бирке (21, с. 68).

Однако несмотря на все экономические выгоды волжского пути, дальнейшая экспансия русов в этом направлении была надежно перекрыта болгарами. Альтернативный маршрут по Днепру и Черному морю имел ряд неудобств, главным из которых были днепровские пороги, что практически уничтожало преимущества транспортировки товаров по воде. Вместе с тем район Среднего Поднепровья обладал плодородной почвой и был достаточно плотно заселен. В этой ситуации, как отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, «поворот на юг» и освоение русами Среднего Поднепровья выглядит вполне закономерным (21, с. 87).

На рубеже IX–X вв. археологические материалы фиксируют существенные изменения, происходящие во всем Днепровском регионе. На территории самого Киева с начала X в. начинается активная застройка Подола и освоение этого района в торговых целях. В то же время в районе современного Гнёздова формируется поселение, отождествляемое с древним Смоленском, и начинает функционировать расположенный рядом некрополь, на котором появляются захоронения скандинавов. Присутствие военной элиты документируют также материалы раскопок могильников X в. в Шестовицах под Черниговом и в самом Киеве. Характерной чертой становится распространение камерных погребений – подкурганных захоронений в деревянных срубах, которые предварительно, до возведения насыпи, подвергались сожжению вместе со всем содержимым – покойником и сопровождающим его инвентарем, включая весьма представительный набор оружия. Такие погребения встречаются как в Швеции (главным образом в Бирке, а также в Упланде), так и по всему «Восточному пути». Но особенно много их в Гнёздове и в Среднем Поднепровье, что, по-видимому, указывает на те основные центры, где в X в. обитало большинство русов, и свидетельствует о притягательности и особой роли Днепра в качестве того маршрута, по которому (а не по Волге) проходила теперь скрепляющая ось земель русов (21, с. 105, 122–123, 152).

Материалы могильников дают некоторое представление о масштабах миграции норманнов на восточнославянскую территорию. Так, по данным, приведенным Л.С. Клейном, в Киевском некрополе из этнически определимых захоронений норманнам принадлежит 18–20%. В Гнёздовском могильнике под Смоленском из этнически определимых могил 27% оказались точно славянскими, а 13% скандинавскими. В Ярославском Поволжье в Тимеревском могильнике из этнически определимых погребений X в. 75% принадлежат местному финскому населению, 12% – славянам и 13% – скандинавам. Но уже в начале XI в. доля славян возрастает до 24%, а доля норманнов падает до 3,5%, обозначая тем самым быстрый процесс ославянивания пришельцев (5, с. 230–231).

Вдоль пути «из варяг в греки» в первой половине X в. формируется государственная территория Руси. Ее основу составляли область Среднего Поднепровья (Киев), Верхнее Поднепровье (Смоленск) и Поволховье (Новгород), находившиеся под непосредственной властью киевского княжеского семейства. К этой основе прилегала система зависимых от Руси восточнославянских общностей («Славиний», по терминологии трактата Константина VII), сохранявших свою внутреннюю структуру и собственных князей, но обязанных великому русскому князю, сидевшему в Киеве, данью и союзом (1, с. 61, 73–74).

По мнению И.П. Ермолаева, созданное в конце IX в. варягами военно-политическое объединение ряда славянских племен представляло собой государство «торгово-посреднического» типа, в котором основной ценностью была не земля как таковая (в силу низкой урожайности), а промыслы, связанные с извлечением лесных ресурсов, и пути сообщения – относительно легкие благодаря развитой речной системе. Этим объясняется столь незначительный интерес к проблемам землевладения и аграрных отношений в раннем законодательстве, внимание к которым становится заметно только в Правде Ярославичей (в начале 70-х годов XI в.), но главным образом лишь в Пространной Правде начала XII в. Первоначально основной задачей государственной власти, осуществляемой князем и его дружиной, был сбор дани с подвластных славянских племен в виде товаров, имевших наибольший спрос в Византии (рабы, меха, мед, воск), и организация торговых экспедиций в Константинополь. Превращение Киева в столицу было обусловлено тем, что он оказался самой южной точкой, до которой варяги безопасно могли доставлять товары, собранные во время зимнего полюдья, и, следовательно, главным пунктом складирования дани (3, с. 41, 42–43).

Относящиеся к началу X в. два договора Руси с византийскими императорами, приведенные в ПВЛ под 907 и 911 гг., свидетельствуют о том, что «торговое сообщество» с момента своего утверждения в Киеве сразу же начало устанавливать связи с рынками Константинополя. Судя по трактату Константина VII «De administrando imperio», русы, осевшие на юге, по-видимому, больше зависели от сбора дани, чем те, которые обитали на севере. В их торговле, полагают С. Франклин и Дж. Шепард, не меха, а рабы составляли наиболее заметную и, вероятно, единственно ценную категорию экспорта, как можно заключить на основе текстов упомянутых договоров. Главной опасностью для торговых караванов русов на пути в Византию являлись печенеги, обычно поджидавшие их в районе днепровских порогов. Этим, по мнению британских исследователей, объясняется формирование в Среднем Поднепровье более прочной, чем на севере, военно-политической структуры. Если на севере «каган» русов был в большей степени номинальной фигурой, то лидеры днепровских русов являлись действующими военачальниками, которые постоянно должны были заботиться о непрерывном поступлении дани и доходов от торговли, чтобы материально обеспечивать свои дружины. Наполненные оружием подкурганные камерные захоронения некрополей на Старокиевском холме, в Шестовицах и Гнёздове являются убедительным индикатором формирования общества, организованного для ведения войны (21, с. 124).

С точки зрения И.П. Ермолаева, Древнерусское государство (Киевская Русь) в какой-то степени было создано «искусственно». Разумеется, пишет он, объединение восточнославянских племен было подготовлено внутренними социально-экономическими процессами. Но произошло оно в результате похода князя Олега на Киев при активном участии его «руси», варяжской дружины. Таким образом, варяги сыграли роль катализатора этого процесса (3, с. 33). В результате «государство» оказалось как бы привнесенным извне, «навязанным» народу, считает И.П. Ермолаев, следствием чего явилось развитие менталитета «противостояния» между обществом и властью. Военно-политическая элита («дружина»), изначально «пришлая», оторванная в основном от местного населения, объединенного в общины, долгое время (по крайней мере до середины XI в.) оставалась неземлевладельческой. Княжеские пожалования «мужам» составляли не земельные угодья, а часть государственных доходов с определенной территории, в дальнейшем развившихся в систему «кормлений» назначенных князем должностных лиц. Соответственно общество в целом делилось на два противостоящих друг другу слоя – «дружинный» и «мирской» (по терминологии И.П. Ермолаева) (3, с. 40–41).

Следует, однако, заметить, что сравнение с другими славянскими странами, как показал А.А. Горский, не дает оснований для утверждения о каком-то заметном ускорении, которое придало норманнское влияние процессу формирования государственности в восточнославянском регионе. Нет также никакой специфики и в особой, даже решающей роли дружины в этом процессе. Более того, возникновение государства у народов Скандинавии и у славян происходило принципиально сходным образом и относительно синхронно, в силу чего викинги без затруднений включались в них, а местное общество пришельцев не отторгало: этнически чужие первоначально, они были близки в социально-политическом и культурном отношении. Особую роль норманнов исследователь видит именно в объединении всех восточных славян в одном государстве. Если бы, полагает он, в конце IX столетия не произошло объединение земель по пути «из варяг в греки» под единой властью, что было вряд ли возможно без сильного варяжского дружинного контингента, то, вероятно, в восточнославянском регионе сложилась бы, по крайней мере поначалу, полицентричная государственная система. Утверждение же варяжских правителей в Киеве привело к формированию на Восточноевропейской равнине в X в. одного славянского государства, в котором скандинавская по происхождению часть элитного слоя (в том числе и группы, располагавшиеся на Севере) была быстро ассимилирована (1, с. 46–49).

Наиболее удачно отражает специфику Древнерусского государства конца IX – X в., с точки зрения Н.Ф. Котляра, предложенное Е.А. Мельниковой определение «дружинное государство» (см.: 7, с. 54; 9, с. 39). Важнейшей особенностью его социальной системы является обособление профессионального военного слоя, не связанного не только с общиной, но и с этнополитической (племенной) организацией. Специфика политической системы дружинного государства состоит в том, что государственные функции выполняются главным образом военной организацией – дружиной. Наряду с чисто военными функциями (организация завоевательных походов и обороны территории страны) дружина образует органы центральной власти, осуществляет сбор прибавочного продукта и его перераспределение (частично через контроль над внешней торговлей), а также административное управление (9, с. 40). Власть этой дружины над восточным славянством, долго сохранявшим «племенные» (диалектные) различия, не только была государственной властью, но и разрушала родоплеменные традиции – экзогенное (скандинавское) происхождение первых княжеских дружинников способствовало этому разрушению (12, с. 136).

Из включенных в ПВЛ текстов договоров руси с греками вырисовывается определенная социально-политическая структура, формирующаяся вокруг одной доминирующей родственной группы, члены которой наряду с ее главой посылают собственных представителей на переговоры с императором. Из тех же документов можно сделать вывод о существовании целого ряда «князей» и богатых магнатов. Лицам подобного статуса, очевидно, и принадлежали огромные курганы, такие как Черная Могила под Черниговом, датируемая серединой X в. Именно они, по мнению С. Франклина и Дж. Шепарда, фигурируют в трактате Константина VII в качестве архонтов, возглавлявших отряды «росов», которые отправлялись зимой из Киева для сбора дани (21, с. 124).

Глава этого сообщества представлен в договорах под титулом «великий князь русский», что, по мнению М.Б. Свердлова, может быть обусловлено соображениями дипломатического этикета либо следствием выделения киевского князя из числа других князей, возглавлявших племенные княжения в составе Русского государства (16, с. 151). Однако последовательного применения к киевским князьям определения «великий», что позволило бы говорить об утверждении за верховным правителем Руси официального великокняжеского титула, в период с конца X до середины XII в. не наблюдается. Это, разумеется, не является доказательством его отсутствия в первой половине X в., но вместе с тем указывает на специфику системы политической власти на Руси (16, с. 152; 1, с. 119).

В любом случае, содержание статей договоров, полагает М.Б. Свердлов, раскрывает положение великого князя как суверенного и полноправного правителя Руси, персонифицирующего собой государство, единственного полномочного контрагента византийских императоров (16, с. 156–158).

В договоре 911 г., однако, упоминаются и другие «великие князья», а в договоре 944 г. – «всякое княжье» и просто «князья». В них обычно видят князей зависимых от Киева славянских общностей (7, с. 63) либо представителей правящей династии Рюриковичей (12, с. 132). Их отношение к «великому князю русскому» определяется понятием «под рукою», свидетельствующим о том, что и племенные князья, и родственники великого князя являлись его вассалами. Таким образом, в первой половине X в., очевидно, существовала некая иерархия князей во главе с «великим князем русским» (16, с. 160–161; 1, с. 66).

Примечательно, что в тексте русско-византийского договора 971 г. Святослав назван «великим князем русским», как и его предшественники, Олег и Игорь, но какие-либо другие князья в нем уже не упоминаются. По мнению М.Б. Свердлова, такая ситуация свидетельствует о дальнейшей концентрации княжеской власти вследствие реформ княгини Ольги. В землях племенных княжений были организованы опорные пункты великокняжеской (центральной) власти (погосты и станы), регламентирован сбор дани, а племенные князья были либо устранены, либо стали великокняжескими служилыми людьми на уровне посадников (16, с. 224–225; 7, с. 73). Это, с точки зрения Н.Ф. Котляра, ознаменовало начало процесса превращения «надплеменного государства» в раннефеодальное (7, с. 69).