Молодежь в городе: культуры, сцены и солидарности

А что с субкультурами?

Активное продвижение новых медиаимиджей молодежного потребления влияет на быстрый рост в секторе коммерческих субкультурных рынков (от готических стилей до японских аниме), а также на появление новых идентичностей, ориентированных первоначально на молодежь среднего класса, но активно воспринимаемых и разыгрываемых частью мейнстримной молодежи. Хипстер (герой постгламура) становится действующим лицом фешен-показов, модной фигурой молодежных сцен, политическим трендом и медиаимиджем. Хипстеры репрезентируют себя в качестве основных пользователей интеллектуальных пространств (книжных кафе, галерей, баров обсуждения, альтернативного кино и лофт-проектов) [Новикова, 2011]^[41].

Кроме специфических черт новых молодежных солидарностей, анализ актуальных молодежных практик позволил выделить следующие сквозные тренды, отражающие ключевые изменения молодежных культурных практик конца десятилетия.

Экстремальность. Риск, нарушение социальных норм и предписаний становятся приметами самых разных практик: от ориентации на здоровый образ жизни (стрейт-эйдж, веганство, экозащита) до эпатажных публичных перформансов, нарушений закона и порядка, вызова общественному мнению (стритрейсеры, граффитчики-бомбисты, руферы, электричкеры, постпанки (Pussy Riot)).

Аутентичность. Эта характеристика могла выражаться через стремление к адекватности, соответствию разделяемым «своей» группой конвенциям. Поиск настоящего может проявляться как посредством креативной интернет-(само)презентации, так и через поиск этого «настоящего» в разделяемом группой контексте, т. е. стремление быть в теме, в актуальном знании, разоблачать и преодолевать подделки и имитации.

Самоконструирование, создание перформативной идентичности (воображаемой, фантазийной, реальной), отказ от стилевых обязательств, приписанных статусу, игровые практики, популярность групповых околоинтеллектуальных игр, разыгрываемых публично, в частности рост интереса к настольным играм и специализированным тусовкам (мафия).

Эстетизация и театрализация повседневности и публичности через усвоение и использование различных творческих техник и профессиональных навыков. Профессионализация хобби и досуговых практик.

Значимой приметой молодежных культурных сцен становится спортизация городских пространств; города визуально становятся молодежными. Движения, которые принято относить к постспортивным, частично воспринимают идеи нового русского патриотизма вместе с националистическими ценностями – например, ставшие очень популярными «Русские пробежки», «Русский бег» используют лозунги ЗОЖ и «спасения русской нации» [Pilkington, Omelchenko, Perasović, 2018].

В этот же период начинают разворачиваться движения, которые мы обозначили как «новое гражданство»: от борцов за «моральный порядок», участников уличных протестов до креативных флешмобов и заботы о чистоте дворов и улиц [Krupets et al., 2017]. Городской функционал переформатируется в сторону новой власти – самих жителей, в том числе молодежи. Город осваивается и присваивается разными способами – через открытые перфомансы, новые гражданские проекты. Растет популярность «взрослых» городских игр – стритрейсеры (присвоение ночных трасс городов), дневные и ночные дозоры (поиски «кладов» по городским картам, переартикуляция назначения городских строений и площадок), городские путешественники (соревнования по типу пионерских зарниц, когда улицы становятся «пересеченной местностью»). Широкое распространение получают такие спортивные практики, как паркур, бойцовские клубы, воркаут, в основе которых – противостояние коммерческого и натурального (природного) спорта, отказ от участия в спортивных корпоративах, отказ от института тренеров. Отдельной и часто агрессивной формой завоевания города становятся протестные выступления [Желнина, 2014].

К новым чертам солидарностей можно отнести формирование новых прочтений современной патриархальности, что проявляется в коммуникации различных типов молодежных групп. Например, в определенном возрождении субкультур нью-эйджа и неоязычества – как часть новой протестной, реформаторской, индивидуально-приватной религиозности, в развитии антифа-движений и анархических групп с их вниманием к антикапиталистическим ценностям – как продвижение идей социального и потребительского аскетизма, а через вовлеченность в вегетарианство, веганство – в воспитании осмысленного потребления. Как обязательства помощи депривированным и отверженным группам разворачиваются различные проекты: «Ночлежка», «Еда вместо бомб», набирают своих сторонников движения эко- и зоозащитников. Свой формат индивидуально-приватной религиозности и у нового русского патриотизма.

Возрастающую роль в характере коммуникации различных групп играют гендерные режимы молодежных сцен, практики презентации гендерной идентичности и сексуальности. В связи с заметным усилением дискурсивного давления в целях продвижения идей традиционных ценностей, государственных программ и проектов, направленных на воспитание «правильных» демографических установок молодежи, все более значимым для самоидентификации и группового позиционирования юношей и девушек становятся гендерные режимы компаний и сообществ. Принятие или отвержение женской и мужской «нормативности/нормальности», разделяемых сообществом, начинает играть ключевую роль в солидаризации или противостоянии различных сцен, равно как и отдельных подгрупп внутри одной сцены и субкультуры. Популярными становятся экспериментирование и игра с полом (аниме), продвижение новых сценариев сексуальной свободы (хипстеры), продвижение аскезы (стрейтэйджеры), борьба за отстаивание «правильной/нормативной» маскулинности и фемининности (готы, эмо, скинхеды, панки). В символическом и реальном противостоянии различных солидарных групп актуализируются также про- и антигомофобная риторика и практики^[42].

Меняется роль и значимость дискурсивной власти. Дискурсивное пространство становится все более конкурентным. Кроме наделенных формальной и административной властью, важную роль в мобилизации активностей играют альтернативные, внесистемные дискурсы, прежде всего вокруг активных акторов Интернета – популярных блогеров, творцов видеоклипов, размещенных в YouTube-ресурсах, альтернативных литераторов и непрофессиональных ньюсмейкеров. Расширение горизонтов информационного пространства и соответственно рост высококомпетентных пользователей Интернета стимулируют формирование новых профессий и новых площадок для политической, экономической и культурной активностей молодежи.

Образование новых солидарных сообществ сопровождается дальнейшим развитием неформальной экономики, в ее отдельных сегментах происходит коммерциализация, в других – декоммерциализация (DIY), соответствующая росту антикапиталистических настроений, например в анархоориентированных молодежных сообществах.

Итак, к ключевым идейно-ценностным стержням открытой или опосредованной солидаристской коммуникации юношей и девушек, принадлежащих к разным субкультурам, движениям, группам либо не принадлежащих ни к одной из них, мы отнесли из разных социальных сред и образовательных опытов следующие:

воинственность (агрессия) – пацифизм;

порядок (лояльность) – анархизм;

авторитаризм – демократия (либерализм);

национализм/ксено/гомофобия – толерантность;

патриархат – гендерное равенство;

Восток – Запад;

сексуальная свобода – сексуальный контроль;

про- антипатриотические настроения;

про- антимигрантские настроения;

про- антикапиталистические настроения;

потребительство (гламур-хипстер) – аскетизм.

Понятие солидарности используется не в качестве универсального или нормативного: оно позволяет распознать сквозные формы прямых или опосредованных объединений, социальный смысл которых определяется особенностями конкретных общественных ситуаций (экономических, культурных и политических режимов). Солидарный подход помогает увидеть не только внутригрупповые, но и межгрупповые коммуникации, описать буферные пространства перехода и выйти на ключевые линии ценностно-культурных напряжений в межгрупповых коммуникациях, сделать акцент на особенностях симпатий и вражды внутри молодежного пространства. Интенсивность притяжений и отталкиваний позволяет судить о ключевых ценностях и идеях, вокруг которых разворачивается символическая борьба. В этой борьбе отражаются поиски групповой и индивидуальной аутентичности, а также степень влияния дискурсивных практик (государственных, политических, медиа) на отдельных индивидов и группы в целом.

Солидарность – своего рода социальный мостик между продвинутыми (субкультурными) средами, буферными формированиями и мейнстримной молодежью. Он держится на внутригрупповой коммуникации (разговоре), альтруистическом доверии к членам группы – «своим» (воплощенной интимности) и поддерживается общими смыслами, разделяемыми с внешне «своими». Солидарности могут быть событийными (разделяемый смысл события), культурными, идеологическими, более и менее постоянными, локальными и глобальными, реальными и виртуальными либо смешанными [Omelchenko, Sabirova, 2016; Омельченко, 2014а].

Культурный остаток периода

1. Исследования, реализованные нашими коллективами в тот период, привели к открытию и использованию концепта «молодежных солидарностей», что помогло выйти из заводящего в тупик спора между субкультурными и постсубкультурными теоретиками о природе молодежной социальности. Самый важный момент – это перенос акцента с формы (стиля) групповой идентичности на субстанцию – материальность общения. Смена фокуса помогает включить в поле зрения широкий спектр культурных практик, повседневных коммуникаций, связанных с музыкальными интересами, спортивными, образовательными практиками, включенностью в неформальную экономику, потребительскими ((не)нормативными) практиками употребления алкоголя и наркотиков, специфическими территориальными активностями.

Преимущества использования концепта «молодежных солидарностей» заключаются в следующем.

Во-первых, этот концепт помогает увидеть особые типы взаимоотношений между мозаичным большинством (мейнстримом) и независимым меньшинством. Эти коммуникации отличаются стилистическими заимствованиями, подвижностью границ между разными типами групповых идентичностей (например, субкультуризация гопничества и гламуризация панков) и способами восприятия друг друга. Социальные эффекты, производимые действиями, имиджами и презентациями культурного меньшинства, шире и значительней их численности, в этой среде творчески разрешаются основные проблемы, конфликты, характерные для взросления. Культурное производство, интеллектуальная рефлексия или политический протест экспериментирующего субкультурного меньшинства играют важную роль референции для мейнстримного большинства.

Во-вторых, благодаря этому подходу становится очевидным, что «субкультурные», а равно и мейнстримные молодежные культуры и практики ограничены теми же социальными противоречиями и неравенством, что и общество в целом. Молодежные культурные практики играют центральную роль в формировании привязанностей и солидарностей, которые придают смысл жизни молодежи.

В-третьих, это оказывается более мягким способом описания молодежной реальности, помогающим, с одной стороны, преодолевать субкультурные барьеры, а с другой – находить общие значимые векторы, вдоль которых с разной степенью концентрации расположены солидарные молодежные группы. Ряд ценностно-смысловых континуумов задает измерения молодежного пространства, что позволяет учитывать как полярные (жесткие) варианты принятия или отторжения ценностных позиций, так и периферийные, пограничные, диффузные формы.

2. Рост протестных выступлений на территориях большинства европейских государств на рубеже первого и второго десятилетий 2000-х ввели молодежные исследования в актуальную повестку дня. Популярность экзотических самопрезентаций, включенность в глобальные сети выводит молодежные солидарности за пределы отдельных государств и национальных образований. Меняется палитра актуальных (трендовых) политик идентичностей: от ироничной и стебной гламуризации публичных протестов, использующих гендерные перфомансы (арт-группа «Война», украинское движение «Фемин», российское «Порву за Путина», эпатажные женские панк-группы), до национал-патриотически ориентированных новых спортивных движений, таких как «Русский бег» или «Бойцовский клуб Путина». Важный элемент новых молодежных солидарностей – не только достижение позитивного результата участия в протестных контр- и субкультурных активностях, но и получение удовольствия (гражданского, эстетического) [Омельченко, 2015].

3. Проводимые в этот период исследования зафиксировали рост популярности антикапиталистических настроений и практик как значимого стимула солидаризации молодежи, включенной в различные группы. Так, в частности, в рамках исследования анархосолидарности в Санкт-Петербурге были обнаружены разные формы этих настроений: от культурно-символических противостояний до активных протестных действий и выступлений^[43] [Литвина, Омельченко, 2013]. Переформатирование молодежных культурных сцен связано с изменением места и роли молодежных культурных меньшинств в глобальных изменениях мирового порядка и социальных устройств национальных государств. Сохраняя элементы театрализации и эксцентричной игры с символами и культурными кодами миксовых субкультурных идентичностей, новые молодежные движения и солидарности становятся ключевыми акторами развития сетевых взаимодействий и коммуникаций, формируя политические площадки, развивая языки сетевых мобилизаций, расширяя горизонты потребительских практик, отстаивая новые солидарные смыслы справедливости, искренности и доверия. Пожалуй, самым важным в этом направлении является рост популярности DIY-практик, что становится характерной чертой большинства субкультурных и солидарных молодежных групп, позиционирующих себя как альтернативу росту и расширению потребительских индустрий, включая не только одежду и различные бытовые товары, но и музыку, медиа-, кино-/видео- и театральную сферы.

4. Особое место в формировании солидарностей сыграла спортизация российских городов и активное включение молодежи в освоение города через эти практики, что отражает важные изменения внутри самих культурных сцен, спровоцированные широким использованием рисковой экзотики. Исследования того периода помогли обратить внимание на роль чувственного, телесного включения в коллективное тело «своих», которое либо стимулирует плотное сопряжение, либо подталкивает к выходу из группы. Значимость удовольствия связана также с возможностью получения уникального индивидуального опыта и приобретения новых навыков и компетенций. Включенность в сообщества – ситуативная, временная или постоянная – помогает молодежи создавать локальные и неформальные пространства автономии, отличающиеся торжеством социальности и гедонизма. Чувство принадлежности к сообществу придает смысл участию, помогая испытать альтернативные субъективности, ориентированные не только на разделяемые культурные и политические ценности.

5. В конце первого десятилетия наши исследования зафиксировали рост контркультурных настроений как знак ценностного разрыва в общественных настроениях. Крайне актуализируется понятие социальной справедливости, межгруппового и межпоколенческого доверия. Расширяется пространство молодежных групп, ориентированных исключительно на постматериальные ценности. Подобные контркультурные, вне/антисистемные солидарности включают разные протестные группы: молодежь среднего класса, представителей креативного, интеллектуального сектора, айтишников, активных блогеров и сетевиков, необязательно идентифицирующих себя с оппозицией. К концу первого десятилетия отчетливее проявились основные векторы радикализации отдельных молодежных солидарностей. Их ценностными якорями становятся про- и антипатриотические, про- и антимигрантские настроения, отношение к нормативным или альтернативным гендерным режимам, принятие монопартийных систем или отказ от них, разные прочтения идей справедливости и прав человека.

Молодежный вопрос в современной России: рубеж первого и второго десятилетий 2000-х – настоящее время

Современное состояние молодежного культурного пространства России чрезвычайно многослойно и с трудом поддается анализу в выбранном направлении^[44]. Коренным образом меняется общественно-политический фон (со)существования «старых» и «новых» молодежных сообществ. Этот, третий период связан с выходом на публичные пространства молодого поколения, вся жизнь которого прошла в «путинскую» эпоху. Речь идет не об абсолютной новизне, которой, как правило, наделяют исследователи очередную когорту молодых. Кроме особенностей политического фона взросления юношей и девушек, их культурных и повседневных практик, характерных для Digital native в любом другом обществе, у этой российской молодежи есть ключевое отличие от тех, кто взрослел в 1990-е и 2000-е: они никогда не знали, не проживали советской социальности – ни в детстве, ни в подростковом возрасте, ни в ранней молодости. Им не приходилось прятать в портфель значок октябренка или красный галстук, сдавать ленинские зачеты и готовить политинформацию. Даже если в их молодости начали появляться похожие сюжеты и практики, они лишь со слов взрослых или из Интернета могут сделать для себя открытие, что когда-то это было нормой^[45]. В то же время эта молодежь не знала и не знает (и вероятно, с трудом может себе представить) другого президента, кроме В. Путина, другой политический порядок и другой характер власти. Правда, на старших из их когорты, рожденных в конце 1990-х, пришлись события 2011–2012 гг., которые в определенном смысле стали поколенческой травмой, что могло закрепиться в качестве поколенческого синдрома^[46]. В этом случае синдром мог реализоваться в потере чувства гражданской безопасности, осторожности при открытом высказывании личного мнения, отказе от критических оценок и конформистской лояльности. Различные замеры политических настроений молодежи и в этот период продолжают показывать высокий уровень доверия к Президенту России (что подтвердили, в частности, результаты последних выборов)^[47]. При этом данные нашего проекта демонстрируют значительные изменения смысла доверия и отношения к политике в целом. В отличие от второго периода, определенная часть молодежи, вовлеченная в культурные молодежные сцены, начинает отходить от проимперского прочтения патриотической повестки, активно продвигаемой медийным дискурсом. Несмотря на общественную атмосферу вокруг и после событий в Украине и ситуации с Крымом, полной консолидации и солидаризации вокруг активного продвижения «крымнашей» идеи не случилось. Напротив, практически во всех молодежных группах, компаниях, сообществах, (суб)культурных и мейнстримных молодежных сценах происходили серьезные конфликты, поделившие молодежь на «за» и «против». Уже в начале второго десятилетия результаты масштабного исследования позволили нам сделать вывод о формировании особых поколенческих черт (поколение Крыма) – пусть и не до конца оформленных, но разделяемых многими – со специфическими характеристиками синдрома. Патриотические настроения в этот период получают множественные прочтения. Определенная часть молодежи, особенно включенная в более консервативные институции (например, военные училища), отчасти разделяет продвигаемую властью версию с центровыми идеями о «необходимости защиты от врагов», «особом российском пути», «возрождении традиционных нравственных ценностей», «готовности к военной защите». Однако и в этой среде мы можем столкнуться, скорее, с прагматическими интерпретациями названных идей, позицией конформистской невключенности в дискуссии и даже с творческим переопределением патриотических чувств и символов^[48]. Интерпретации патриотизма молодежи, достаточно плотно включенной в разные формы молодежной кооперации (сообщества, субкультуры, движения, околополитические активности), становятся ближе к более или менее приватной, эмоционально окрашенной повседневной гражданственности. Повседневная гражданственность – это гражданственность так называемых малых дел. Юноши и девушки готовы включаться только в те инициативы, которые находят поддержку в группе «своих», участникам которой они доверяют, ценности внутренней коммуникации в которой разделяют. При этом они готовы поддерживать такие инициативы до тех пор, пока существует, пусть и потенциальная, гарантия возможности изменений, гарантия «пользы» и гарантия результата. Государственная политика может восприниматься ими как нечто чуждое и далекое, где им нет места и у них нет голоса. Травма прямого гражданского участия 2011−2012 гг. фактически закрыла дорогу для массовой публичной активности. Менее масштабные акции апреля 2017-го подтвердили и усилили ощущение небезопасности и прямого риска для тех, кто решился выйти и открыто высказать свое мнение. Мы стакиваемся с внутренней противоречивостью отношения к власти: высокое доверие к президенту, которое подкрепляется реальным выбором, вместе со столь же высокой критичностью в отношении внутренней и внешней политики, реализуемой властью. Ключевыми вопросами критики становятся сюжеты, связанные с социальной несправедливостью как результатом усиливающегося неравенства во всех сферах жизни, в том числе и в молодежной среде (доступ к качественному образованию, достойным позициям на рынке труда, право на безопасность и гарантию равной защиты от произвола и др.). Важными сюжетами внутрикомпанейской критики власти и дискуссий стали вопросы коррупции и сверхбогатств российской олигархии, крайне агрессивная антиамериканская и антиевропейская медиапропаганда, получающие широкий общественный резонанс процессы вокруг незаконных (и остающихся безнаказанными) действий силовых структур^[49].

В целом наше исследование зафиксировало спад националистических и антимигрантских настроений в молодежной среде. С одной стороны, мы видим, что бывшее очень популярным движение скинхедов еще в начале 2000-х годов сошло на нет, как ушло в прошлое и движение антифа (они в определенной степени воспроизводили друг друга)^[50]. С другой стороны, националистические взгляды частично были восприняты мейнстримной молодежью и в той или иной форме дают о себе знать в групповых коммуникациях. Наиболее заметно ослабление ксенофобных и националокрашенных настроений в младшей молодежной когорте (16−19 лет), юноши и девушки которой оказались в наименьшей степени подвержены прямой пропаганде: они практически не смотрят российские информационно аналитические ТВ-программы, предпочитая получать информацию из YouTube, Instagram и других сетевых источников. Далее, эта молодежь в большей степени ориентирована на интернационализм и в меньшей – на патриотизм в политическом смысле. При этом современные юноши и девушки оказываются максимально включенными в семейные и компанейские коммуникации.

Завершая часть, посвященную политическому фону существования современного молодежного культурного пространства, отмечу, что происходит своего рода возврат к обиженному патриотизму (патриотизму от обратного), зафиксированному нами в конце 90-х годов прошлого века. Если тогда базовыми основаниями аргументации в пользу превосходства России перед Западом были система образования (по сути, советская), высокий уровень культуры («духовность») и особый режим компанейской социальности (искренность, открытость, способность к настоящей дружбе, любви, свои тусовки, т. е. душевность), то сегодня аргументы строятся с использованием фигуры (личности, образа, мифа) Путина как некоего смыслообразующего стержня. Причем эта фигура может использоваться как с негативными, так и с позитивными коннотациями, что не меняет ее значимости для системы аргументации. Как бы парадоксально это ни звучало, и в первом, и во втором случае сильный лидер фактически компенсирует потребность в защите и безопасности^[51].