Мою лучшую подругу зовут Оля, она стюардесса. Такая стройная, красивая, неприступная. Вот там, говорит, запасной выход. Кислородную маску, говорит, наденьте на себя, а потом на ребенка. Курица, говорит, или мясо. Вечером, говорит, я занята. А спрашивают, кстати, многие, в основном на английском. Оля летает на международных рейсах. Это престижно, и она заслуживает.

– Ты где? – спрашиваю.

– В Торонто, – говорит и фото шлет.

– Ммм, – говорю.

А что еще сказать? Я не была в Торонто… В энциклопедии на букву «Ц» напротив слова «целеустремленность» должна быть размещена Олина фотография. Она десять лет назад четко сформулировала свои жизненные цели: хочу двоих детей и летать. В смысле стюардессой. Оказалось, что в этих мечтах зашито противоречие. Родив двоих девочек, Оля весила центнер и была размера 52–54.

Как-то на пикнике она, пухлая, с большим круглым подушечным животом, надувала детям большой мяч, на что мой муж, наблюдавший за этой картиной, скептически заметил: «Вообще не понятно, кто кого надувает…» Мы хохотали до икоты.

Оля выяснила, что в стюардессы можно до 30 лет и если ты максимум 46-го размера. Ну, чтобы в проходе не застрять. Оля посчитала, сколько времени ей осталось на реализацию мечты – до первого этапа собеседования в заветной авиакомпании оставалось неполных четыре месяца. А потом поезд уйдет. Точнее, самолет улетит. Без нее…

За 100 дней Оля похудела на 40 килограммов и выучила английский. Сожгите все свои книги по мотивации, давайте я вас с Олей познакомлю?

В день экзамена она позвонила мне и напряженно сообщила:

– Прикинь, у меня ветрянка…

Я присвистнула:

– В чем она выражается?

– Вся в пятнах, температура под 40.

– И на лице тоже?

– Все щи в крапинку.

– Тебе нельзя ехать, – неуверенно сказала я.

Оля хмыкнула. Она проделала изнуряющий путь, и сойти с дистанции у финиша – это не про нее.

– Ты болела ветрянкой? – спросила Оля.

– Да, в детстве.

– Значит, я для тебя не заразна. Отвези меня туда, пожалуйста. Чтоб я народ не позаражала в транспорте. Офис в районе метро «Аэропорт». Там зайди на экзамен и спроси: есть кто-то в комиссии, кто не болел ветрянкой?

Мы поехали вместе. Я в качестве водителя, медсестры и поддержки. Оля, бледная, с килограммом тоналки на лице и заметным ознобом от температуры. Я смотрела на нее, озабоченно повторяющую презент перфект и паст индефенит, и с ужасом понимала, что мы задумали какой-то смертельный номер.

Но это Оля. Ее нельзя остановить, как нельзя остановить поезд на полном ходу. В контексте ее профессии – самолет на взлетной полосе. Она прошла тот первый этап. И второй, и третий. И медкомиссию она прошла. Правда, уже вылечив ветрянку… И вот летает. Весь мир посмотрела, покорила глобус.

Дружить с ней – это как схватиться за шасси взлетающего самолета и зажмуриться, отдавшись во власть судьбы.

Если я приезжаю к ней в гости, мне сразу хочется спать. Организм дает команду: ты дома! – и переодевается в душевную пижаму. И Олин голос убаюкивает мою вечную внутреннюю тревожность, и мне так хорошо, что хочется крикнуть, как наш учитель танцев: «Так, зафиксировались, зафиксировались!» – и зафиксироваться на Олиной кухне. Оля приветливо суетится и пытается накормить самым вкусным.

– Вот, попробуй настоящий швейцарский шоколад. Он невероятный, ничего общего с местным. А вот дынное желе. Это из Китая. Вкусно, правда? А вот кокосовое молоко… С Мальдив…

Я нигде не была, нигде. Но я пробую на вкус Швейцарию, Китай, Мальдивы и Торонто на Олиной кухне в Рассказовке, потому что Оля любит меня и хочет поделиться со мной всем своим миром. Ей для меня ни капельки Швейцарии не жалко…

А еще у меня есть подруга, которая работает оперуполномоченным. Ну, то есть на передовой человеческих грехов. Она сама маленькая и миниатюрная, а внутри – танк. На вид Дюймовочка, а внутри Маргарет Тэтчер. Ее броня видела все: и трупы, и трагедии, и состояние аффекта. У нее есть присказка: «Человек даже представить себе не может, насколько он слаб». Когда я ей звоню, она берет трубку и говорит ернически вместо «здрасьте»:

– Ну давай, расскажи мне, как тебе плохо, ага…

Мы встречаемся с ней очень редко, и это те редкие встречи, когда в разговоре солирую не я. Общение с ней для меня целительно. Я сразу начинаю истово ценить мой мир, в котором много проблем, но нет открытых зияющих ран, пьяных истерик в крови, болезненной ревности до наручников и всего того ужаса, который, как мне казалось, существует только в извращенных детективных сериалах.

Подругу зовут Анжелика. Она не любит свое имя, говорит: «Ну посмотри на меня. Ну где я, а где Анжелика. Анжелика – королева подснежников».

Подснежники – это не цветы. Это трупы, которые будут обнаружены весной, когда сойдет снег. Весна, к сожалению, богата на такие букеты. Все зовут ее Лика. Я зову ее Личка. Пишу в Личку, когда мне тяжко.

«Ну давай, расскажи мне, как тебе плохо, ага», – пишет она в ответ вместо привет, и я улыбаюсь.

Я выросла в дефиците родительской любви. Это такой тонкий слой личной масляной драмы, размазанный на весь жизненный ломоть… А еще несколько лет назад мои посты в соцсети стала комментировать Лала. Она всегда писала что-то мудрое и нежное. Ее комментарии, как батареечки, непременно согревали меня. Потом мы познакомились с ней и ее семьей. Лала старше меня, возраста моей мамы. Она всегда пишет что-то заботливое. Замерзла? Устала? Как дети? Ты хоть поспала?

Эти вопросы – как плед, накинутый на замерзшие плечи, воплощенная в каждом стежочке забота. Она всегда дарит мне какие-то приятные мелочи – крем, который спасет меня от моих болячек, детям моим – конфеты, которые они любят, всякие нужные книжки и шарфы. И в каждом подарке спрятана любовь.

На тебе, Оля, шарфик, не мерзни. И руки помажь кремом, а то кожа сухая. Просто знать, что кому-то не все равно, устала ли я, долетела ли я, успела ли и не сухая ли у меня кожа, – это такое бесценное знание, что я каждый раз благодарю кого-то сверху за то, что послал мне Лалу.

У всех людей есть какие-то травмы в душе. Им сделали больно, поранили до крови. Прошло время и подлечило рану. Там теперь рубец. Люди думают, что там, где рубец, кожа прочнее, и часто проверяют ее на прочность, повторно нанося удары в то же самое место. А она не прочнее, просто грубее. Это такая вынужденная защитная грубость.

У моей Саши много шрамов. Двое детей с разной инвалидностью, муж, который ушел от нее к мужчине, токсичные родители, раненое детство. И при этом я никогда не видела Сашу в плохом настроении. У нее всегда анекдоты на любой вкус и ситуацию. Я хохочу до икоты, когда слушаю Сашу. Она еще анекдоты умудряется переделывать и рассказывает их с участием реально существующих людей. Получается прямо бомба.

На днях я пришла к ней поныть, что вечно хочу как лучше, а получается как хуже. Опять вляпалась в скандал с благотворительностью. А Саша тут же выдает анекдот:

Приходит Оля Савельева к доктору и говорит:

– Посмотрите, док, что-то у меня в боку колет.

– О-о-о, дорогуша, это все ваша благотворительность. Она всегда боком выходит…

И я через пять минут уже смеюсь. Ох, Сашка, как круто, что ты у меня есть… Оля, Саша, Личка, Лала – это мои люди-витамины. Я их бесконечно люблю.

У меня на душе много рубцов, и подруги, каждая из них, очень нежно и деликатно, иногда просто самим фактом своего существования в моей жизни лечат мою душу теплом и участием.

Если вам плохо и внутри зияющая пропасть боли и одиночества, оглянитесь вокруг, поищите в своей орбите свои витамины.

Каждый человек – немножко сатурн. Он – ядро, а вокруг него всегда крутится много разных хороших людей. Среди них непременно есть витамины. Те, кто подпитает вас, когда вам плохо, когда закончились силы идти вперед, и рубец уже прожитой ситуации вдруг воспалился новой болью, и этот нарыв кровоточит, как будто это было вчера…

Оглянитесь и поищите их, этих людей. Они рядом. Кто-то мудрый наверху об этом точно позаботился.

– Саша, – говорю я. – Ты моя витаминка. Аскорбинка.

– Надеюсь, «оскорбинка» не от слова «оскорбить»? – шутит Саша.

Смешная.

Кстати, если у вас все хорошо, то можно стать витамином для кого-то, у кого сегодня плохой день. Это несложно, надо просто искренне захотеть помочь и согреть человека. Иногда для этого достаточно его просто рассмешить или деликатно заглянуть в личку и спросить: «Ты не замерзла?»

Все равно

Одна компания проводила для своих сотрудников выездной корпоратив на базе подмосковного лечебного санатория. По документам – повышение квалификации. По факту – пятиразовое оздоровительное питание, брокколи, бурый рис, спортивные игры, прыжки в мешках, лечебные ванны, по вечерам – дискотека. Короче, такие мини-каникулы.

Люди взяли спортивные костюмы, пижамы, тапочки и приехали отдыхать. Но по документам – напоминаю – повышение квалификации.

Поэтому организаторы пригласили на гастроли меня с лекцией про личную эффективность. Обещали привезти на машине, накормить комплексным обедом, искупать в бассейне и дать гонорар. Моим тельцем они закрывали всю пониженную квалификацию, которую требовалось повысить.

– Надо недолго, буквально пару часов, поразвлекать нашу публику. Сможете? Что вам для этого надо?

– Флипчарт, техническая возможность вывести презентацию на экран и… пилон.

– Пилон?

– Ну, шест посредине сцены. Это если уж совсем лекция не пойдет…

Организаторы понимающе смеются. Кто-то из них был у меня на лекции и очень советует. Им «нравица». Я такая свистуниха, ношусь по сцене, ручками машу, глазами хлопаю, ножки-сапожки, платье-колокольчик, э-ге-ге, ррребята, давайте жить дррружно! То, что нужно.

В общем, я согласилась. Напомадилась. Поехала. Надела квадратные очки, чтоб казаться. Белый верх и черную утягивающую юбку с разрезом. Такая учительница из известных фильмов. Села в машину, брендированную логотипом компании.

Помимо водителя в машине на переднем сиденье сидел дяденька в дубленке, квадратной шапке с завязочками и волосатом шарфе. Выяснилось, что я не единственное развлечение на этом празднике жизни. Еще караоке и вот этот дяденька. Профессор, доктор экономических наук, на минуточку. Мы разговорились в дороге.

Он отрекомендовался Андреем Викторовичем. Ехал читать людям лекцию на тему «Личный антикризисный план». То есть он собирался людям, которые приехали расслабляться, прочесть лекцию о том, что не надо расслабляться. Потому что – ау! – может, кто не заметил, но кризис на дворе!

По дороге мы попали в пробку. Водитель нервничал, а профессор был спокоен.

– Ничего, – сказал он. – Потерпите еще пару месяцев, и пробки исчезнут.

– Куда же они денутся? – удивилась я.

– А сейчас в апреле цены вырастут еще раза в три, а должности многие сократятся. Людям некуда, не на что и не на чем станет ездить…

Мы с водителем переглянулись и удрученно замолчали. А профессор продолжал ванговать.

– Да. Сейчас к лету начнется гражданская война. Если есть куда, лучше сбежать на лето в деревню с детьми. А то теракты, поджоги, покушения, зачем это…

– Слушайте, Андрей Викторович, – уточняю я, сохраняя вежливое самообладание. – А вы сейчас об этом собираетесь людям в зале говорить?

– Ну да. Я в этом вижу свою миссию – предостеречь. Научить, как выжить, что делать и кто виноват.

– Ясно, – говорю я и думаю, что организаторы попали. Наверное, стоит предупредить, но что я им скажу? Тут чувак к вам едет, будет вас к войне готовить, закупайте каски?

Я под предлогом занятости погружаюсь в планшет, чтобы не сидеть в ядерном грибе безнадеги, распыляемом профессором. Мы прибываем на место. Располагаемся. Профессор выступает первым. Я – только через три часа. Но мне неймется. Я не хочу есть и в бассейн не хочу. Я нервничаю: что этот профессор сейчас наговорит людям и как мне их потом реанимировать?

Спускаюсь в конференц-зал. Вижу, выступает председатель профсоюзной организации. Шутит с трибуны. Люди отзывчиво и дружно смеются.

Аудитория – человек сто – совсем ручная. Люди расслабились, доверились, подставили пузико почесать. Сидят улыбаются, благоволят лектору. Наконец, объявляют имя и тему профессора. Он из-за кулис выходит на сцену, взбирается на трибуну.

Я раздетым-то, в смысле без верхней одежды, его и не видела. На нем костюм, вполне прилично смотрящийся с последнего ряда огромного конференц-зала, и такой расцветки рубашка, какую только Жанна Агузарова могла бы купить своему мужу в день рождения, чтоб он выглядел достойно среди приглашенных марсиан. И начинается лекция…

– Мы живем, к сожалению, в переломный жизненный момент. Я не могу сказать вам ничего утешительного. Все мои прогнозы всегда сбываются. В этом году начнется война, и вы должны быть готовы к этому, а не плескаться в бассейне, избегая думать о надвигающейся опасности. Грядут самые страшные пять-семь лет в вашей жизни…

Я наблюдаю за людьми в зале. Они съеживаются, вдавливаются в кресла, достают блокноты – собираются что-то записывать.

– Все подорожает в 32–36 раз, – злорадно хихикая, сообщает веселый профессор. – Итого буханка хлеба через пару лет будет стоить около 7000 рублей. Гречка примерно так же. За кило. Но это еще терпимо. Вот меня сейчас накормили завтраком из трех блюд. Это неправильно. Привыкайте, учитесь есть мало и однообразно. Готовьте к этому ваши организмы. Медикаментов, например, не будет вообще. Зарплаты не изменятся. Хорошо тем, у кого останется хоть какая работа. Работа – это имеется в виду производство. Бездельники всякие современные – страховщики, юристы, пиарщики – никому будут не нужны. Учитесь печь хлеб и добывать уголь в шахте, иначе можете не выжить.

В зале сидят представители компании, которая не то что попала, а возглавляет рейтинг «бездельников» по классификации профессора. Удрученное, подавленное молчание слушателей.

– Война начнется еще в этом году. В августе. Ждите танки, подъезжающие к Москве. Война с НАТО. Молитесь, чтобы с НАТО. Важно, чтобы не с Китаем. Китай – единственная страна, армия которой морально готова воевать в условиях ядерной войны. Китаю мы проиграем сразу, всухую. Продлится война до 2020 года. Потом будет полегче, но не сразу…

Народ слушает профессора и что-то обреченно записывает.

– Ну что же нам делать? – робкий напуганный голос из зала.

– Берите пример с моей семьи, – рапортует лектор. – Мы купили добротный деревенский дом с подполом. Купили запасы соли, сахара, гречки и тушенки на семь лет. Главное, запаслись обезболивающими с большим сроком годности. В аптеках будет только йод и зеленка. Возможно, бинты. Если есть деньги, то, не теряя времени, покупайте золото. Ну, серебро тоже можно. Но лучше золото. В унциях. Бумажки всякие, доллары, рубли и евро, никому не интересны во время войны. А унцию золота легко обменять на буханку хлеба. В декабре, когда все побежали за телевизорами и мультиварками, мы с женой вставили себе импланты дорогие, немецкие. Потому что скоро лечить будет нечем. Надо сейчас, если есть деньги, вложить их в свое здоровье… Потому что эпидемии неизбежны. Будет косить пачками. А лекарств не будет. Даже анальгина какого-нибудь.

Люди слушают и хмурятся. Они плавали в бассейне, растирались махровыми полотенцами, ели курагу с творогом и булочку с изюмом. Они отдыхали. И вдруг… Это все равно что тебя за шкирдак вытаскивают из бани и швыряют в снег. В принципе не смертельно, полезно даже, но какого черта, профессор, предупреждать надо…

Я выхожу из зала и иду мирно пить кофе. Я кофеманка. Я иду и думаю о том, сколько мне нужно купить кофе, чтобы хватило на семь лет. Минут за пять до окончания лекции я возвращаюсь в зал.

Похоронная атмосфера ощущается физически. Так и есть. Люди похоронили свою надежду на лучшее будущее. Профессор (доктор экономических наук, уважаемый человек, работает в авторитетном вузе – как ему не верить?) продолжает кидать комья земли на «гроб»:

– …Ни в коем случае не берите кредитов. Вы не сможете их отдать. Приватизируйте муниципальное жилье. Правосудие на время войны возьмет тайм-аут, никакой справедливости закона, наоборот, будет царить беззаконие…

– Андрей Викторович, – упавшим голосом говорит главный организатор. – Ваше время подошло к концу…

– Да, я заканчиваю, – весело соглашается профессор. – Последнее, что я хочу вам сказать. Моя миссия в том, чтобы вас предупредить. Я сделал все, что мог, в разрезе двух предоставленных часов. В 2020 году мы с моей семьей будем сидеть на веранде нашего дома, пить чай с сахаром и говорить: «О, вон, смотри, человек пошел». Живой здоровый человек на улице будет большая редкость…

Смотрю, у улыбчивого председателя профсоюза уже глаз дергается. Он стучит ложечкой по стакану с водой и объявляет спасительное:

– Кофе-брейк!

Профессор уходит за кулисы, вирус обреченности, разлитый в воздухе, остается на сцене. Люди никуда не уходят, сидят в зале, вдавленные в кресла неподъемной тяжестью трагичной информации. Они уже не хотят кофе, они хотят умереть прямо сегодня, чтобы в сентябре месяце не ползти за буханкой хлеба с последними 7000 рублей по сожженной и разбомбленной Москве, зажимая нос от сладковатого запаха разлагающихся трупов людей, умерших от эпидемии, которую нельзя вылечить арсеналом лекарственных средств, состоящих из зеленки, йода и бинтов…

Я думаю, что если убить профессора прямо сейчас, за кулисами, то можно очень выгодно пересидеть напророченные им события в тюрьме, а в 2020-м как раз выйти по амнистии… Объявляют мой доклад. Я выхожу на сцену. Софиты безжалостно светят в лицо, я плохо различаю людей в зале.

– Спасибо всем, кто остался на моей лекции, а не побежал за гречей и тушенкой. Потерпите пару часов, потом вместе пойдем. За мной не занимать…

Вижу – в зале появляются первые робкие улыбки.

– При всем уважении к профессору я не могу не заметить, что если он и дальше будет ванговать и гастролировать со своей миссией по трудовым коллективам, то долго его немецкие импланты во рту не продержатся…

Народ начинает улыбаться шире, я называю это «чеширить». Я запускаю первые самолетики шуток моего стендапа. Тяжело. Люди все еще там, на похоронах. А тут пришла я – и пустилась в неуместную присядку. Все примеряют на себя печальную перспективу будущего, напророченного профессором, сидят, опустив глаза.

Чем больше глаз, тем проще говорить. Я борюсь за поднятые, устремленные на меня глаза. Мне важно заинтересовать аудиторию, понравиться ей. Это называется метод всплывших пельменей. Как всплывают те пельмени, которые готовы, так и смотрят на лектора те люди, которые готовы слушать.

Я отставляю в сторону заявленную тему. Выхожу из-за трибуны. Подхожу к краю сцены. Говорю без микрофона, проникновенно и искренне.

«Знаете, друзья, мне довелось в жизни работать на разных работах. И одна из них заключалась в написании текстов для открыток. Да-да, вот эти открыточки с капельками росы на лепестках свекольно-красных роз и текстом:

Я поздравляю с днем рожденья,
И я желаю от души:
Пусть будут в жизни все мгновенья,
Как эти розы, хороши!

Это я, да. Ну а что? Я была молода, и мне нужны были деньги.

Так вот, там я научилась одной очень мудрой вещи: нельзя в поздравлении употреблять эмоционально отрицательно окрашенные слова. Нельзя желать: «Пусть минует боль, пусть уйдет беда!» Надо просто сказать: «Будь здоров и счастлив!»

Потому что слова, наполненные горьким смыслом, такие как «боль», «беда», «печаль», – они как бациллы. От них болит голова, они ввергают в пучину уныния, распространяют метастазы обреченности. Вроде пришел поздравлять, но говоришь «пусть минует беда» – и настроение испорчено.

Помните притчу про царя, которому приснилось, что у него выпали все зубы, и он позвал двоих толкователей снов и попросил объяснить, что это значит?

И один сказал: «Все твои родственники умрут!» – и был казнен. А второй сказал: «Ты переживешь всех в своем роду» – и был премирован. Хотя по сути речь шла об одном и том же.

Наше настроение, наша речь, наше отношение к жизни – это наша зона ответственности.

Очень многое зависти от набора наших внутренних интерпретаций, от того, что мы видим: наполовину полный или наполовину пустой стакан. Безусловно, есть вещи, которые мы не в силах изменить. Ход истории, законы физики, запрограммированные судьбой страны катаклизмы – это вещи, неподвластные нам.

У всех вокруг, друзья, доллар стал по 70 рублей, у всех. Ни у кого он тридцаточкой не остался. Вы не можете это изменить. Зато можете изменить то, с какими эмоциями вы реагируете на этот факт. Стонете, жалуетесь, тиражируете панику, многократно ее усиливая? Задумайтесь, зачем вам это.

Почему вам так комфортно быть жертвой обстоятельств, которые вы не в силах изменить? Жертва – это манипуляция. «Я самый несчастный человек в мире». Почему выгодно быть Карлсоном? Потому что тогда можно и дальше бездействовать. Потому что самый больной человек в мире только и делает что лежит, умирая, и ловит сачком сочувственные взгляды.

Вы не можете остановить несущийся на всех парах поезд. Зато вы можете выбрать: встать перед ним или не встать. И за этот выбор понести полную ответственность. Перебазировавшись сюда, в наш зал, вы тоже имеете право выбора, как вам реагировать на лекцию нашего профессора. Вы можете прямо сегодня начать ждать смерть. Говорить о ней, готовиться.

Но – как по мне – так это уже и не жизнь. Я не призываю ходить по городу с идиотской, намертво приклеенной улыбкой. Я призываю не позволить внешним обстоятельствам отобрать у нас присущий каждому талант радоваться и ценить жизнь. Каждый драгоценный денечек.

И даже если наш профессор в чем-то прав и какие-то из его прогнозов – не дай Бог! – сбудутся, то я не против профилактической закупки гречки. Но покупая ее, купите и пирожные, а?

Люди в зале благодарно улыбаются. Пельмени готовы. Полный зал устремленных на меня глаз. Надо жить и смеяться, стремиться и мечтать. Я вот, например, хочу дочку. Я очень хочу дочку. Щечки с ямочками, ножки в перетяжечках. Я мечтаю о ней, оживляю, материализую свое желание, я уже купила заколочки с как живыми бабочками и розовые атласные туфельки-пинетки 18-го размера…

– Ну так этого мало! Дети не от заколочек рождаются, – хохмит председатель профсоюза. У него больше не дергается глаз.

– Да ладно? – подыгрываю я. – Вот если бы деньги давали не только за второго ребенка, но и за попытки, я бы уже озолотилась…

Народ хохочет, расслабился, доверился. Я рассказываю историю моей подруги, которая очень хотела жить отдельно от проблемных родителей. Так хотела, так мечтала… Но финансовые тиски и обязательства не позволяли никак решить эту проблему. Я поддерживала ее тогда как могла. Ты только мечтай, работай, пытайся, все получится.

Однажды она совсем отчаялась. И я пошла в магазин и купила ей… шторку для ванны с жирными синими дельфинами. «Когда-нибудь ты повесишь эту шторку в ванную своей квартиры!» – сказала я.

Подруга засыпала и просыпалась в старой квартире с проблемными родителями, глядя на эту шторку. И спустя год так сложились обстоятельства, что она – одна из всех – получила жилищную субсидию и взяла в ипотеку маленькую замкадышевую квартирку! Но свою! Отдельную!

– И угадайте, что висит в ванной ее квартиры? – с преувеличенной загадочностью спрашиваю я.

– Ваш портрет? – хохмит председатель профсоюза.

Он все-таки классный. Я смеюсь вместе с залом. Напряг ушел, мы будем жить. Мы все вместе переместились с похорон на корпоратив и уже все тут танцуем вприсядку…

Готовиться к худшему – это тоже жизненная стратегия, заслуживающая внимания. Как самураи, которые вступают в схватку, лишь прокрутив в голове все варианты развития событий и приняв собственную смерть как худший вариант. И дерутся потом так, будто это уже произошло. А раз ты уже умер, то и нечего терять.

Но как по мне, так жизнь в ожидании смерти – это уже смерть. Я не предлагаю ходить с нестираемой улыбкой на лице и немотивированной мантрой «ВСЕБУДЕТХОРОШО» под минометными обстрелами.

Я просто предлагаю замечать хорошее уже сегодня, увидеть в кризисе возможность начать новую жизнь и оптимальное время для кардинальных перемен, забанить уныние и апатию, которые эпидемией, воздушно-капельным путем распространяются в обществе благодаря вот таким вот профессорам, и просто жить свою жизнь начисто, без черновых вариантов, потраченных на ожидание, что кто-то придет и решит все ваши проблемы, и страхи-страхи-страхи, что все будет плохо… Не будет, ребят. Потому что как все будет, зависит только от нас…

Вечером я уезжаю из пансионата. Меня выходят провожать почти все слушатели. Мы провели чудесный яркий день вместе и теперь стоим на крыльце, хохочем, ждем, пока водитель прогреет машину.

Вдруг из дверей пансионата выходит профессор. В шапке с завязочками и с волосатым шарфом. Оказывается, он тоже был здесь весь день, хотя все думали, что он уехал сразу после своей лекции, спасать остальное народонаселение России. На крыльце воцаряется зловещая тишина.

– Всем до свидания, – вежливо говорит профессор. – Желаю вам все успеть и с пользой использовать оставшееся нам мирное время.

И вдруг где-то на задних рядах слышится тихо напевающий голос председателя профсоюза:

– В темно-синем лесууууу, где трепещут осииины, где с дубов-колдунов опадает листваааааааа…

Народ подхватывает:

– На поляне лесноооооой зайцы в полночь косилии и при этом напевали странные словааааааа!

И мы все, переглядываясь и смеясь, на разные голоса затягиваем: «А нам все равно, а нам все равно…»

Профессор затравленно смотрел на нас из окна автомобиля. Водитель не трогался, ждал меня.

– Знаете что, ребят? – сказала я, глядя на квадратную шапку профессора с завязочками, понимая, как сильно я не хочу в ту машину. – Можно я здесь, с вами переночую?

– Уррраааааааа!

Под дружный одобрительный гул народа мы помахали отъезжающей машине, увозящей профессора в дом с гречкой и тушенкой, а сами пошли играть в «Крокодила».

Потому что жизнь – продолжается!