Kitobni o'qish: «Купола в окне», sahifa 8

О лишнем ребёнке

Сегодня в храм вошла тоненькая молодая женщина, и с порога заявила:

– Аборт буду делать…

У меня до закрытия храма оставался час времени, и весь этот час мы с нею разговаривали. Открывался пласт за пластом. Под конец пошли такие дебри, что я только молилась и слушала, наблюдала, не пробьётся ли сквозь эти дебри лучик солнца.

Началось банально.

– У меня и так трое детей, мне нечем будет кормить ещё одного ребёнка.

– Что, у вас лишней чашки каши не найдётся, лишнего стакана молочка?

– Не на что будет одевать.

– У вас же после деток наверняка осталась куча белья.

– Мы всё раздали!

– К нам в храм постоянно приносят мешки детского замечательного бельишка. Разве ж не наберём?

– Мне мама не разрешает!

– В таких вопросах разве можно маму слушать? Она потом сама будет без ума от внучка или внученьки.

– Я устала!

– Но это же временно, дети быстро растут, а старшие будут помогать…

– Я хотела детей к морю свозить! Для здоровья! А если рожу – какое море?

– Будете в море купаться за счёт убитого малыша??

– Всё равно его душа пойдёт к Богу…

– По мнению некоторых отцов Церкви, такие деточки не идут ни в место мучения, ни в место радости. Какая радость, когда родная мамочка убила, и не раскаивается, и не оплакивает, и не молится… Вам самим-то как потом с этим жить?

Ну и так далее… Чем дальше, тем труднее становился разговор. Со стороны молодой мамы пошли откровенные нападки на Церковь, и я больше молилась, чем говорила.

Тем не менее, когда прощались, она сказала, что подумает.

Пока ехала домой, я прокручивала в голове наш разговор и всё не могла успокоиться.

А дома, едва включила компьютер, прочла письмо нашей прихожанки. Приведу его полностью: "Реальная история. Рассказ можно писать. Недавно лежала в гинекологии. Пятиместная палата, три женщины. После обеда все выходят из-за стола и слышат истошный крик женщины из нашей палаты. Сначала подумали, что ей плохо. А потом оказалось, что ей звонили из полиции. Муж и трое детей насмерть разбились в машине, а она лежала после аборта и перевязывания труб".

Как я была «злой тёткой из храма»

Где только не встречаешь рассказы и жалобы на злых тёток из храма, которые заставляют женщин стирать помаду с губ, надевать платки, укутываться в какие-то длиннополые фартуки, превращая джинсы в юбки, ворчат по поводу этих самых джинсов и открытых сарафанов… Которые мужчин принуждают снимать шапки и недовольны видом волосатых ног, ежели захожанин в бриджах… Ну и лицам обоего пола делают обидные замечания по поводу того, как надо креститься, ставить свечи и прочая, прочая.

Себя никогда не причисляла к этим тёткам. На вопросы с готовностью отвечаю, но молча оттираю помаду с иконы и затепливаю лампаду, которую погасил любитель возжечь свечу от неё, а не от горящей свечки. И всё тихо-спокойно.

Но, как показала жизнь, и мне пришлось побывать в шкуре «злобной церковной бабки», и как вспомню об этом… Но всё по порядку.

Самое страшное в нашем деле, по моему мнению, – если по недосмотру кто-то зайдёт в алтарь. Ловить граждан на амвоне и солее – уже холод по сердцу, а уж алтарь… Пока такого не было, Господь хранил, но «на подходе» останавливала людей.

Не так давно храм взяли на охрану, и появилась «тревожная кнопка», которой не пользовалась ни разу. Понимаю, что это работа охранников, но хочется тихо-мирно разрешить все конфликты и не срывать ребят на вызов.

Сегодня день выдался не из лёгких. Было три отпевания подряд, и ходить пришлось много. На улице жара, в каменном храме прохладно, если не сказать больше. Вышла на улицу – голова закружилась, подействовал перепад температур. Стала закрывать железную дверь на ключ, чтобы отлучится ненадолго, а замок заклинило.

Мучилась-мучилась, и оставила храм незапертым. Обратно возвращалась почти бегом. В храме всё было спокойно. Следом за мной поднялся по ступенькам дед с палкой. Он года два назад похоронил жену и ходит к нам в храм как на работу. Говорит, что здесь легче ему, чем дома, тоска не давит.

Я его попросила не уходить сразу, а подождать меня – почищу подсвечники, долью масла в лампады, протру иконы, и он поможет мне закрыть железную дверь. Он согласился, но не успела взяться за работу, как в храм решительно, не снижая скорости, зашла женщина в таких грязных футболке и трико, словно недавно лежала на земле. Волосы торчали копной. Видно было, что они давненько не мылись и не расчёсывались, и тоже основательно повалялись в дорожной пыли.

Женщина шла, не разбирая дороги, и я рванулась за ней – преградить вход на солею. Она подошла к иконе, я застыла неподалёку. Она перешла к другой – я сменила позицию, не теряя её из вида.

Женщина развернулась:

– Чё ты ходишь за мной? Пошла отсюда!

– Нет, – ответствовала я.

– Что?? – взревела потрёпанная жизнью, и ринулась ко мне, но тут в боевые действия вступил доблестный дед с палкой. Он разразился воспитательной речью, что так нельзя, и она должна понять, где находится.

Помятая отправилась в угол, где стала прихорашиваться, глядя в икону. Я не выдержала:

– Зеркало нашла?

Она ринулась ко мне, замерла, глядя с ненавистью:

– Я тя щас ударю!

– Попробуй! – ответила я, – Шла бы ты отсюда, а? По-хорошему прошу! Пьяным нельзя в храме.

– Я не пьяная! Мне два укола поставили!

– Ну хорошо, два укола. Иди, а? Иди с миром!

– Не пойду, я молиться пришла!

Мне вдруг стало жаль её, но к жалости примешивались страх и тревога. Это мне молчать надо, и молиться! И не допустить, чтобы она ввалилась в алтарь.

Я переместилась к незапертой боковой алтарной двери. Заняла заградительную позицию, и тут только с сожалением вспомнила о «тревожной кнопке», что мирно «загорала» где-то в шкафу, на чёрном брелке.

Помятая закрутилась по храму. Далее шло как в страшном сне. Женщина то приближалась ко мне, то отскакивала. Подскочив в очередной раз, крепко толкнула меня, и я едва не упала, удержала равновесие, сделав несколько шагов. Дед воскликнул что-то и, сев на лавочку, подслеповато щурился в телефон, пытаясь вызвать милицию.

Женщина отбежала в угол, а я в открытые двери увидела больничного охранника в синей форме. Рванула к выходу, окликнула его и вернулась на свой пост у алтарных дверей.

С охранником, что контролирует территорию больницы, всё решилось быстро.

– Я её вывести не могу, не имею права, – сказал он, – но погодите, не вызывайте охрану, она сейчас уйдёт.

Помятая остепенилась. С показной серьёзностью начала изображать на себе невесть что, замирая перед иконами. Типа крестилась. Ещё немного, ворча, пошаталась по храму и покинула его, наконец. Охранник вышел следом.

… Долго я не могла прийти в себя, дед тоже. Потом прибралась, поставила храм на сигнализацию, и мы вышли на улицу.

Дверь закрылась на удивление легко, и помощь деда не понадобилась.

Батюшке я вряд ли решусь рассказать эту историю, он сразу строго скажет: «А красная кнопка на что?»

Он прав! Надо брелок на стол положить, в зоне видимости.

А ещё я думаю о замке… Он заклинил, и я оставила деда. Без него… Страшно подумать. Тоже натерпелся, болезный. Хорошо, что охранник вовремя появился.

Ещё бы с этой помятой нормально поговорить, если зайдёт трезвая. Если зайдёт.

Отец Небесный

Зашёл человек в храм и завёл речь о том, что все для него одинаково боги – и Будда, и Кришна, и Христос…

Отвечаю, и ведь откуда-то пришло в голову, что сказать:

– Представьте, что Вы пришли в больницу и просите позвать своего отца, который лежит в одной из палат. Вас спрашивают: «А где Ваш отец? В какой палате? Как зовут?» Вы отвечаете: «Без разницы, позовите любого мужчину». Что о Вас подумают? И как отнесётся к Вашим словам Ваш родной отец?

– Ну как же, я назову имя своего отца!

– Вот именно. Один у нас Отец Небесный, Один, и нет иных, и быть не может. Не гневите Бога, ставя Его в один ряд с людьми.

– Как-то я об этом не думал… С такой стороны не смотрел на этот вопрос.

О суевериях невероятных

Зашла 11 сентября женщина благопристойная в храм, говорит:

– А ведь сегодня нельзя ничего резать ножом, особенно круглое что-то.

Я так и замерла с ножом в руке, только что собрались мы нарезать на кусочки большую просфору. Даже смешно стало. Говорю:

– Вы знаете, что это суеверие?

А напарница моя по церковной лавке продолжила:

– У нас священник был, старенький. Он однажды с амвона сказал: вы что думаете, что арбуз и голова Иоанна Крестителя – это одно и то же? А кухонный нож – всё одно что меч, которым усекли голову? Боитесь примет, сидите на лавочке, а своими острыми языками половину села перерезали!

Прихожанка смутилась и быстро отошла. А вечером, дома, набрала я в инете «Приметы и суеверия на день Иоанна Крестителя». Чего только там нет! И хлеб непременно надо разламывать руками, и не сметь яблочко разрезать – а вдруг кровь потечёт(!), и варить нельзя, и круглые тарелки ставить на стол не положено, и красное не есть… Дурдом отдыхает. А в конце лукавые пишут всё-таки: «В приметы верят далеко не все, хотя предосторожность не помешает. Русская православная церковь не поддерживает суеверия народа, но велит придерживаться строгого поста и обращаться с молитвами к Богу». И это так, мелкими буковками, между прочим.

Вчера, после отпевания в храме, наблюдалась очередная атака суеверия. Незадолго до окончания отпевания мужчина вышел из храма, вернулся, запыхавшийся, с пакетом в руке. В полупрозрачном пакете просматривались тапочки и пачка сигарет.

После того, как батюшка высыпал на покрывало освященную землю в виде креста, человек этот ринулся ко гробу, дабы сопроводить покойного в мир иной тапочками и куревом. Батюшка успел его остановить.

Гроб благополучно закрыли, вынесли из храма. А священнику пришлось потратить ещё немало времени, чтобы объяснить родным, что нужно молиться за душу усопшего, и раздавать милостыню, которую Господь вернёт их умершему в виде духовной милостыни.

Но чему удивляться, если на сайтах ритуальных услуг можно встретить советы положить в гроб расчёску, часы и сигареты!

Совсем недавно перед тем, как опустят крышку, прямо на белоснежное покрывало, что закрыло усопшую, родственник водрузил деревянную клюку:

– Это её палка! Как она там без неё?

Батюшка пытался вразумить, но куда там. Поэтому махнул рукой – закрывайте!

Ещё случай. До отпевания решено было родственниками, что прощаться будут на кладбище. Закончилось оно, и у открытого гроба, усыпанного цветами, столпились люди. Вдруг одна пожилая женщина положила на усопшую тысячу рублей.

Священник сказал ей:

– Зачем? Отдайте лучше нищим, или нуждающимся!

Та забрала деньги, но нет уверенности, что снова не сунула в гроб, только незаметно.

Такое происходило не раз. Обычно сыплют в гроб монеты. Суеверие превращает человека в зомби, отключает мозги и логику. Кто-то что-то сказал, и страшно не исполнить. Слушают бабок неразумных, а священника – нет. Гордыня и суеверие рука под руку идут.

Голубь

В храм заносят гроб. Его сопровождает чёрная толпа, и в шуме стучащих каблуков и шаркающих туфель слышится хлопанье.

Голубь! Летит над гробом, потом взмывает вверх и устраивается на окне. Окна в храме высоко, по обычным меркам – на втором этаже.

Кто-то в толпе проговаривает возвышенным тоном:

– Это её душа воплотилась!

Всё отпевание голубь сидит на подоконнике, на самом краю, выгибает шейку, посматривает вниз круглым глазом.

Батюшка, проводив гроб, возвращается со словами:

– Эта женщина очень любила голубей, к ней на подоконник их много слеталось. Вот, проводил один…

На этом миниатюру о голубе можно закончить. Позже именно до этого места рассказывала знакомым, как чудесно проводил голубь свою хозяйку, без подробностей. Все умилялись.

Но история так быстро не заканчивается.

После отпевания пытаемся с батюшкой выгнать голубя. Птица усаживается на Царских Вратах. Батюшка шугает его оттуда какой-то палкой. Голубок перелетает на перила клироса, что на втором этаже, где на службах поёт хор. Батюшка поднимается по крутой лестнице, голубь возвращается на Царские Врата. Это повторяется три раза. Хорошо, что птица в алтарь не залетает, курсирует от Врат до клироса и обратно…

Я пытаюсь не пустить голубя на Врата, завернуть к выходу. Двери в храм широко распахнуты, оттуда льётся тёплый вечерний свет. Но, едва голубь срывается с места, как в свете появляется синяя тень, кто-нибудь да возникает на пороге, и голубь пугается, разворачивается, делает круг, усаживается на прежнее место.

Наконец, налетавшись, взмывает к паникадилу – высоко подвешенной церковной люстре. Там его уже никто не может достать. Батюшка, уставший донельзя, уходит. Ему ещё нужно заехать в епархию, а потом ждёт вечерняя служба в кафедральном соборе.

Мне тоже пора закрывать храм, но… Поднимаюсь на второй этаж, на клирос. Так и знала – книги и ноты изгажены… Да уж, «душа умершей». Чего только не придумают! Душа сейчас где-то на пути к Страшному суду. А голубь – он и есть голубь. Молодая птичка, мозги с горошинку.

Голубь устроился на узорной макушке паникадила и уже задремал, но, узрев меня, встрепенулся, смотрит с безопасного расстояния. Храм озарён жёлто-оранжевым светом.

Ладно – книги, я их сейчас почищу, а если всё-таки в алтарь залетит? Беда… Спускаюсь вниз, беру ворох салфеток, сухих и влажных, и большой белый шарф. Снова карабкаюсь по крутой лестнице. Это крылатое чудовище сидит, смотрит. Начинаю махать шарфом и шикать. Минут двадцать машу шарфом, то так, то этак, захожу с разных сторон. Молюсь…

Надо сказать, что потом два дня рука болела в плече – так намахалась. Голубь, обеспокоенный мельтешением шарфа, наконец–то срывается с паникадила и пикирует вниз, в тёплый поток света. Ура.

Спускаюсь вниз – он расхаживает по столу со свечками и книгами. Встаю в проходе, перегораживаю путь в храм и расправляю шарф. Улетай в дверь! Только бы никто не появился и не спугнул! И голубь, наконец-таки, вылетает на улицу!

Закрываю двери и в изнеможении падаю на стул. Ну очень милая история…

Зачем платок

Заходит в храм женщина с необыкновенно пышной причёской. Просто облако из воздушных каштановых кудряшек. Платок не попросила, а нам и не велено навязываться. Платочки лежат в коробке на столике при входе, аккуратной стопкой. После стирки они не теряют слабый запах духов. Кому-то это не нравится, кто-то забывает попросить, кто-то принципиально не хочет молиться в платочке.

Кудрявая женщина заходит часто, всех нас знает по именам, но платочек принципиально не берёт. Вот и сегодня быстро проходит к иконам с лампадками.

Возвращается, проводит рукой по шевелюре, и в пальцах остаётся… клочок кудряшек. Она перекладывает его в другую руку, снова трогает волосы… Снова кулачок полон каштановых волос. Поворачивается боком – половина причёски выжжена!

– А я только из парикмахерской! Ещё и лаком побрызгали!

– Хорошо, что ожогов нет! Надо было платок надеть.

– Ах, да. Вот зачем его надевают!

Давайте в другой раз

В прошлое воскресенье, по просьбе родных, священник пришёл в больницу, чтобы исповедать и причастить тяжело болящего, семидесятилетнего мужчину.

Тот встретил гостей в довольно бодром состоянии. Священнику, который пришёл с Дарами, сказал:

– Я передумал исповедоваться и причащаться. Чувствую себя хорошо. Давайте в другой раз.

Как только друг больного и батюшка не уговаривали, болящий твёрдо стоял на своём. В другой раз, и всё тут. А ночью он умер, в среду отпевали.

Родные умершего страшно сокрушались, но что сделаешь теперь? Только молиться, чтобы простил Господь.

О соборном масле

Зашла знакомая в храм.

– У вас когда Соборование? В нашем храме завтра. Священники молодые, не велят своё масло приносить и домой забирать.

– Нововведение какое-то, – отвечаю, – всегда масло приносили, батюшки освящали, добавив капельки кагора. Потом это масло можно и в пищу употреблять, и наружно… Разные мнения есть насчёт того, можно ли другим его давать.

…Дома на сайте «Азбука веры» прочла такой диалог:

– Благословите, батюшка! Подскажите, могу ли я поделиться с нуждающимся Соборным маслом, или я должна им пользоваться сама, если меня им соборовали? Спаси Вас Господи! р.Б.Нина

Игумен Феодор, модератор:

– Дорогая моя! Не масло исцеляет, но, по слову Апостола "молитва веры исцелит болящего", впрочем, в Таинстве Елеоосвящения с помощью освященного масла. Масло можно дать, но следует сказать о первенстве молитвы и непосредственного участия в самом Таинстве Елеоосвящения. Спаси Христос!

И вдруг вспомнился один случай. Много лет назад звонит одна прихожанка нашего храма и говорит:

– У тебя масла нет, что осталось после Соборования?

– Есть, – отвечаю, – а тебе зачем?

– В больнице лежит наша с тобой знакомая, некрещёная. Обварилась она кипятком, бачок с горячей водой переставляла в бане, не удержала. Облила живот и ноги. Я ей о масле рассказала, и она просит принести чуток.

На другой день, в пятницу, навестила я страдалицу. Лежит на кровати без одежды, медработники соорудили для неё по краям бортики из простыней, сверху прикрыли пологом из марли. На живот и ноги больной смотреть страшно – красные мокнущие пятна ожогов.

Помазали с молитвой по краям пятен. Оставила бутылёк с маслом ей. А в понедельник звонит прихожанка:

– Была я у нашей больной! Все врачи в шоке! За выходные дни все места ожогов покрылись корками, а под ними свежая розовая кожа образовалась. Сказали, что, мол, не знаем, чем Вы лечились, но продолжайте лечение.

Кстати, однажды на Соборовании произошёл такой случай. Пришёл местный коммунист, уселся на лавочку.

– Я, – говорит, – некрещёный, просто пришёл посмотреть, интересно, что тут делается.

Посмотрел. Увезли с сердечным приступом на скорой. Но он принял Крещение позже. Видимо, дошло до него, что не всё так просто в Церкви, как ему казалось.

Тёмная история

Прибежала в храм молодая заплаканная женщина. Мама её, крепкая ещё, здравомыслящая старушка, решила покончить жизнь самоубийством. Выпила бутылочку неразведённой кислоты. Потом испугалась, вызвала скорую.

В больнице сделали промывание, обезвреживали кислоту, но слизистая гортани и желудка были сильно обожжены.

– Мама, почему? Зачем ты это сделала? – восклицала дочь.

Проверили бумаги старушки дома, оказалось, что она взяла большой кредит. Но денег нигде не было. В доме не появилось ни одной новой вещи. Ни подруги, ни соседи тоже ничего не смогли сказать.

– Зачем тебе были нужны деньги, мама? Куда они девались? – плакала дочка.

Но мать молчала.

Пришёл наш батюшка, и старушка исповедовалась, говоря с трудом, едва слышно. Что рассказала, и сообщила ли что-то священнику – мы никогда не узнаем. Известно только то, что батюшка спросил, раскаивается ли она в смертном грехе – попытке самоубийства. Она кивнула головой, из глаз посыпались слёзы.

На следующий день старушка умерла, унесла с собой тайну больших денег. Будут ли родные подавать в суд, расследовать – неизвестно. История, покрытая мраком…

Для нас главное, что скончалась, примирившись с Господом.

Успел

Зашёл в храм немолодой человек. Высокий, прямой, худощавый. Ничего в нём не было примечательного, разве что большой живот, неестественно выпирающий при его худобе, и бледное лицо, с желтовато-зеленоватым оттенком.

Он купил пачку больших свечей, а потом обратился ко мне.

– Мне нужно с Вами поговорить, – голос был спокоен и серьёзен, – мне осталось жить пару недель. Что я должен успеть сделать перед смертью?

Я, от неожиданности, заволновалась.

– Вам нужно исповедаться и причаститься. Следующая Литургия – в воскресенье, через неделю. Самое главное – возьмите тетрадку, ручку, и напишите генеральную исповедь. За всю жизнь, с семилетнего возраста. Припомните, кого обидели, на кого обиделись сами. Кому причинили зло, ущерб… Каждый грех – словно камень. Зачем Вам Там – чемоданы, набитые камнями? Оставьте их здесь, не забирайте с собой.

– Хорошо, – глухо проговорил человек, – вот свечи, зажигайте их каждый день, по одной, пока я не приеду. И помолитесь за меня… Я живу в деревне, сам за рулём. Я приеду, если буду жив.

Мы с напарницами каждый день затепливали свечи, поминали его в молитвах. И он приехал.

В руках была не тетрадка, а один листочек. И исповедь его было не слишком длинной. Он причастился и уехал домой.

А через неделю приехал его сын, договариваться об отпевании. И впервые в жизни, услышав о смерти человека, я… обрадовалась. Конечно, не кончине страдальца, а тому, что успел покаяться и причаститься. Успел!

Плачу и рыдаю

Я прихожу домой, а в голове звучат церковные песнопения: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть…», «Бога человекам невозможно видети, на Него не смеют Чини Ангельские взирати…». Поётся, и на душе тихо и торжественно.

Сегодня снова было отпевание. Женщина довольно молодая, полная, с многоскладчатым подбородком и расплывшимся спокойным лицом. Дедок и старушка льнули ко гробу, держались за него, без конца что-то поправляли на усопшей… И батюшка не выдержал, прервал службу: «Оставьте усопшую в покое».

Дедок всё коротко вскрикивал, старушка уговаривала не кричать. Усопшая, инвалид, диабетик, была, видимо, для них светом в окошке, они явно не могли поверить в её смерть. Уходя, старушечка допытывалась у меня, можно ли положить в гроб очки умершей. Я ответила, что там они ей ни к чему, а тут как память останутся. Но ответ её не устроил. Так и ушла, неспокойно оглядываясь.

Оплатить требу осталась молодая женщина, пропахшая табаком. Рядом переминался вертлявый молодой человек, где-то я его уже видела. Я сказала, что за панихиды на весь год, за сорокоуст и прочее в лавку подают тысячу рублей, за свечи – отдельная сумма, а за само отпевание жертвуют на храм сколько смогут, цен нет. Она подала две тысячи, взглянула на вертлявого, он кивнул головой. И тут я его вспомнила. Он из ритуального агентства. Они говорят клиентам, что устроят отпевание, и люди уже жаловались, что, якобы, уже оплатили отпевание в ритуальной конторе, а в церкви ещё тянут из них деньги. Ну тогда и «отпевали» бы в конторе, а не везли в храм. Вертлявый и помолился бы…

Несчастным покойным, конечно, не до того, сколько и кто пожертвует за чин отпевания. У них на другом свете свои проблемы, более серьёзные. Ждут мытарства, на каждом банды бесов будут пытаться присвоить драгоценную душу себе. Усопшему нужна молитва. Если бы этим занялись родные в храме, по пути на погост, у могилы, на поминках, дома в тягучей тишине…

Покойников я не боюсь и не брезгую. Спокойно устраиваю венчик на лбу, укладываю крестик и иконку… Но на днях затрясло – отпевали молоденького мужчину, двадцати трёх лет от роду. Отравился водкой, уже третий за новогодние праздники. Лежит как живой. От мамаши разит перегаром за версту, и услышала только одно, бесстрастное: «Натворил-то чего».

Мало кто плакал, толпа молодёжи заполнила храм. Поговорила с ними, о том, чтобы рюмку водки с хлебом не ставили на поминальный стол, а зажгли бы свечу перед иконкой и помолились бы за усопшего. Сказала о мытарствах. Один юноша хмыкнул: «Интересное мировоззрение». Но, впрочем, беззлобно. Ему, похоже, вправду интересно было поговорить на эти темы, но времени не было. Успела сказать: «Фильм видели «Живой»? Там кое-что есть, над чем стоит подумать… Найдите в инете».

Высохших старушечек обычно хоронят очень спокойно, иногда нет ощущения, что человек умерший лежит в гробу. Иссохшее тельце, остаток бренный, а хозяйка его уже где-то совсем далеко, уже улетела, ушагала, там её заждались.

Бывают богатые родственники, важные, в мехах, скудные на подаяние на храм и батюшке. Бывают, гораздо реже, скромно одетые и щедрые. Такие и к нам, тёткам в лавке, благоволят, доброе слово скажут. Диких рыданий и кликушества не слышала практически, хотя бывают очень тяжёлые, переживательные расставания. Тогда не выдерживаю, тоже плачу. Иногда после ухода людей дышать нечем, словно воздух сгущается…

Как-то вместо нашего батюшки, которого вызвали по делам в епархию, служил священник из другого храма. Он всё делал немного не так – недогоревшие свечки не велел собирать, а сказал расставить по подсвечникам. Иконку оставил в гробу, а не вручил родственникам, как наш. А потом обратился с кратким словом: «Вы сегодня будете прощаться с умершим. А знаете, что такое «прощаться»? Оно от слова «простить». Вы должны попросить прощения у того, кто умер. Но это достаточно легко. Гораздо труднее постараться самому простить усопшего! Простите ему долги, обиды, отпустите его с миром. Это будет настоящее прощание». Очень впечатлили его слова.

А однажды хоронили строгого, светлого старика. И с первых мгновений, как началось отпевание, меня вдруг охватило ощущение праздника, торжества. Удивительно, но душа едва ли не ликовала. Я до сих пор помню это отпевание. Глянула потом, когда огарки свечей собирала, в лицо усопшего. Ничего особенного, обычный дед. Но на душе было удивительно хорошо.