Купола в окне

Глава восьмая. Саяна

В палате появилась еще одна обитательница – миниатюрная буряточка Саяна. Ходила она с палочкой, возраста была неопределенного, казалась то дряхлой старушкой, то – молодой, и мы с Валентиной очень удивились, узнав, что она наша ровесница.

Я уже тогда не скрывала, что хожу в церковную лавку за святой водой и газетами «Православное Слово», которые, прочитав, возвращаю.

Саяна начала разговор первой:

– Лежала тут одна, православная, сказала, что наша вера неправильная, всяко ругала буддизм.

Я растерялась, но ответила мирно:

– Я тоже думаю, что наша вера самая истинная, но ругать вашу веру не буду, если нужно – Вам Господь Сам всё откроет в свое время. Я люблю православие.

– А чего ж ваш Христос терпит, что людей убивают, войны всякие?

– Это злоба людская войны делает и убийства, а Христос мучается с каждым убиваемым, укрепляет его, и душу его примет к Себе, если человек этого хочет.

– Ну, не знаю, не знаю, – скрипучий голос Саяны помягчел, она замолчала наконец. А я обнаружила в себе мелкую дрожь, которая бывает при таких вот внезапных нападениях. Уж сколько подобного было, а всё равно застают врасплох.

К Саяне пришли удивительно красивые дочери, совершенно на неё не похожие. Оказалось, что муж Саяны – татарин, и смесь бурятской и татарской крови породила такую дивную восточную красоту. Девочки много раз наведывались к матери в больнице, и подолгу вполголоса осуждали и обсуждали кого-то. То хозяйку квартиры, у которой жили девочки, то односельчанок. Я изо всех сил старалась не вникать в то, о чем ведут речь гудящие на одной волне голоса, уходила из палаты. Маришка и Валентина, напротив, с интересом вслушивались в долгие разговоры.

Со временем создалось особое пространство, круг, включающий в себя всех в палате, кроме меня. Я сопротивлялась обволакивающему влиянию, которое шло от кровати Саяны. Пространство это взрывала Рита, я даже физически чувствовала приток свежего воздуха. Кстати, на ней, я в первый день заметила, был крестик, и я тихо обрадовалась – наша.

С Саяной мы еще разговаривали пару раз, подолгу, довольно мирно, говорили о том, что хорошего в буддизме. Там и милосердие, и доброта, и сострадание, и пожелание благополучия другим. Но нет самого главного – Христа. Для Саяны это драгоценнейшее для нас Имя было пустым звуком.

Валентина присутствовала при одном из таких разговоров, слушала отстранённо, но очень внимательно.

Я стала избегать разговоров на религиозные темы после одного случая. Речь шла о святых, о том, как православные выживали в сталинских и гитлеровских лагерях. Души их не ломались, они молились за всех и вокруг них люди менялись в лучшую сторону. И вдруг Саяна гордо заявила:

– Один лама был в таком лагере, к нему всё начальство ходило за советами, поклонялось ему. Ему дали особую палату, лучшую еду, подарки ему несли, он лучше всех в лагере жил! И у нас тоже есть нетленный труп ламы, он святой.

И я поняла, что невозможно объяснить «пользу» от наших святых, кровью которых полита российская земля, которых убивали все – и коммунисты, и фашисты, а они молились за их души.

Ничего я не смогу доказать, она меня не поймет, да и не в ней дело. Я болела за душу Валентины, которая напряжённо вслушивалась в наши «битвы духа». Но без помощи Божией тут ничего не сделать. И я на другой же день принесла из лавки тройную иконку Христа, Богородицы и Святителя Николая, и прикрепила на стену скотчем над своей кроватью. Лики оказались на уровне глаз Саяны, и на следующий день она перебросила подушку к противоположной спинке кровати, теперь я видела только её черную макушку. Все разговоры мои с нею прекратились.

Зато вдруг «прорвало» Валентину. Я с похолодевшей душой услышала её рассказ Саяне о том, что её родная тётка – шаманка, и, когда проводит свои обряды, Валентина ей активно помогает.

Вот оно что! А я гадаю, откуда такое противодействие православию. Но душа её тянется к истинному Свету. Но выберется ли из ямы? Помоги, Господи.

Саяна в демонском шаманизме – с головой, и дело не в национальности. В православии есть немало уверовавших людей любой крови, и евреев, и бурят. В монастыре я видела буряточку-монашку, батюшка привёз календарь, где есть православные митрополиты японцы, негры. В жилах моего крещёного мужа течёт кровь русская, бурятская, украинская, в моей родословной, кроме русских, есть мордва, башкиры.

Дело не в крови, а в том, какая религия спасает душу от тьмы. Я верую, что православная. О спасении инославных еще святитель Феофан Затворник писал: «Некрещеных, как и всех вне веры сущих, надо предоставить Божию милосердию. Они не пасынки и не падчерицы Богу, потому Он знает, что и как в отношении к ним учредить. Путей Божиих бездна!»

Господь не насилует души, только зовёт к Себе. И нам нужно учиться сдерживать себя, не навязываться, а только молиться. Но сердце кровью обливается, когда видишь, как доверчивые бабочки летят на огонь.

Вот и Маришка всё вертелась вокруг кровати Саяны, и не известно, сблизились бы они, как дело ускорилось.

Глава девятая. Маришка

В тот день, когда я наблюдала макушку Саяны, явилась Маришкина мать, как всегда шумная и щедрая, уставила яствами весь подоконник. Сразу уловила, что в палате новый человек, пара реплик – и всё, их с Саяной притянуло друг к другу, как магнитом.

– Чего только мы не перепробовали! – Маришкина мама даже поближе перебралась, уселась на кровать Валентины, – Вот, с врачами разговаривала, лекарства не помогают.

– Надо к бабке, – авторитетно вещала Саяна, – я дам адрес, и надо к ламе съездить, взять водку, кусочек сахара…

Маришкина мать слушала сверхвнимательно, полезла в сумку, достала ручку и бумагу, записала адрес, и вдруг обратилась ко мне:

– Надо же попробовать все средства, правильно?

Зачем я ей понадобилась? Из привычки вовлекать в общение всю аудиторию? Или ей действительно хотелось узнать моё мнение?

Я вздохнула, как перед обливанием ледяной водой.

– Я в своё время прошла и бабок, и экстрасенсов, – мой голос был ровен, – до сих пор из этой паутины выбираюсь. Нельзя к колдунам и ведьмам ходить. Вам в церковь надо, креститься, исповедаться, причащаться. Это Бог дает болезнь, Он Один и может её снять, если душе полезно будет.

Маришкина мама сразу посерьёзнела, с неё как будто слетел задор и пыл. Помолчала, потом выговорила:

– Всё равно надо всё-всё попробовать.

Голос её звучал чуть глуше обычного, а я почувствовала, как расслабилась, напрягшаяся было, Саяна. Она снова забубнила, как хорошо помогают целители, и я вышла из палаты. Оглянувшись напоследок, заметила, каким жалким и скорбным было личико Маришки. Все-таки скрывает горе за детской, беспечной маской, а с душой её – беда.

…Маришка исчезала на два дня, ездила с матерью к какой-то бабке, и вернулась смурная, мне с нею тягостно было находиться в палате. При Валентине и Саяне она шутила, рассказывала похабные анекдоты, жмурясь и растягивая слова, а когда оставались с нею наедине, сразу веселость её как рукой снимало. Потянулась вдруг к моей газете, что лежала на тумбочке. Почитала недолго, отложила со вздохом. Пыталась мне вручить пачку газет из киоска.

– Не, у меня интереснее есть, – я показала ей книгу, что купила в лавке.

Едва положила книжку на тумбочку, как Маришка завладела ею. Я сделала вид, что не заметила, отправилась к умывальнику. В зеркало наблюдала за незнакомо-осторожным, серьёзным Маришкиным лицом. Видно было, что она пытается вчитаться, и, обессилев, закрыла книгу:

– Скучно.

Я ничего не ответила, но почувствовала облегчение. Да, пища моей души такая, на первый взгляд непонятная и странная, сухая и скупая. Знаю, какими сладкими слезами покаяния омывается душа после этих книг, но, пока Господь не коснется сердца человека, невозможно объяснить.

– Знаешь, – бесцветным голосом сказала вдруг Маришка, – Я думаю иногда, что, если болезнь не излечится, я что-нибудь сделаю с собой. Я знаю – как, я – медсестра. А как вы с Валентиной, не жить, а мучиться – не хочу.

– Ты думаешь, со смертью всё закончится? – я говорила тоже спокойно, обыденно, хотя что-то задрожало в душе, – Ничего не закончится, душа будет жить дальше, только в полной беспросветке. Кто тебя оттуда вытащит? А насчет нас с Валентиной – что ты о нас знаешь? Мы, может, только жить начинаем! Дети наши внучат нам родят, это радость-то какая! А тебе тоже родить надо. Выходи замуж.

– От того, с кем я сейчас живу, рожать не буду, – Маришка наклонила голову.

– У тебя есть любимый человек? – обрадовалась я.

– Любовник, – Маришка невесело усмехнулась, – богатенький один.

– А жена знает?

– Знает, прибегала ко мне ругаться. А, пошел он, козёл… Я из-за него уехать хочу оттуда.

– Уезжай! – с жаром подхватила я, – Последние твои молодые силы выпьет, а с женой так и не разведётся.

Маришка выпрямилась, потянулась сладко:

– Ребёночка хочу. Вот подлечусь – и займусь личной жизнью. Найду себе молоденького, – игривые нотки снова зазвучали в её голосе, – правда, Валечка? – обратилась она к вошедшей. Та улыбнулась так, как только она умела это делать – до того светло и лучезарно, что на душе потеплело. И Маришка легко рассмеялась.

Глава десятая. Прогулки

Наступили тёплые деньки, и Саяна стала часами пропадать на лавочке. Вокруг неё всегда кто-то толпился. В основном буряты, но и русский парень все кружил около, пытался завязать разговор. Она похвасталась, что ему очень понравилась одна из её красавиц-дочерей.

Да и мы стали гулять вокруг корпусов втроем. Самой резвой из нас была Валентина, мы ковыляли с Маришкой следом.

Мы порой и не разговаривали почти. Просто шли и радовались запахам трав, солнышку, соснам и скупым цветам клевера, цветущим кустам шиповника… Тело просило движения, хотя дыхание перехватывало, и ноги уставали от наших походов.

Проходили мы мимо соседнего здания, где обитают роженицы с патологиями, где под окнами на асфальте есть надпись: «Любимая, спасибо за сына!», и мимо морга, и мимо кухни, около которой живут полудикие кошки…

Мы всё чаще стали общаться втроем, а в палате нашли новую тему для разговоров – диктовали друг другу рецепты испытанных вкусных блюд. И Саяна подключилась, напряжение между нами как будто спало.

Но едва я пришла в себя после «лекарственного гепатита», едва обрадовалась, что Валентина и Маришка поостыли к Саяне, как – новая напасть.

Последний укол в исколотую вену не пошел, и медсестра с каменным выражением лица распорядилась поставить его в мягкое место, что практикантка, неловкая, но исполнительная, и сделала. А я-то, дурочка, куда смотрела! Знала же, что лекарство ставится внутривенно! Ну и получила, снова обезножела на два дня. Ладно, хоть заражение крови не заработала. Тяжелый укол медленно рассасывался. Валентина с Маришкой гуляли без меня.

…К Саяне пришли дочери, и, чтобы не слушать их разговоры, я потихоньку спустилась в холл. Сразу увидела на скамеечке Валентину с сыном – трогательно угловатым парнем, с материнскими глазами, с упрямым ртом, в котором чувствовался характер. Валентина сидела на себя не похожая, растерянная. Я не стала им мешать, вышла на крытую площадку на улице. Дул ветер, раскачивал шелестящие зеленью ветки тополей. Давно такого зеленого лета не было. Трава на обочинах – как в лесу.

Больных в сквере было немного. Холодный сырой ветер всех разогнал. Неподалеку на перила облокотился тот, кого Светлана Ивановна прозвала Котярой – толстый, краснолицый мужичок. Он зыркнул на меня голубыми глазками в белых ресничках:

– Что, подышать воздухом вышли?

– Холодно, – отозвалась я, – у нас в палате посетители, сил нет слушать чужие разговоры.

– А я привык, – отозвался мужичок, – из двенадцати месяцев в году девять провожу здесь.

– Ничего себе! – ахнула я, – Век бы эту больницу не видать, а Вам тут приходится жить!

– Человек ко всему привыкает, – изрёк он, – я вон даже курить бросил, – он кивнул в сторону курящих больных.

Вышла Валентина, провожая сына, который был выше её на две головы, и рядом с ним она казалась совсем маленькой. Прошли мимо, она меня не заметила, так была поглощена своими думами.

– Это же соседка Ваша, – послышался хрипловатый голосок Котяры, – приходите с нею ко мне чай пить вечером. Сосед у меня смирный, тихий, не обидит. А я уж тем более.

– Спасибо за приглашение, мы подумаем, – отозвалась я, и пошла навстречу возвращающейся Валентине.

– Представляешь, – сдавленно проговорила она, – жениться собрался! Завтра невесту приведёт, показывать. Встречались, а мне ни слова! – и она расплакалась.

Мы прошли мимо Котяры, он молча посторонился.

Глава одиннадцатая. Выписка

Понемногу все наши знакомые стали выписываться. Как-то под вечер стукнули в дверь, я выглянула, увидела Котяру с пакетами в руках.

– Прощаться пришел, – грубовато-грустно сказал он, – Ну, давайте, не болейте шибко, а я – домой. Жаль, что чай-то не пришли пить. Мы вас ждали.

– В другой раз, – я заглянула в его печальные голубые глазки, и жалость кольнула сердце, – Вас хоть зовут-то как, я даже не знаю.

– Александр, – ответил он, и, повернувшись, зашагал по коридору.

Следующей на очереди была Валентина. К ней привезли дочку, нужно было купить одежду к школе. Дочь – кудрявое создание с небесно-синими глазами. Действительно, красив был отец! Дочка, застенчивая и ласковая, всё жалась к матери, а Валентину было не узнать. Она светилась, была абсолютно счастлива. Собиралась торопливо, копалась в тумбочке, сбегала в буфет за коробкой конфет для врачихи. У Маришки уже был готов подарок – кофейная чашка и банка кофе в хрустящей упаковке. У меня подарка не было, я пересчитывала скудные копейки в кошельке – после всех непредвиденных трат на лекарства и обследования едва-едва хватало на билет до дома.

О доме думали все. Маришка по сотовому телефону с кем-то уже активно договаривалась о продаже своей квартиры. Валентина планировала, как, приехав, начнет побелку – ведь сын с молодой женой приедут. И я не могла дождаться момента, когда увижу детей, окажусь в своей тихой комнатке с книжной полкой и тахтой, с иконами на стенах. Валентина взяла мою тетрадь и неровным почерком – руки у неё тоже пострадали от полиартрита, записала свой адрес.

– Пиши! Дозвониться к нам невозможно, я тебе сама буду звонить, когда буду в райцентре.

Валентина переоделась, и после того, как почти месяц ходила только в халате, в брючном костюме показалась совсем незнакомой. Простились торопливо, без слез. Она уже была не тут, мысленно ехала домой. Дочка глянула на меня синими глазищами:

– До свидания!

Валентина позвонила поздно вечером, слезы душили её:

– Девчонки, я скучаю по вам! Всё, всё, не плачу, – она всхлипнула, – доеду до райцентра – позвоню ещё!

На следующий день уезжала Саяна. К тому времени к нам в палату положили еще одну женщину, учительницу, спокойную и аккуратную. Мы разговаривали с нею, как в палату забежали Саянины дочери, зашла медсестра, врачиха, стало шумно, с этой толпой Саяну и унесло, я с нею не простилась, и она, думаю, даже не заметила этого. И Маришка куда-то ушла. Стало тихо, пусто. Невозмутимая учительница погрузилась в чтение газет – Маришка принесла целый ворох. А я отправилась в кабинет, где обитали врачи отделения, нужно было отдать больничную карту. В кабинете сидел Андреич, мельком глянул на меня и уткнулся в бумаги. Так бы вот и сказать ему:

– «Помогло» мне ваше лечение! Едва жива хожу, много лучше сюда приехала!

Хотя он-то тут при чем? И я спросила кротко, где моя врачиха. Он, не поднимая глаз, только пожал плечами. Я шла длинным больничным коридором и думала о том, что, как обычно, между больными и медперсоналом – непроходимая граница. Пока только единственный человек, «со стороны», который выслушивал меня тут, был отец Константин. В прошлый раз, после молебна о здравии всех болящих, он рассуждал о том, что врачи лет сто назад «вели» больных, а то и целые семьи, многие годы. Знали условия, в которых живёт человек, его характер. Осматривали больных, мерили пульс, выслушивали, смотрели язык и пальпировали живот… Получали «тактильную и визуальную информацию» о больном в целом. А сейчас разделились по узким специализациям, один изучает желудок, другой – сердце, третий легкие, словно человек – машина из разных запчастей, а не одно целое. Главное, исчезла доверительность между врачом и пациентом. Остались, конечно, настоящие врачи, но это такая редкость. Я знаю, ещё можно разговаривать с молоденькими, не затюканными тяжелой, неблагодарной, низкооплачиваемой работой медсёстрами. Они раньше назывались сестрами милосердия – слово-то какое! Да, и ещё встречаются чуткие люди в белых халатах среди практикантов. К нам много раз заходила одна коренастая студентка, смугляночка, очень внимательная, часами сидела в палате, разговаривая и с Валентиной, и Саяной. Даже Маришка, с её профессиональным гонором, была довольна её заботой. Я рядом с нею словно в теплое море погружалась. Неужели растеряет свою человечность, став врачом? Высушится душа? Если бы наросло новое поколение, верующее, было бы оно терпеливее и милосерднее, и больница бы расцвела. Ведь не столько евроремонты ей нужны, сколько лечение душ и телес…

На встречу с отцом Константином нужно было идти через час. Он приехал, тепло и внимательно исповедал меня и еще одну серо-зелёную от болезни бабушку, причастил нас, и тоска моя как сквозь землю провалилась. Я распрямилась, и боль как будто ушла, или я о ней забыла. На душе было светло, чисто, мирно и торжественно. Пришла мысль, что не нужно так убиваться о душах, встреченных мною тут, в больнице, людей. Как говорил один проповедник, «у Бога для каждого человека свой сценарий».

Я проводила бабушку до палаты, та на прощанье слезно просила помолиться за неё и сына её, Александра (и тут – Александр! – подумала я). И я попросила помянуть в молитвах меня, грешную.

Какая из меня молитвенница! Но, идя до палаты, я повторяла:

– Господи, помилуй рабов Твоих, – и повторяла имена бабушки с сыном, своих родных, всех моих больничных знакомых…

Вечер был тихим, Маришка уехала ночевать к знакомым, учительница рассказывала о своих внуках, и вдруг замолкла, уснула. А я всё думала о целом государстве, о целом мире – клинической больнице, где столько всего происходит каждый день, где идут невидимые миру битвы духа, льются слезы горя и радости, умирают и рождаются люди, а Господь всех видит, и всегда рядом с теми, кому плохо. И с маленькой упрямой Саяной – не зря ведь Он послал ей болезнь, и с Маришкой, и со счастливо-несчастной Валентиной, и с Александрами, и со мной… Не остави нас, Господи…

Монастырские уроки

Глава 1. Сборы и дорога

В середине июня позвонила подруга:

– Поедешь на праздник в монастырь? С дочкой моей, я сама не могу, бабушка совсем плоха, приглядывать надо.

Дочь у нее, Аня, – старшеклассница, а старшая дочка – монахиня монастыря, куда меня и позвали.

Последний раз в этом женском монастыре я была лет семь назад. Зимой, приезжали группой учителей, с экскурсией. Был там только что отстроенный храм и домик для гостей. Тогда впервые увидела Владыку. Он вышел к нам, паломницам-экскурсанткам, в длинной шубе и круглой шапочке, с длинной белоснежной бородой и палкой в руке, и я восхищённо подумала: «Дед Мороз!» Других образов в душе не было. Откуда они, с нашим атеистическим воспитанием!

Да, тогда брала с собой плёночный фотоаппарат, снимала всё подряд, а благословения на фотографирование не было. Дома проявила пленку, а она – пустая! В этот раз взяла с собой цифровой, и решила: без благословения – ни одного снимка не сделаю.

Накануне спросила Аню:

– Анют, какую одежду-то можно?

– Две юбки, подлиннее, потемнее, одна – для работы, другая – на праздник. Кофты неяркие с длинным рукавом, косынку.

И вот мы в пути. Четыре часа до города на маршрутке, там встретили знакомые, проводили до автобуса, еще полчаса езды… Вышли едва живые – укачало по бесконечным забайкальским сопкам и хребтам. Позвонили на сотовый, подъехала машина из монастыря. Так, не сделав и лишнего шага, оказались на монастырском дворе.

Глава 2. Матушка Елена

Я огляделась. Деревянный забор заменили на бетонные плиты. Ворота – в виде арки с куполком, крестом, иконами на входе и выходе. Во дворе, кроме храма и гостевого домика – деревянное строение для Владыки, новое стеклянно-бетонно-пластиковое здание для официальных приемов гостей, хозяйственные постройки: погреб, теплицы, баня, гараж. Вдалеке, за грядками, огородом расположились ферма и курятник. Кругом – клумбы с нераспустившейся рассадой. Через месяц монастырская ограда будет утопать в цветах.

Навстречу спешила высокая тонкая монахиня в черной одежде и островерхой шапочке поверх платка. Подошла поближе. Настя! Вернее, теперь – матушка Елена. Я вгляделась в её удлинённое, чуть желтоватое, личико с коричневым румянцем, в светло-зелёные глаза, что глядели вглубь себя, и комок подступил к горлу.

– Обнять можно? – спросила её.

– Можно, – Настя, то есть матушка Елена, улыбнулась.

И я бережно обхватила её тельце в ворохе одежды, прижала на мгновение к себе, и отпустила. Будто птичку подержала – настолько легка она и суха.

Смахнула слёзы, а мать Елена смотрела на меня и улыбалась.

Настю я знала с самого её детства. Она выросла на глазах, приходила нянчиться с моими детьми.

Помню, как мы с мужем и детьми впервые встречали Рождество. Наготовили всего, и только собрались садиться за стол, как пришли незваные гости: знакомая с дочкой Настенькой. Мы пригласили их за стол, я пропела все положенные тропари, прочитала молитвы.

Насте, помню, было очень неловко, она все теребила мать, чтобы уйти. А той, напротив, было очень интересно.

Вскоре после этого случая Настя неожиданно крестилась, сама, без воли матери. А когда стала учиться в университете, жёстко соблюдала все посты.

Мать приходила ко мне, жаловалась, что дочь не соглашается брать из дома молоко и мясо. Сокрушалась. Тяжело ей было. К тому же мучила ревность: едва Настя приезжала домой, так и норовила прибежать ко мне в гости. Мы могли с нею говорить часами, и не раз мать буквально за руку уводила её из нашего дома

До сих пор помню наши многочасовые разговоры. Я и не ожидала, какой крепкий в этой хрупкой девочке окажется стерженёк. Благодаря ей крестились все её одногруппники и одногруппницы. Но искушения у неё были жёсткие.

Она рассказала, как однажды несколько часов просидела на балконе, мёртвой хваткой вцепившись в перила – молитвой отгоняла от себя помыслы о самоубийстве. Чуть рассвело – побежала в храм. Духовник взволнованно отчитал за то, что не позвонила, не разбудила его среди ночи.

Настя окончила университет, устроилась на работу в городе, всё реже и реже бывала у меня. Выходные дни и праздники проводила она в монастыре, помогала сёстрам.

Однажды мать её пришла с почерневшим от горя лицом и сообщила, что Настя стала послушницей монастыря. Месяц приходила ко мне, и я утешала её, как могла, говорила, что радоваться надо.

Тогда мать её душевно переболела, нашла в себе силы примириться. Вскоре сама приняла крещение. Стала ездить в монастырь, одна и с младшей дочкой. Жила там, очень трудолюбивая и старательная – помогала на ферме.

Возвращалась домой, а тут – муж неверующий и ругатель Бога, немощная свекровь, да еще престарелого отца привезла. Крест ей до сих пор приходится нести еще тот.

Недавно, узнав о постриге дочери, она уже почти не горевала. Смирилась.

Кстати, её муж, молитвами дочери Насти-Елены, тоже крестился недавно. Теперь не изрыгает богохульства, молчит, поблёскивая глазами, словно хотел бы что-то сказать по старой привычке, да не может. Такое ощущение, что пёс его посажен на цепь.