Купола в окне

Глава четвёртая. Церковная лавка

В этот же день мы с Валентиной добрались до буфета, который был в другом корпусе. Нужно было идти по переходу, ориентироваться по стрелочкам «Буфет». По пути мы разглядывали разные таблички на дверях и бумаги на стендах. Тут я и увидела объявление, что по будням с десяти утра до пяти вечера работает церковная лавка. Валентина на скромный листочек не обратила внимания, а я, помня её аллергию на церковников, не стала ничего говорить.

Впереди было два нерабочих дня, и я с нетерпением ждала понедельника. В понедельник же обрушилось – анализы в семь утра, после завтрака – физиокабинет, лечебная гимнастика, массаж… Быстро расправившись с этими процедурами, спрятав косынку в карман, я отправилась в церковную лавку.

Дверь была раскрыта, я набросила косынку на голову и замялась у порога. Перекрестилась три раза и вошла. Это было малюсенькое помещение, скорее подсобка, а не комната. Узкая, тесная, ни окна, ни вентиляции. В таких обычно хранят швабры-коробки. Но ярко светят лампы дневного света, на стенах – иконы, родные, знакомые лики. Горят свечи на двух подсвечниках, на кануне. На столике разложены иконки, масло, свечи, крестики. В шкафу – книги. Угол до потолка забит пустыми пластиковыми бутылями – в них привозят святую воду. Вода – в пластмассовом бачке, сверху – кружки и ковш.

Работница церковной лавки показалась мне старой. Позднее я разглядела её. Оказалось, что она чуть старше меня.

В тот, первый, раз я обошла все иконы, перед каждой помолилась. Поразил меня лик Святителя Николая. Совершенно живыми, добрыми и внимательными глазами так поглядел он на меня, что я смахнула слезу. Были там прекрасные иконы Спасителя и Богородицы, Луки Войно-Ясенецкого и других святых, но когда я брела по коридорам до палаты, очи Николая Угодника так и стояли перед глазами, так и смотрели в душу.

Крещение я приняла около десяти лет назад.

Заболела лет на пять раньше, и все эти годы искала средство, которое сразу и навсегда избавит меня от свалившейся болезни.

Хотя на самом деле первая атака ревматизма была в шестилетнем возрасте, тогда я неделю ползала на коленках, больно было на ноги встать. Вылечили вроде, а исполнилось тридцать – и болезнь обрушилась, захватила целиком, я оказалась в таком же состоянии, как Маришка сейчас. Только к тому времени у меня, слава Богу, было уже трое детей.

Когда оказалась в «клиничке» первый раз, ходила, как и Маришка сейчас, скрючившись, держась за стенку, и на душе был мрак. До неба встали слова: «Болезнь – неизлечима, вас ждёт инвалидность».

Около пятнадцати лет прошло с тех пор, и кто бы подумал, что я буду благодарить Бога за эту болезнь? И кто бы мне сказал, что душевные раны сильнее физических…

Все курсы лечения тогда я благополучно прошла, а болезнь осталась. Продержавшись какое-то время на работе, уволилась, и с головой ушла в самолечение. Читала многочисленные талмуды, к тому времени на лотки хлынула волна всяческой «целительщины», попросту – чертовщины.

Чем только не занималась! Заговоры не читала, нет. Зато обливалась ледяной водой, не ела мяса несколько лет, делала физические упражнения и йоговские «асаны», пила мочу и голодала по субботам… Углубилась в оккультную литературу, и дом заполонили книги всевозможных целителей и оккультистов. Слава Господу, вытащил меня из этого дерьма. До сих пор отмываюсь.

В самом начале болезнь протекала бурно, горячо. Воспаление охватило все суставы, даже челюсть открывалась с трудом. Более всего досталось ногам – я боялась, как бы никто из домочадцев, проходя мимо, не задел ноги, и рукам – не могла дочери косички заплести, чайник поднять. Сейчас даже не верится, что так всё было. В те годы я занялась активно разъезжать по целителям, так и попала в дацан. Это была последняя моя поездка по ламам и экстрасенсам. Тогда произошла удивительная вещь, смысл которой я понимаю только сейчас.

Все вокруг говорили, что на территории дацана находится старенький лама из Тибета. Я вознамерилась его найти. Когда я, изнемогая, начала обход всех строений дацана в четвертый раз, до меня дошло, что ламу я не найду. Кто-то мне не дает это сделать. Тогда я, едва ступая от боли, направилась за ворота, к зданию тибетской медицины. В коридоре слышался нестройный хор детских голосов, в щёлку приоткрытой двери увидела, как бритоголовые мальчишки в халатах повторяют слова на английском языке.

В кабинете директора меня встретил молодой толстый и высокий бурят, на чистейшем русском представился: «Бабу-лама Владимир», и на мои стенания вдруг заявил: «Никто вам тут не поможет. Вам к своим надо».

Каким – своим? Русским, что ли? Да тут, в дацане, русских пасётся больше, чем бурят! Он сказал, указывая на распухшие, искорёженные костяшки моих рук: «Здесь – яд», добавил раздраженно: «Вам молиться надо!», и выпроводил меня.

Прошло несколько лет до крещения, и больше того – после, когда до меня стали доходить его слова. Кстати, их повторила и бурятка-целительница из Улан-Уде, которая, взмокнув, пыталась «снять» с меня болезнь. Спокойно проговорила: «Не могу, мне тут ничего не сделать. Богу молись». Кстати, её устами мне был дан совет сжечь всю оккультную литературу в доме: «Ты уже диагностировать начала. Скоро лечить начнешь. А не захочешь – заставят, ведьмой становишься. Сожги все вот эти книги».

Она была права. Я, начитавшись окультятины, и вправду стала «видеть», прости, Господи. Бесы картинки показывали. Пожаловалась знакомая, что болеет, я закрыла глаза, и, как на экране, увидела её силуэт и белый шов внизу живота. Спрашиваю: «Операция была по-женски?». Знакомая посмотрела изумлённо: «Да!».

Почему целительница, служительница падших духов, посоветовала сжечь? Может потому, что заодно приказала уничтожить и православный молитвослов? Но я, ахнув, прижала его к груди.

Глава пятая. Молчание

Попала я в больницу под июньские праздники. Хотя страна сама не знала, что празднует, что значит для неё «День России», тем не менее вечером были слышны раскатистые хлопки фейерверка, пьяные вопли. Не спалось.

Ночью загремела какая-то тележка и, подойдя к окну, мы со Светланой Ивановной увидели, как две медсестры деловито покатили по дорожке каталку в сторону морга. Из-под простыни торчали синие ноги.

Кардиология – не слишком высоко, поэтому можно разглядеть всех, кто ходит по бетонной дорожке.

В основном, это санитарки, что везут тюки с бельём в прачечную, да рабочие – разгружают лотки с едой. Врачи не ходят никогда, а медсёстры – только сопровождая покойников. Завтра в обед во дворе ритуального зала, который из нашего окна тоже хорошо виден, соберется похоронный оркестр, взвоет, зазвянькает, и кучка сгорбившихся людей проводит гроб за угол приземистого здания…

Я смотрела на медсёстер с каталкой, они замешкались у ажурных железных ворот, и думала: где сейчас душа умершего? Идет следом, или летит, смотрит сверху на свои синие ноги? Тяжко, и понимает ли, что всё закончилось? Ничего не болит, свобода и пустота, и не знает, что делать. Еще день-два будет витать около тела, а потом, как бездомная собака, пойдет в края иные, увидит то, что нам видеть не положено. А, может, рад-радёшенек, что избавился от измучившего его тела? И в восторге летит на Свет? Прими, Господь, его душу…

Я помню, читала книгу одного еврейского писателя. Там еврейские девушка и мальчик умирают в газовой камере крематория. Он описывает ужас, но самое страшное в том, что писатель – неверующий и не видит в смерти никакого смысла. Не видит, что после смерти душа девушки шагнула к стоящему неподалеку мальчику – он умер раньше её, и услышала его слова: «Ну, теперь пойдем». Они взялись за руки и начали подниматься вверх, изумленные, потрясенные, и абсолютно живые, так как смерти – нет.

Смерти не нужно бояться. Нужно бояться того, где окажется душа потом. Кто ее встретит – самые безжалостные существа на свете, бесы, или Сам Христос. Куда попали погибшие мученическою смертью еврейские девушка и мальчик – Один Господь ведает.

Как-то раз пришлось выдержать атаку нашей местной активистки-коммунистки. Она кричала:

– Покланяетесь своему Христу, а вот одного солдата нашего на кресте тоже распяли гитлеровцы, прибили гвоздями – что вы ему не покланяетесь?

Я промолчала, хотя сразу можно было бы сказать, что солдат – человек, а Иисус Христос – Сын Божий. Я все думала о другом – куда пошла душа погибшего солдата? И вспомнила двух разбойников, распятых слева и справа от Христа. Они приняли одинаковую мученическую смерть, но один спас свою душу от тьмы, а второй отрёкся от Жизни, Света, сознательно пошел во мглу.

Так и тот солдатик, так и еврейские дети, так и умерший больной, которого везли на каталке – они сами сделали свой выбор. Во время войны бывало так, что падал подбитый немцами советский самолет, а лётчик, коммунист, успевал крикнуть, и радиоэфир повторял его слова:

– Прости, Господи, мою грешную душу!..

И откуда мы знаем, может быть это краткое душераздирающее покаяние оправдывало его жизнь в очах Божиих.

Когда умирают настоящие христианские подвижники, даже отрадно на душе. Уже всем ясно, что отмаялись, и пойдут прямиком ко Господу.

Мы, обитатели больниц, далеко не мученики. Скорби наши слабы, невнятны, до настоящих страданий далеко, это еще не тьма, а слабые сумерки. Но столько знаков вокруг, пока мы живы, столько уроков, предупреждений, а мы не видим, не слышим, и знать не хотим.

Не знаю, о чём думала Светлана Ивановна, душа беспечная, но на другой день она вдруг разразилась речью, несвязной, эмоциональной, главный смысл которой был: «Зачем мы живем?!».

– Вот так жил, жил человек, учился, работал, детей растил, в огороде копался, и – умер. Зачем он жил, и зачем все это, если умирать?

Говорила это она, сидя у кровати Валентины, ко мне боком. Маришки в комнате не было, вопрос предназначался нам, и Валентина в тон тоже начала вздыхать:

– Детей надо вырастить.

– Детей! – вскинулась Светлана Ивановна, – это ладно, если они хорошие. А то вон, как у санитарки нашей: избивает её, деньги отбирает на водку, она уж прокляла его! Сколько стариков по приютам живет, или, заброшены всеми, голодают в одиночестве! А дети за что мрут?

Видно было, что выговаривала это с болью, несправедливость мира давно мучила её.

А я молчала. Сказать, что все не зря, и за всё нужно Бога благодарить? Что человек каждый – не сам по себе, а связан миллионами нитей с родными, нитями, уходящими как в прошлое, так и в будущее? Что и мы тут в одной палате не зря, не случайно собрались? Что нет случая, а есть Промысел Бога о каждом человеке… Они бы с Валентиной стали меня слушать?! Может, и стали бы, но я слишком хорошо знаю, как может «прилететь» за необдуманное миссионерство.

Можно ли общаться – молча? Да, можно молчать и от всего кричащего сердца молиться за собеседников. Что я и делала, и чувство было, что барахтаюсь в полынье, нет сил на берег выбраться, руки скользят. Молилась: «Господи, прости нас, помилуй нас. Дай покой нашим душам, просвети нас светом Твоей истины…». И вдруг – отлетело. На душе полегчало, и в пространстве отодвинулись серость и маета. Светлана Ивановна вздохнула, распрямилась, и сказала уже ровным, без надрыва, голосом:

– Пойду, у Людочки про таблетки узнаю.

Глава шестая. В палате

Едва незнакомка ступила в палату, все сразу поняли, к кому эта женщина. Такое же полное лицо, круглые серые глаза, улыбка пухлых губ, белая шапочка волос. У них с Маришкой были схожи даже прически, от которых лица становились детскими. И одета она была так же дорого и ярко.

– Ну, где тут моя лепёшка? – произнесла она зычным голосом, и Маришка пискнула:

– Мама!

Они сидели на кровати, и мать без устали гладила спину, ноги, руки Маришки, а та жмурилась, как кошка.

Вскоре Маришкина мать начала вертеть головой, стараясь навести контакты с обитателями палаты. Светлана Ивановна, которая сгорала от любопытства, словно случайно оказалась у окна, и её желание пообщаться было удовлетворено полностью.

Маришкина мама рассказала, как решительно выгнала мужа, который начал поднимать на неё руку, как одна растила двоих детей. Сейчас она на пенсии, но активно участвует во всех мероприятиях Дома культуры, где много лет была заведующей. Её часто зовут на свадьбы и застолья. Сообщила, что играет на гармошке и пишет частушки.

Восторгу Светланы Ивановны не было предела, она совсем недавно пела нам частушки своего сочинения, а тут – сестра по духу!

Когда Маришка отправилась провожать свою маму, Светлана Ивановна заахала:

– Какая женщина! И как дочку любит! Как она только отпустила её от себя замуж?

Это и было её первым вопросом, когда Маришка вернулась.

– Злилась-то как, – ответила Маришка, что раскраснелась, заметно оживилась, – Она не хотела даже разговаривать с нами. А я так любила Ванечку.

Весь вечер она рассказывала Светлане Ивановне, ну и нам с Валентиной, как заболел её молодой муж, как лечили его разными средствами, а болезнь прогрессировала, и положили в больницу, а ей надо было на сессию ехать. Уехала, а он умер.

Как-то так буднично она это рассказала, как рассказывают медсёстры о больных, и мы с Валентиной не могли понять, то ли её горе так глубоко и страшно, что она не высказывает его, то ли его совсем нет.

На другой день мы с Валентиной вернулись с процедур и обнаружили, что Светлана Ивановна, вместо привычного халата, облачилась в брючный костюм и упаковывает сумки.

– Приду к вам, девчонки, через два дня, за документами о выписке. А пока отпросилась, еду домой, вернее – на дачу. Там у меня такая красотища! Фотки привезу.

Она, действительно, приехала через два дня, выгрузила на подоконник банки с жареной картошкой и рыбой:

– Ешьте, девчонки, пока горячее. Фотки вот, – голос ее погрустнел, – Пока меня не было, зять снял с окон резные наличники, убрал старые рамы. Установил евроокна. Такую красоту испортил.

На фотографиях был дом в прежней красе. Широкие резные ставни, гряды с цветами.

– Всё, пропала дача, – причитала Светлана Ивановна, – Мне внаклонку работать нельзя, а дочь с зятем особо не рвутся. Говорят, что морковку на рынке купят. Не любят они землю, на дачу приезжают только отдыхать. А земля ухода требует. В запустении – какой отдых? Продадут они дачу.

Мы с Валентиной принялись её утешать. Она как-то постарела резко за два дня.

Говорят, скорби и искушения – совсем разные вещи. Если в скорбях не падать духом, а более того, Бога благодарить, душа не падает во мрак и черноту, скорби не становятся искушением. А если роптать, жаловаться, искать виноватых – вот это и называется искушение. Отрывает Господь Светлану Ивановну от земных забот, тяжело без веры в Него преодолеть это.

В палату вошла, прихрамывая, Маришка, её широкое личико расплылось в улыбке, они со Светланой Ивановной обнялись. Ей бывшая медсестра жаловаться не стала, напротив, повеселевшим голосом спросила:

– Как там наш рыжий котяра? Так все в палату и заглядывает?

– Загля-адывает! Только ему не я, а Валька нужна, все норовит в столовке рядом присесть, вокруг неё там вообще все мужики вертятся, что они в ней нашли?

– Ври, да не заговаривайся, – заулыбалась и Валентина.

– Ну, не знаю, не знаю, а чёрненький, из платной палаты, тоже все зыркает и супом давится, когда Валька мимо проходит. Только она ни на кого не глядит, она в Андреича влюблена.

– В кого?! – фыркнула Валентина, – во врача, что ли? На кой он мне, плюгавенький, нужен?

– Хорошо с вами, девчонки, – вздохнула Светлана Ивановна, – ну да мне пора. Освобождайте банки, давайте мне, я их дома помою. И ешьте!

Она ушла, а после обеда на её кровать плюхнула тяжелую сумку толстая девица в клетчатых брюках. Мелко вьющиеся рыжие волосы новенькой торчали во все стороны, как у клоуна по кличке «Итак».

Рита, так её звали, не говорила, а выдавала короткие тирады, отрывисто и громко. Оказалось, что в больнице бывает часто, и знакомых тут у неё – как у себя в деревне. Едва облачилась в халатик, так и пошла по гостям. В палату приходила она, чтобы лежать под капельницей, и умудрялась в это время болтать с кем-то по сотовому телефону.

Рита нам выдала характеристики на всех врачей, медсестёр и санитарок, и все они были не очень лестные. Впрочем, злости в голосе мы не слышали, что-то действительно клоунское было в Ритином облике и поведении, и когда выписалась через три дня, очень нам стало её не хватать.

Глава седьмая. Новое лекарство

В семь утра взяли кровь из вены на анализ. Вены мои спрятались еще в тот раз, когда под капельницей рожала мальчишек-близнецов. На обеих руках были синяки от кистей до плеча. Теперь добыть вены – проблема.

– Вот на плазме медсестрички – асы, – постоянно напевала Светлана Ивановна, – они любую венку достанут.

Это она про медсестёр, что делают плазмаферез. Действительно, очень хорошие сестры, каждая по-своему красива, я любовалась ими, когда ходила на УФОК – ультрафиолетовое облучение крови. В отличие от «плазмы», которая может длиться до четырех часов, УФОК был всего полчаса. С венами и тут были проблемы, хотя игла много тоньше, чем на «плазме», и от неё меня Бог отвел. Пришла в первый раз – смерили давление, оно – запредельно низкое, отправили в палату. А в палате смерили – нормальное давление!

Других испытаний – глотания «кишки», чтобы обследовать желудок, и приёма нового лекарства избежать не удалось.

Лекарство, которое я купила за двести рублей, поставили легко, буднично, и к вечеру я слегла. От него, потом заметила, всем плохо, все лежат пластом, пропадает аппетит, температура повышается, ломит тело.

– Зато я потом с него – летаю! – заявила Валентина.

А я настолько ослабла, что потеряла всякий интерес не только к еде, но и к жизни. Тошнило беспрерывно, начались боли. Глянула в зеркало, когда встала через силу, и увидела своё жёлтое, чужое лицо. Снова взяли кровь, и врачиха немедленно велела купить лекарство для печени. В карте написала красивым почерком: «лекарственный гепатит». Отравился мой непрочный организм. Пришлось «ползти» на второй этаж, в аптечный киоск, упаковка ампул стоила восемьсот рублей.

Я брела обратно, радуясь, что прижимаю к груди «противоядие». Хорошо, что лекарство было в киоске! А то некоторые больные рыщут по всему городу в поисках нужных медикаментов.

Когда через несколько дней, наконец, смогла, с передышками и одышками, ходить по коридору, отправилась прямиком в церковную лавку. К радости моей, сообщили, что сегодня в четыре вечера приезжает отец Константин, будет служить молебен о здравии, можно будет исповедаться.

…Отец Константин, который служит в кафедральном соборе, и которого я знаю давно, хотя это не значит, что и он меня помнит, приехал оживлённый, деловой. На мои жалобы об искушении ответил:

– Не искушение, а лечебная ошибка!

Я понимаю, почему он так сказал. Если каждая прихожанка начнет считать себя достойной серьезных искушений, так и до прелести недалеко. А на мои вздохи, что в палате говорят о заговорах и всяческой чертовщине, повторил то, что я уже знаю на своем опыте:

– Молчите и читайте Иисусову молитву. Не нужно никого учить.

– Петров пост идет, батюшка, – заныла снова я, – а тут все летит…

– Какой вам пост! – воскликнул он, – Пост послабляется или вовсе отменяется для больных, путешествующих, беременных и кормящих матерей, младенцев до семи лет, воинов и старцев на покое. Вы к какой категории относитесь?

– К болящим.

– Ещё и к путешествующим! Вот и ешьте, что дают. Дома будете поститься.

– А причаститься тут, в больнице, можно?

– Нужно. Я буду в следующий вторник, вычитывайте понемногу всё. С утра чаю попейте там, с булочкой. На обед не ходите. В четыре вечера я приеду.

Благословил меня. В палату я прилетела как на крылышках.

На следующий день мы с Валентиной решили прогуляться по больничному двору.

Я задыхалась, но посижу на лавочке, глядя на буйную зелень, муравьёв под ногами, тучи, сосны и голубей – снова поднимаюсь. Идём, расхаживаемся.

У Валентины тоже полиартрит, но она крепче меня, лекарства лучше переносит. И она прекрасно знает, что это такое – болеть непрерывно второй десяток лет. Жалость к ней, и к Маришке, да и всем болящим в этом муравейнике, клинической больнице, жгла мне сердце.

Но более мучила невозможность сказать вот ей, вот ему, вот им, какое это счастье – вытрезвляющее душу страдание!

Да если бы не болезнь, я бы никогда не пришла в храм, не узнала Христа, не ощутила бы неземную, невыразимую, ошеломляющую сладость общения с Ним. Господи, как передать людям всё, от чего разрывается сердце. Но я, «миссионерка», молчу, если не спрашивают, насмерть молчу. Ибо сказано – «не навреди»!

– Ты куда это ходила вчера вечером? – спросила вдруг Валентина, щуря свои карие с раскосинкой глаза.

Я, подумав, ответила, как можно безмятежнее, но честно:

– В церковную лавку. Исповедалась отцу Константину, он в кафедральном храме служит.

– То я смотрю, заявилась такая сияющая, а ничего не говорит…

Я глянула на неё мельком – не насмешничает ли? Нет, вполне благожелательно говорит. Но почему, я чувствую, лишнего ей говорить не нужно?