Kitobni o'qish: «Недетские рассказы», sahifa 7

Учитель английского

Моя сестра Катя – человек непростой. У нее все через призму усложнения, а с мужчинами так вообще беда. Ровесники для нее слишком романтичны, а принцев постарше ей не особенно удается привлечь в силу чрезмерной скромности.

Последняя Катина попытка «построить отношения» оказалась утопией. Это был единственный случай, когда даже я не смогла найти оправданий мужскому поведению. Атрофия ответственности. Не иначе.

Катюша же, как раз наоборот, чрезмерно ответственна. Она с полным осознанием подходит к любым своим начинаниям: к учебе, к танцам, к визитам к психоаналитику… Но с курсами английского языка ключевую роль все же сыграл учитель, а не Катины черты характера. Он был старше ее на пять лет. Холост. Хорош собой, умен, интеллигентен. Учитывая дефицит подобных мужчин в Катюшином окружении, этому суждено было стать фаворитом. Он долго не замечал ее знаков внимания. Считал ее просто ответственной ученицей. Прозрел случайно, через год после начала курса по языку, вызвавшись однажды проводить ее до остановки в сильный ливень.

В общем, Кате показалось, что он к ней расположен. Мысль о том, что это может быть проявлением элементарной вежливости, не пришла ей в голову. Гораздо чаще до этого у Кати мелькала мысль: «Не гей ли он?». Решив, что геи девушек до остановки не провожают, Катя ринулась в борьбу за свое счастье. Ей было уже 24 – самый возраст для создания уютного семейного очага с исключительно положительным кандидатом.

Стратегии по завоеванию его устойчивого сердца у нее не было. Но почему-то было ощущение, что он в нее уже влюблен. Всерьез. В мечтах она уже рисовала картинки их безоблачного счастья: скромной свадьбы, рождения первенца, чай по субботам с его мамой в уютных кафе.

Учитель был предельно вежлив, внимателен. С рассветом писал: «Доброе утро. На улице ветер, одевайся теплее)))». Желал приятного аппетита и крепких снов. Никакой настойчивости не проявлял. О сексе даже не заикался. Мог по несколько часов гулять с ней в парке. Или слушать ее болтовню по телефону. Женщин в его постели побывало немало. Об этом он и сам ей говорил, и по наведенным Катей справкам его активная сексуальная жизнь не подвергалась сомнению.

Что-то ее в нем настораживало… Что? Но его незаурядная внимательность, открытость и искренний интерес к ее личности сглаживали все подозрения. Катя влюблялась. Безудержно и стремительно. Учитель, в некотором смысле, отвечал взаимностью. Вместе они проводили все больше времени. По ночам не могли оторваться от телефонных диалогов и чатов. Отношения крепли. Зависимость росла с каждым днем. Я искренне радовалась за Катю. И за учителя тоже. Ведь он сумел познать настоящие чувства.

Наконец они оказались у него дома. В хорошей «двушке» в центре Москвы. Пока он срывал с нее одежду, Катя уже мысленно расставила на полочках свои баночки с кремом. Как мужчина, учитель был великолепен! Катя спала на его сильной груди, слушая ровное биение такого долгожданного сердца.

Утром он предложил кофе и свою футболку. Катюша стояла у окна на кухне и держала горячую кружку двумя руками. Мужчина всей ее жизни был сдержан и молчалив. Интуитивно Катя предвосхитила самое абсурдное и в то же время самое логичное продолжение этого дня. Учитель еще стоял к ней спиной, выкладывая на тарелки омлет, а она уже застыла и сжалась. Он повернулся, чужой и отстраненный. На его лице сохранилось лишь привычное ей выражение интеллигентности. Вероятнее всего, другого и не было. Просто любовь умеет приукрасить. В тот миг у Кати еще был шанс ударить первой, но надежда на ошибку отняла у нее последние секунды.

– Ты не будешь против, если на этом мы закончим отношения? – спросил учитель, сохраняя отвратительную вежливую заинтересованность. – Прости, что не сказал этого раньше, может, сейчас не лучший момент, но затягивать не хотелось бы. Легких отношений у нас не получится, а брак, дети – это все не для меня. Я вызову тебе такси? – закончил учитель, доедая омлет.

В минуты сильного эмоционального потрясения у Кати холодели руки. Горячий кофе оказался весьма кстати. Интересно, запомнила ли она его вкус? И, самое главное, к чему была вся эта прелюдия?

Через неделю мы с Катей без разбору пьем коктейли в маленьком баре. Катя за ночь ни разу не смотрит в сторону мужчин. Мне хочется найти ее вежливого учителя. И выстрелить ему в голову.

Из шумного бара Катя тянет меня на улицу. Мы выходим в октябрьскую сырость и курим несколько сигарет подряд.

«Я не могу ничем оправдать его», – шепчет Катя. Зубы ее слегка стучат, и я отдаю ей свой колючий шарф. «Как думаешь, он хоть немного переживает? Вот как он может есть, спать, смеяться? Неужели можно так запросто взять и исключить человека? Ведь должен же он чем-то заполнить пустоту после меня», – продолжает она.

Я молчу. Я вообще не знаю, что сказать.

«Надо мне как-то извернуться и понять его. Иначе я умру от отчаяния, – интонация у Катюши какая-то нервная, надрывная. – Это так противно – собирать по квартире свои вещи и оставаться наедине с таксистом, который видит тебя насквозь. Как будто у тебя разом отняли всю личность. Мне вся моя одежда кажется какой-то грязной. Я часами гоняю мысли о мести. И о том, как все могло бы быть, уйди я от него первой. В общем, по принципу детской обиды. Но вот вчера я шла и думала: ведь нельзя же возненавидеть человека, с которым был так счастлив. Но и любить больше нельзя…

Вся эта чушь про благодарность за счастливые моменты никак не может здесь примениться. Никак. Это слепое счастье не позволило мне защитить себя. И не оставило прав на реабилитацию.

Прощать учителя бесполезно. Вредно даже. Попытаюсь простить себя. А дальше будет видно».

Глава 7

Пронзительное

«Смотри! Это солнышко!»

У меня родился ребенок. Это новое огромное ощущение окутывает меня. Вот, оказывается, как выглядит безусловное счастье. У каждого свое и самое дорогое.

Нам с сыном выпало испытание, и мы первые два с половиной месяца не выбирались из больниц. Первые дни в роддоме – смешанное чувство удивления, чуда, растерянности и благодарности. Потом 4 дня восхищения и нарастающей тревоги дома. И, наконец, один стационар за другим. Сначала я не видела ничего вокруг, кроме сына. В таком состоянии ты лишь чувствуешь, что кто-то забрал у тебя крылья материнства.

У тебя дома кроватка, балдахин, коляска, записи с курсов для будущих мам. А здесь только больничный запах, бессилие и ужас.

Гуляющие на улице с недельными малышами мамы кажутся фантастикой. Грудное вскармливание и гнездование – лирикой.

Тебе жалко ребенка, себя и разрушенные картинки материнства. Ты готова отдать все за то, чтобы наконец вытащили зонд и сказали: «Крепкий, здоровый мальчик! Собирайтесь-ка домой».

Через полтора месяца после десятка обследований, операции, реанимации и жизни на стульчике рядом с крохотной кроваткой появилась надежда на выписку.

И вот тогда я оглянулась.

Стены боксов стеклянные, вокруг меня такие же матери, дети, кроватки и стулья.

В боксе справа стул пустой. Там лежит Гриша. Я это откуда-то знаю, но не помню, как так вышло, что Гриша лежит один.

Заходить к нему нельзя никому, кроме медперсонала, и я смотрю на него через стекло. Гриша все время кричит, я начинаю понимать, что с первого дня здесь живу под Гришин крик, но только сейчас он пронзил меня.

К Грише заходят каждые три часа и потом кричат его фамилию на весь коридор. Почему же я знаю, что он Гриша, если слышу только фамилию? Кто сказал мне имя?

Фролов покакал, Фролов потерял 20 г, у Фролова температура…

Медсестры меняются, одна пеленает, вторая ставит укол, третья кормит. Одна все делает быстро и четко. Без души. Другая подносит к окошку и говорит: «Гриша, смотри! Солнышко!».

И она разрешила мне заходить к Грише. Я прихожу.

Гриша родился у матери-наркоманки, раньше срока и в героиновой ломке. Лежать с ним некому, он один на один борется с болью за жизнь.

Однажды через стекло я вижу, что Гриша захлебывается срыгиваниями, бегу к медсестре, кричу: «Грише плохо!». Она говорит: «Это вашему?». – «Нет! Грише Фролову!»

Как-то к Грише приходит мать, она явно измождена. Держит его неумело, напуганно, едва не роняя. Все отделение к ней враждебно, она плачет, руки трясутся. Достала вещи для него – все не по размеру, розовое… Медсестра показала ей основной уход, я попробовала подбодрить. Главное, что мама вернулась, Гриша не один.

Но утром стул опять был пустой.

Больше маму Гриши не видели.

Теперь это стекло между нами стало невыносимым. Я ходила к Грише все чаще, не дожидаясь разрешения. Нельзя запрещать объятия и заботу.

Нам удалось одержать победу, и больше никто не назвал его по фамилии. Гриша шел на поправку, и за день до нашей выписки я узнала, что ему нашли приемную семью.

Я уходила домой с легким сердцем, Гриша тоже станет сыном.

Крепкий сон

Галя сидела в лифте. Каталась с 1-го на 11-й уже примерно час. Глубокая ночь, других пассажиров не было. Она не чувствовала холода, почти не шевелилась. Только нажимала кнопки. До кнопки 11-го еще дотягивалась, выше уже нет. Дети спали, с ними была ее сестра. Она прилетела из Америки вчера. Это первая помощь Гале с детьми. Через три дня сестра уедет. Но сейчас Галя об этом не думала. Она вообще не думала, просто каталась.

Галя в одиночку воспитывает двойняшек Егора и Кирилла. Им по 2,5 года. И она все ждет, что вот-вот станет полегче, но пока не стало.

Отец детей никакого участия не принимает, платит алименты. Немного, но все же помощь. Но Гале больше всего нужен был отдых. Вот сейчас она отдыхала как никогда!

Галя пробовала брать почасовую няню, но это всегда происходило совсем не так, как она ожидала. То с детьми что-то случалось, то она не успевала сделать и половины намеченных дел, то отдавала няне почти последние деньги (но это уж когда был выбор – или два часа без детей, или отхлещет их ремнем).

Счастье материнства никак не поддавалось ей. Чаще она была измотана и растеряна. Дети достались сложные, опыта у Гали не было совсем. Все ошибки отработала на двойняшках. Или это только начало? Может, это еще даже и не ошибки? Все впереди…

Галя часто вспоминала маму, она умерла 7 лет назад, внуков не увидела. Какой хорошей бабушкой она могла бы стать! Но и этого Гале не досталось.

Завибрировал телефон. Галя почувствовала, как противно заныло в ступнях ног. Это бесконечное чувство тревоги за сыновей отгрызло ей ноги, похоже, почти до колен. Звонила сестра, и Галя поняла, что отдых окончен. Дина не может успокоить Кирилла…

Да, именно Кирилл делает ночи невыносимыми.

Галя вернулась домой, Кирилл был на руках у Дины и тихо подвывал. Галя мельком глянула в виноватые глаза сестры, выдавила улыбку и забрала у нее Кирилла.

Наутро Дина уехала по делам, день был как предыдущие несколько сотен дней. Чуть вдохновленная приездом сестры Галя достала несколько книг в надежде наконец начать проводить время с детьми с пользой. От разговоров на детской площадке ей казалось, что она совершенно не занимается детьми и не развивает их. Только обслуживает, успокаивает, убаюкивает, ругает и целует.

Но с развитием опять не получилось, Кирилл упал на прогулке, и остаток дня они провели в очереди в травмпункт. Благо у Гали были с собой вода и печенье.

Гале ее жизнь не казалась интересной. И, пожалуй, ее не положишь даже в основу рассказа. Про матерей читают только матери. Но и те устали от нескончаемых историй. Будем откровенны, мать в мыслях только и делает, что крутит калейдоскоп, от минуса к плюсу. От идеи, что «я непременно буду делать только так, как написано в книгах», до понимания, что «вот сегодня на это нет никаких сил».

Дина вернулась поздно, принесла кучу игрушек детям, несколько пакетов с едой и бутылку вина.

Просидели полночи. Галя плакала. Дина ругалась, что Галя ничего не говорила сестре о том, как ей тяжело. Под утро Дина тихо призналась:

– Ты прости меня. Весь мир носится с детьми и комфортным материнством. Я, конечно, понимала, что ты валишься с ног. Просто об этом было сложно думать. Мама же нас подняла… мне казалось, что ты упиваешься своим геройством.

Галя удивленно вскинула брови.

– Ну, растить детей одной – это же подвиг. Мне казалось, ты любишь подвиги.

Галя вздохнула:

– Да, ради сыновей я пойду на все. Но находить в себе силы каждое утро на самый обычный день, полный капризов и шума, мне почему-то очень тяжело.

Наутро Дина опять исчезла и к обеду вернулась с женщиной средних лет.

– Галя, это Маша. Она ищет работу няней. Познакомьтесь, попробуйте.

Так уровень Галиного счастливого материнства увеличился минимум вдвое. Работу Маши оплачивала Дина. Сама Маша была самым уравновешенным человеком на свете, так что уже через две недели Кирилл стал крепко спать по ночам. И Галя тоже.

Марина

Марина отвернулась от света фар и вскинула руку к глазам. Почему водитель не догадывается, что ей ничего не видно!

Она замедлила шаг и, глядя только под ноги, прошла мимо машины. Дорога сразу стала обозримой.

Их район утопал в зелени. Но это летом. А осенью деревья закрывали фонари, и в дождливые вечера она боялась ходить даже во дворе.

Наконец она добралась до светлого пятачка у подъезда, быстро набрала код и метнулась к лифту.

Дома Марина сначала включила свет во всех комнатах, на кухне, в ванной, в коридоре. Покосилась на кладовку, но включать там свет было гораздо страшнее, чем оставить дверь плотно запертой.

На ночь она всегда оставляла свет в коридоре.

На завтра была суббота.

Марина встала в 07:15, съездила на маникюр и приняла ванну. В 11:10 пришло сообщение: «Заеду за тобой в четыре?».

Да, в четыре. Это ее спасительная свободная от страхов суббота.

Артем опоздал на 12 минут, но она привыкла. Это недолго при свете дня. Вот вечером его опоздания были мучительны. Спускаться в темном подъезде или стоять на тротуаре под равнодушными фарами машин ей было жутко.

Они поужинали в маленьком кафе у дома Артема и пешком пошли к нему. Уже стемнело. Он держал ее за руку, в ногах разливалась слабость от бокала вина, в голове было приятно пусто. С Артемом не страшно. Ничего не страшно. Это ее счастливая суббота.

Его подъезд пронзал ярким светом, благополучием и чистотой. Бесшумный лифт, крепкое объятие… хотелось приглушить свет.

В квартире пусто, гулко, темно. Только свет фонарей в окна. Тепло.

Они лежат на диване и смотрят мелодраму. Марина не убирает рук с его груди. Спокойно.

Артем говорит, что скоро уедет в командировку на 4 месяца. В Новосибирск.

4 месяца без счастливых суббот. 4 зимних месяца!

Марина плачет. Он перебирает ее пальцы и вытирает слезы. Но они не останавливаются.

Артем уходит на кухню. Марина остается у телевизора. Ей хочется включить свет везде. Хочется рассмотреть его, направить ему прожектор в глаза. Она идет в ванную. Там самый яркий свет. Разглядывает себя.

7 лет они встречаются по субботам. Через неделю ей 38. Ему нет ещё и 30. Он ничего не обещает, не говорит об их отношениях. Просто забирает раз в неделю на одну ночь. Эти приглушенные ночи нужны ей сильнее всего на свете.

Да, пусть у них нет будущего. Да, пусть между субботами 6 мучительно освещенных дней. Она не может иначе.

Марина идет на кухню и забирается на подоконник. Артем режет овощи, на сковороде потрескивают кусочки мяса. Он включил только подсветку над гарнитуром. Ему достаточно. Ей тоже.

Он говорит. Впервые так много. Она слушает, слушает и уже не плачет. У нее замерзли ноги, и она поджимает пальцы под себя. Артем встает на колени и растирает ей ступни. Она верит ему. Ничего не изменить. Ничего не выпросить у него. Достаточно счастливых суббот.

Артем оставляет ей ключи от своей квартиры. За 4 месяца он 5 раз купил ей билеты из Москвы в Новосибирск. У них было 5 немосковских суббот.

Марина знает, что Артем не навсегда. Но это неважно. Каждая ее суббота перевесит все представления других о счастье.

Сито

Какое значение в вашей жизни имеет сито? Разглядывали ли вы его когда-нибудь? Какое у вас сито? Металлическое? Автомат? Или как у меня – мелкая сетка на ободке?

Вы ни черта не знаете про сито! Вам плевать даже на то, где оно у вас валяется! А ваши дети не будут знать даже этого слова. Но не мои! Не мои дети!

Мне не нужен будильник, каждый день я просыпаюсь в 5 утра. Всегда. Разве может быть выходной от еды? Нет, возможно, кому-то и не повредит. Но мне повредит. Я просыпаюсь и иду на кухню. Я не умываю лицо, только руки и сразу беру в руки сито.

Это началось с ма-а-аленького страха, 24 года назад. Мы обедали всей семьей, мама неловко повернулась и уронила тарелку, папа вышел из себя. Он не переносил громких звуков. Он закричал, мама заплакала. А я подавилась.

Кое-как откашлявшись, я осталась с ощущением целлофана, прилипшего в горле. Я светила фонариком, доставала его пальцем, кашляла до рвоты, но он не отлипал.

Я думаю, целлофан попал мне в рот вместе с котлетой. Мама могла не отделить часть пакетика, примерзшего к фаршу.

Со временем целлофан проглотился, но есть спокойно я уже больше не смогла.

Вы разглядываете еду? Знаете, сколько всего можно разглядеть в обычной котлете? Или в печенье?

Каждый раз, когда я садилась за стол, я медленно вдыхала и опускала глаза в тарелку. Глаза перебирали пищу, руки делили ее на очень мелкие кусочки, рот отказывался принимать. Я мучительно боялась подавиться. Я умирала от удушья каждый раз, когда передо мной оказывалась еда.

Прошло 24 года. У меня трое детей. Мой муж делает вид, что ничего не происходит. Он не участвует в жизни семьи и не обращает внимание на сито. Он живёт для себя, я помогаю ему в этом. Я готовлюсь умереть, готовлюсь оставить детей без себя. Но сколько-то я еще продержусь.

Я перетираю через сито яйцо, сегодня четыре раза. Обычно три, но иногда трех недостаточно. Два раза процеживаю воду и завтракаю.

Еще я успеваю процедить стакан молока (его надо цедить четыре раза и каждый раз брать новую марлю для этого) и немного картошки. Это будет мой обед и ужин.

Сито у меня хранится в шкафу на самой верхней полке, завернутое в два плотных пакета. Нижний пакет должен быть новым.

Позавчера мне показалось, что я недостаточно хорошо протерла йогурт, и я так и не смогла его съесть. Мне до сих пор его жалко. Я знаю, что он был бы вкусным.

На столе лежит печенье. Мы купили его вчера. Я думаю, что, может, положить крупиночку в молоко… одну крупинку… Мою руки с мылом и беру печенье. Оно чистое, на нем нет даже крошечки. Я разламываю его пополам, скребу ногтём маленький кусочек и вижу там соринку или часть ниточки. Она маленькая, вы бы такую не заметили. Я кладу печенье обратно.

К обеду я пытаюсь выпить молоко, но боюсь, что, даже плотно закрытое, оно может уже быть небезопасным. А вдруг на нем появилась пленка? Мне снова нужно цедить его. Но я не успеваю, иначе младшие дети опоздают на тренировки.

Мы выходим из дома. На мне одна и та же одежда уже несколько месяцев. Я не знаю, насколько худой я выгляжу. Но людям я не нравлюсь, это заметно.

Но ничего, долго я не протяну, сколько-то. Но недолго.

Дина

В двадцать Дину накрывали максимализм и категоричное отрицание всего ненаучного. Она вообще отличалась раздражающей рациональностью и пренебрежением к высшим силам. В ее образе, во всей ней не было ничего загадочного. Она училась на экономиста и полагала, что жизнь – это череда простроенных событий.

К своему возрасту Дина еще ни разу не сталкивалась со смертью. Даже ее прабабушки дожили до глубокой старости. Она не знала нищеты и тяжелых болезней, не встречала подлости и предательства. Даже в любви ей еще не пришлось испытать разочарований.

Но случилось шокирующее и свербящее душу событие… Дина пошла в гости к подруге, ее маленькой дочурке исполнялся месяц. Белокурая, с пронзительно синими глазами малышка лежала в идеально белой кроватке. Дина восторженно взяла ее на руки и через минуту ощутила ледяной холод.

Мама малышки, не умолкая, болтала, а на руках Дины лежал живой, но мертвый ребенок. Дина передала маме девочку и ушла мыть руки. В ванной она разрыдалась, до крови проткнув сжатые в кулаки ладони.

Через семь месяцев белокурая малышка умерла в реанимации от осложнений гриппа. Дина так и не нашла в себе сил, чтобы хотя бы позвонить ее матери.

Постепенно произошедшее стерлось из ее памяти. Она заложила это кирпичной стеной отрицания.

Иногда она слышала истории о целителях, прорицателях, предсказателях и прочих. Ей все это было равнозначно. Для себя никаких иррациональных мыслей она не принимала.

В двадцать пять она впервые «потрогала» смерть: в автокатастрофе погибли друзья ее семьи. Вместе с двумя детьми и бабушкой. Шокированная и подавленная, Дина почти сутки провела у экрана монитора, просматривая видео аварии, доступное в Интернете. Ее напряженный взгляд впивался в серую машину, летевшую под фуру. Раз за разом. Сотню раз. Две сотни. Пять смертей. Много-много горя. На долгие недели ее переполнил ужас. Картинка аварии преследовала день и ночь. Она перестала спать. Ежесекундно прислушиваясь к дыханию маленького сына, она прикладывала мокрую от слез ладонь к теплой груди мужа, слушая его ритмичное сердцебиение. Она металась в страхе скорой потери. Ведь стало совершенно понятно, что всемогущий Бог может в один момент забрать и ее семью. Безумные мысли сводили с ума. Дина искала пути к успокоению, но их не было.

Наконец, страх загнал её в угол. И ей ничего не оставалось, как пристально разглядеть его. Страх был огромный, как великан, приходящий к ней в детских снах. Он то нарастал, раздуваясь, как шар, то отступал, превращаясь в мелкого смешного человечка с её глазами. Дина протягивала руку, пытаясь пощупать образ или отогнать его. Но рука проходила насквозь, покрываясь чем-то липким. Она закрывала глаза и широко их распахивала, но всё равно ничего не менялось. Она до мелочей разглядывала видение, погружаясь в отражение его глаз. Ее собственных глаз. Страх не уходил. Он молча уменьшался и увеличивался в углу её спальни.

Ночью Дина кричала во сне. Муж сказал, что она долго металась по подушке, произнося странные несуществующие слова. К утру страха в спальне не было.

Ужас, переполнявший её в предыдущие дни, отступил.

Постепенно Дина перестала бояться пристально смотреть на людей, привыкла молниеносно скидывать видение и забывать. Как-то она пришла навестить друга в онкологическую клинику. Она принесла ему огромный апельсин, и они ели его, обливаясь соком под оживающим кленом.

Уходя, Дина крепко обняла Лешу, мысленно стянув с него паутину болезни. Его тусклые глаза стали светлее.

Идя по тропинке прибольничной территории, Дина думала о расплате: чем придется платить за дар и, главное, так ли все, как ей видится?

Навстречу ей надрывной, неуклюжей походкой спешила девушка: волосы ее только начали отрастать, лицо ещё было прозрачно белым. Она уже выздоровела и завтра покинет стены больницы навсегда. У нее никогда не случится рецидива – она попадет под колёса машины на пешеходном переходе при выходе из больницы. Вот и всё. Два года лечения: боль, страдание, страх, усталая радость исцеления, и мгновенная нелепая смерть.

Дина на несколько секунд прокрутила в голове видео, как девчонка бежит по переходу… визг тормозов.

Ее одиночество в этих мыслях было невыносимым! Расскажешь ли кому-то обо всём?! Нет! Это же как шизофрения или… что там может подумать собеседник… Отпугивающая история. Притягивающая только отчаявшихся.

Себя же Дина не видела. Совсем никаких намёков на прозрачность будущего. В этом была вся абсурдность и беспомощность ситуации. Дина понимала, что могла спасти от смерти сидящего напротив пассажира трамвая и не могла даже на секунду заглянуть в собственное будущее.

Больше всего на свете ей хотелось найти наставника, кого-то, кроме молчаливого Бога, того, кто даст ответы.

Маленькая, худенькая, она задыхалась под тяжестью ответственности за каждого вокруг и полного непонимания, кто и за что дал ей силу всемогущества.

Однажды она пошла к ясновидящему. Хотелось проверить, почует ли он свою. Ей почему-то казалось, что всё будет, как в кино: она войдет, он прищурится и скажет, что давно ждал её прихода, и не возьмёт с неё денег, потому что сумма за приём была космической.

А вопрос о спасении тел и душ за деньги для нее остался нерешенным. Но ничего значительного не произошло. Деньги за прием ясновидящий взял привычным жестом.

Дине хотелось прийти домой и выспаться ровным сном, чтобы никаких знаний о жизни и о себе не осталось.

Она была готова забыть свою семью, забыть саму себя, чтобы наполниться снова. Проснуться в белой палате и поверить в то, что ей расскажут.

Около ее подъезда сидела женщина. Дина уже видела ее: очень худая, с глубокими морщинами и тремя золотыми цепями на щуплой шее.

– Тварь, – услышала Дина себе в след.

Она обернулась. Женщина чуть привстала, опираясь на перила лавочки, и не сводила с нее острых глаз.

– Тварь, – повторила она, – трусливая тварь!

Дина отшатнулась. Мир плыл, лицо женщины заполняло его. Худое, злое лицо. Хотелось убежать, скорее открыть дверь подъезда и бежать по ступенькам.

Фоном заплакал чей-то ребенок на площадке, завыла сирена «скорой»… «Трусливая тварь!!!» Женщина все еще полусидела на лавочке, но уже утратила к Дине интерес, взгляд ее обратился внутрь. Она умирала. Дина знала это давно, она уже видела эту женщину! Она видела ее!!! И ни разу не посмотрела ей в глаза!

«Трусиха! Это всего лишь жизнь!» Дина заплакала и побрела вдоль дома. «Это всего лишь жизнь, – шептала она. – Да какая разница, кто будет жив! Кто бы ни был, надо жить, пока жив… надо жить. Это жизнь, она закончится. Надо ее пожить!»

Она почувствовала, как женщина на лавочке замерла навсегда. Одинокая худая женщина, которой нужно было немного участия. Капельку участия. Не нужно было быть сверхъясновидящей, чтобы знать это. Одинокая худая женщина умирала на глазах у сотен прохожих. И все они знали это. Но никто не смог с ней поговорить. Она видела ее раньше! На автобусной остановке с нелепой сумочкой, в продуктовом на кассе, в книжном у полки с новинками… Видела женщину, которая таскала с собой обреченность. И не смотрела на нее. Отворачивалась, терпко проглатывая страх.

Нужно было поговорить… всего лишь поговорить с одинокой худой женщиной. Сказать, что ей, Дине, очень жаль. И что она бы хотела, чтобы женщина рассказала ей все, что важно. И что она, Дина, очень рада знакомству. И не показать ужаса. Посмотреть в блестящие запавшие глаза и не отвернуться.

Но теперь поздно. Женщина умерла. Никто не выслушал ее. Никто не дал ей ни капли тепла.

Дина вернулась домой глубокой ночью. Сын был у бабушки, муж на дежурстве. Только кошка мурлыкала у дверей. Дина умылась, взяла кошку на руки и уснула с включенным светом.

Утро наступило так обычно, так предсказуемо, что Дина опешила от этой простоты. От собственного спокойствия, от желания поехать на троллейбусе или испечь кексы, перебрать одежду в шкафу или вымыть холодильник. Хорошие, простые чувства окружили ее.

Это всего лишь жизнь…

Когда вечером они с мужем ложились спать, Дина шепотом спросила у него:

– Что ты думаешь о смерти?

– Я не думаю о ней, дорогая.

– Но ведь это неправда… все думают о смерти. Скажи, что думаешь ты.

Он встал и подошел к окну. Огни разливались далеко за лесом. Они выбирали эту квартиру с видом на лес. Они хотели жить высоко, но ближе к земле.

– Смерть, я думаю, не так плоха, как кажется. Мы умрем, а эти деревья, огни, окна… останутся. Очень хорошо, что смерть не меняет ничего вокруг. Если меня не станет, ты сможешь сделать по-своему в привычном тебе мире. Он поможет. Хотя, может, ты и права, что иногда стоит об этом говорить. В одиночку все не так прозрачно, даже сумрачно. Но почему ты спрашиваешь меня сейчас?

– Эта женщина, та, худая, с золотыми цепями. Она умерла.

– Она болела, это было видно.

– Могли ли мы помочь ей?

– Не знаю. Может быть, нужно было обратить на нее внимание? Спросить, чем помочь…

– Она была совсем одна. Мы ведь знали это.

– Да.

Вечером Дина поехала за сыном, по пути ей пришло сообщение, что Леша в хосписе, но можно еще успеть прийти к нему.

Они приехали на следующий день. Леша был такой же худой и прозрачный. Тихо сказал, что было улучшение, но потом рак было уже не остановить.

Вокруг все были прозрачные. Они ездили к Леше еще несколько раз. Уже замечали, какие пациенты ушли навсегда… Кто-то рассказал им, что иногда пациенты уходят домой. И что здесь все со смертью на ты и она не так уж безжалостна.

Леша умер ночью 29 октября. Дина с мужем были рядом. Она так и сказала: «Леша умрет сегодня, давай останемся с ним».

Оказалось, что подготовиться к смерти нельзя. Все равно это было внезапно.

Через месяц после его ухода Дина пришла в себя. Обернулась к миру. Он был прежним. Но прохожие стали плотными. Ушли вибрации, стерлись картинки, исчезли видения.

Жизнь оказалась совсем обычной штукой, когда освободилась от ужаса смерти.

Дина еще много раз по ночам смотрела на темный лес. Иногда муж подходил, обнимал ее, и они подолгу стояли тенями в оконном проеме.

Мысли каждого смывало наступавшее утро. Ничто не было для Дины таким простым и понятным, как повседневная жизнь, врывавшаяся с восходом солнца.