Плата за перевоз (сборник)

– Лидия, – воскликнул Х-арн. – Ты погляди! – Лидия привстала и посмотрела в сторону, куда указывал Х-арн. Она увидела Кентавра и радостно вскрикнула.

– Ой, Х-арн, какая прелесть! Это же Кентавр. Какая прелесть!

«Нет, – подумал Х-арн, – женщину ничем не удивишь. Эту женщину, – поспешил добавить он, зная по собственному опыту, что другие женщины удивляются часто и охотно, особенно если удивление их хорошо оплачено. – Нет, но Лидия, Лидия-то какова. Прелесть. Словно мы в зоопарке».

Кентавр тем временем напился, поплескал в лицо водой и, поднявшись, направился к Лодочнику. Лодочник к этому времени уже кончил трапезу и стряхивал с голых колен крошки, которые прилипли к телу. Они с Кентавром пожали друг другу руки, после чего Лодочник сходил в свой домик и вышел оттуда через минуту уже с огромным мешком, который он нёс как куль муки, на загривке. Мешок, так же, как и маленький поясной, был из кожи и так тяжёл, что, когда Лодочник взвалил его на Кентавра, у того слегка подогнулись передние ноги. Кентавр обхватил мешок руками, сказал что-то Лодочнику. Тот кивнул. И Кентавр неторопливой гарцующей походкой удалился в лес. Причём, если Лодочник нёс мешок на загривке, как это делают грузчики, то Кентавр, у которого мешок лежал на крупе, придерживал его вывернутыми назад руками, что поразило Х-арна неестественностью положения. Но потом, когда звучные шаги Кентавра растаяли в сухом воздухе, Х-арн понял, что это положение неестественно для людей. А Кентавру так, наверное, было удобно.

– А что в мешке, Х-арн? – почему-то заинтригованным шёпотом спросила Лидия.

– Не знаю, – Х-арн пожал плечами. – Быть может, деньги.

– Лопатой они прямо гребут. Вот тебе бы, Х-арн.

– И что было бы? – иронично спросил Х-арн.

– Глупый человек. Деньги были бы.

Лодочник столкнул лодку на воду и, лениво помахивая веслом, направился к берегу, где столпились ожидающие. Он грёб, стоя в лодке, едва окуная весло в воду, почти не делая никаких усилий для толчка, тем не менее, лодка шла ровно, плавно, без рывков, а весло совсем не оставляло брызг. «Мастер!» – подумал Х-арн. И вдруг ему захотелось вскочить в лодку, взять в руки весло и вот точно так же, как этот… легко, без усилий, плавно, неторопливо. Не боясь зноя, в одной шкуре на голое тело, таким же могучим, красивым, угрюмым, диким. Воспалёнными от зноя глазами сквозь едкие от пота слёзы смотрел Х-арн на Лодочника и по мере приближения того к берегу чувствовал, что этот человек несёт ему что-то новое, неожиданное, суровое. Сердце его болезненно сжалось. На этот раз Х-арн решил быть более настойчивым. Чутьё подсказывало ему, что промедление может оказаться для него роковым. Что, собственно, произошло? Он не понравился Лодочнику? Или за Лодочником стоит какая-то высшая сила и Лодочник – только её орудие? За ними следят? Их действия направляют? Так ли уж необходимо ему, Х-арну, на тот берег? Стремятся туда люди по своей воле или их влечёт чужая воля? Все эти вопросы, рождавшиеся в мозгу Х-арна, тут же и умирали, не получив ответа. Главное – переехать, а там уж всё пойму, упрямо подумал Х-арн. И, крикнув: «Лидия, пошли», схватил за руку Лидию и растолкал скопившихся.

– Сейчас наша очередь! – с вызовом бросил он в лицо Лодочнику. Ему никто не возразил.

– Дай одежду-то взять, – Лидия вырвала руку и пошла за своей мешковиной. В пылу азарта Х-арн даже не обратил внимания, что она так и осталась обнажённой. Лодка с приятным шорохом потёрлась о песок и остановилась.

– Вот так! – повторил Х-арн Лодочнику, стараясь унять разволновавшееся сердце. – Понял? Сейчас наша очередь. Моя и… – он поискал глазами Лидию, которая подходила с мешковиной в руках, – и её. Понял? Всё. Мы едем.

– Деньги! – коротко отрезал Лодочник, не глядя на Х-арна.

Все стали рыться в карманах. Х-арн тоже. Дрожащими руками он не мог найти монету, его пронзил ужас: неужели потерял?! Наконец монета нашлась.

– Вот! – вытащил её Х-арн и повертел перед носом у Лодочника.

Тот отстранил его руку и приказал: «В лодку!»

– Лидия! – крикнул Х-арн. От волнения он весь засуетился, словно ловил и никак не мог поймать такси.

– Не кричи, здесь я.

Толпа молча расступилась, пропустив Лидию вперёд. Она вошла, так и не накинув свою мешковину, не обращая ни на кого внимания, с загадочной усмешкой на губах. Шла красивая сорокалетняя нерожавшая женщина, в меру похудевшая, сохранившая рост и формы, что выделяло её среди всех присутствующих особ едва различимого пола. Она шла, аппетитно подёргивая половинками круглого загорелого зада, тугие груди вздрагивали при каждом шаге. Лодочник длинным взглядом прошёлся по Лидии, но по лицу его нельзя было сказать, какое впечатление произвела на него Лидина красота. Тем не менее, Лидия вглядывалась в его лицо. Ей важно было узнать, увидел её Лодочник или не увидел. Лидия подошла и стала плечом к плечу с Х-арном.

– А, ты здесь, – удовлетворённо кивнул Х-арн и приготовился войти в лодку. Лёгким нажимом руки Лодочник оттеснил Х-арна так, что, если бы толстячок, бывший собеседник Х-арна по женскому вопросу, не поддержал его, он упал бы.

– Насилие! – шёпотом сказал Х-арн, чувствуя, что губы его покрылись шелухой. Он рванулся из рук толстячка и наткнулся на взгляд Лодочника. В том взгляде не было никакого зла и никакой личной ненависти или неприязни. Была только непреклонная решимость не пускать Х-арна в лодку. Х-арн облизнул растрескавшиеся губы.

– Деньги, – жёстко повторил Лодочник, видимо, не любивший какого бы то ни было рода заминок. Все уже приготовили деньги и, обходя упрямо стоявшего у носа лодки Х-арна, стали взбираться в лодку. Х-арн подавленно стоял, потупив в землю глаза. Он всё равно ничего не видел, потому что взгляд его размывали слезы. Лидия стояла рядом, держа в руках свою мешковину, явно не намереваясь её надевать. Казалось, после купания она стала ещё золотистее от загара, стройнее и выше. Она стояла прямо перед Лодочником с насмешливой улыбкой. Грубый поступок Лодочника только увеличил в ней дерзость, и она сказала, вызывающе глядя на перевозчика.

– Слушай, таксист. А если я не дам тебе рубля, за так провезёшь?

– За какой так? – чуть дрогнув губами, спросил Лодочник и ещё раз лениво и плавно, как грёб, обошёл взглядом золотистую Лидию.

– За ТАКОЙ, – ответила Лидия, внимательно следя за его взглядом.

– Лидия! – сорвавшимся голосом прошептал Х-арн. – Немедленно перестань, ты нас погубишь.

– Ну, так что?

– Поглядим, – сказал тот после недолгого молчания.

– Не нагляделся, что ли? – улыбнувшись, спросила Лидия.

Х-арн смотрел на угрюмое, заросшее чёрными колечками лицо Лодочника, и ноги его мелко дрожали. Эта Лидия его погубит. Или спасёт. И вдруг каменное невозмутимое лицо Лодочника дрогнуло, словно слова, сказанные Лидией, вошли в его кровь и изменили её состав. Губы, всё время сжатые (казалось, их не разжать даже лезвием ножа), отлепились одна от другой, и чёрная трещинка меж ними изменила свою линию. Впервые за всё время Лодочник улыбнулся. Это была самая настоящая улыбка, и сотворена она была Лидией. Что предвещает улыбка этого дикого жреца? Что обещает она Х-арну: успех или?.. Лидия захлопала в ладоши и закружилась на месте в каком-то первобытном танце.

– Тра-та-та! Ля-ля-ля! Оп-ля! Чух чах ча-ча-ча! – кричала она, размахивая руками. – Это сделала я, я добилась своего. Он теперь нас повезёт. Х-арн, скажи спасибо мне! – Лодочник довольно внимательно смотрел на пляшущую вакхическую Лидию, а Х-арн смотрел на Лодочника, и его распирала злость. Неужели он перевезён будет только благодаря чарам женского тела? Неужели ему снова придётся платить Лидией. И снова, в который раз, он будет обязан женщине за право на существование. Женщине. Лидии. Этой, вылизанной удачей самке, только потому, что судьба вылепила её формы более привлекательными для глаз, нежели у других женщин. Снова быть обязанным ей. Чтобы при каждом удобном случае, она, сощурив ехидно глаза, ставшая сразу похожей на тёщу, оскорбительно елейным, преувеличенно спокойным голосом повторяла: «Х-арн… милый, не надо спорить. Вспомни…» О, этот садистский тон, когда тобой овладевает бешенство и хочется исхлестать её по щекам, потому что в этом «помнишь» всегда слышен запах её тела. Это ревность, Х-арн? Это бессилие перед женщиной, Х-арн? Это любовь, да, Х-арн? Не знаю, не знаю, не знаю, что это – гневно думал (если только в гневе можно думать) Х-арн. Но мне абсолютно наплевать на её победы. Пусть побеждает, как хочет, чем хочет. Пусть побеждает для самой себя. А с меня хватит. Иначе я её прикончу. Или он (Х-арн посмотрел на Лодочника, Лодочник смотрел на пляшущую Лидию), да… или он меня прикончит. Или я всё-таки перееду на тот берег сам. И катись всё к чёртовой матери. И, воспользовавшись тем, что внимание Лодочника было отвлечено Лидией, он обошёл Лодочника и сел в лодку.

Лидия кончила свою вакхическую пляску, и теперь сам Лодочник похлопал ей в ладоши. И в третий раз сказав: «В лодку», он сам вступил в неё первым и вдруг увидел сидящего в ней Х-арна. Суровое лицо его нахмурилось. Ни слова не говоря, он взял Х-арна за шиворот и, размахнувшись, перебросил его через головы сидящих в ожидании людей. Х-арн чудом не сломал голову, но больно ударился плечом и носом. Вдобавок, что-то хрустнуло в шее, и голова перестала вертеться. Из носа шла кровь, правда, не очень сильно. Х-арн задрал голову кверху. Несколько капель крови упали на песок.

– В следующий раз, – пообещал без всякой злости Лодочник, – я отрежу тебе… – и он оглядел Х-арна, словно отыскивая, что бы такое ему отрезать, – уши, чтобы ты лучше слышал слово «нельзя».

– Можно, – сквозь душащие его рыдания шёпотом сказал Х-арн. – Можно! Можно! Можно!

Но Лодочник уже не слышал ни бесшумного рыдания Х-арна, ни слова, которое он отчаянно вколачивал в себя. Он собрал деньги, побросал их в мешок и отчалил. Он не взял ни Х-арна, ни Лидии, несмотря на то, что места в лодке хватило бы и на них. Правда, перед тем как отчалить, он ещё раз улыбнулся Лидии, и в его взгляде было что-то такое, что заставило её задуматься.

Зной сгущался. Солнце вытапливало сало из всего, чего касались солнечные лучи. Из леса наплывали вязкие смолистые запахи. Тягучий густой воздух стал осязаем. Казалось, его можно сгрести, захватить руками, как горячий гипс, скомкать, размять и слепить из него что-нибудь, например, Лидию, а потом, когда вместо Лидии получится какая-то странная неуклюжая фигурка, снова всё скомкать и выбросить комок в речку. Х-арну казалось, что голова его увязла в этом смолисто-липком запахе, как жук в янтаре, и он никогда её не вытащит. Да и вытаскивать не было охоты. Мысли навеки были запечатаны янтарной смолой, войдя в бессмертный поток молчания. Прошли века, а Х-арн всё сидел на раскалённом песке, как Будда под ветвями священного дерева. Загадочная улыбка блуждала на его окрашенных вытекшей из носа кровью губах, и это был не Х-арн и не Будда, это был Рамзес Второй, а может Третий, он потерял счёт Рамзесам (то есть, самому себе), он был египетский фараон, и мудрым, слегка подбитым глазом, он созерцал хождение светил. Он видел, как спариваются животные и спариваются люди, и он не отличал одно от другого, и соприкосновение губ не отличалось от гибельного соприкосновения планет. Х-арна, Будду, Рамзеса Первого, Второго, Третьего окружали экскурсанты, и очаровательная девушка-экскурсовод эротично водила по нему указкой, что-то объясняя слушателям. И во время объяснения дети этих скучающих ротозеев выцарапывали на нём неприличные слова и знаки. На груди у сидящего были начертаны слова: «I Love ЛСД» и «А у Ваньки – встанька», на коленях выцарапан значок пацифистов, а на голове фашистский крест. Фашистский крест пытались замарать, но замазка оказалась другого цвета. Какой-то мальчик, сняв штанишки и выгнув тело дугой, с чувством пописал на сидящего Х-арна. А девочка, стоящая рядом, следила за этим процессом с неописуемой завистью. Мальчику влетело от мамы: она в кровь разбила ему нос, шваркнув ладонью по лицу. (В этом месте надмирный буддообразный Х-арн потерял бдительность и пережил мимолётное чувство удовлетворения.) И вдруг… слой янтаря треснул, как скорлупа ореха, и голова Х-арна высвободилась из вечности. Да и песок раскалился так, что сидеть на нём уже было почти невозможно. И вода влекла к себе своими прохладными глубинами, но природная трусость брала верх, и Х-арн не осмеливался нарушить запрета. А Лодочник постоянно перевозил прибывавших людей, взимая с них плату – неизменный железный рубль, который у каждого оказывался в кармане, как и у Х-арна с Лидией и, казалось, не обращал никакого внимания на солнечные лучи, от которых он не был защищен. Он просто делал своё дело со стоической невозмутимостью, и непонятна была причина этой стоичности: вера, или наказание, или выгода? Что толкает его на такое подвижничество? Х-арн всегда с недоверием относился ко всякого рода подвижникам, считая их шарлатанами. Но плоды этого гигантского труда налицо: перевезённые люди, как правило, оборачивались лицом в ту сторону, откуда прибыли, тяжело вздыхали и исчезали в белой пыли, поднятой босыми ногами. Не видно было, чтобы кто-нибудь из них поблагодарил Лодочника, а если бы и попытался, то увидел бы презрительно сжатые губы и равнодушные глаза. Это называется подвижничество? А швырнуть Х-арна в воздух, словно он летательный аппарат – это тоже подвижничество? Дикарь и недоносок. Силы стали возвращаться к Х-арну, их притащила с собой ненависть. А Лодочник возил и возил, не обращая внимания на исключённого им из общего потока людей Х-арна. Зато Лидии он с каждым возвращением на этот берег махал приветственно веслом. А Лидия отвечала ему улыбкой и шевелила в воздухе пальчиками поднятой руки. И, что окончательно взбесило Х-арна, стала даже посылать ему воздушные поцелуи. А пыль на той стороне не успевала улечься, как новая партия людей, перевезённых с этого берега, начинала месить её босыми ногами.

Зной сгущался. Казалось, что жир, вытопленный из земли, разлился в воздухе, и воздух уже можно было глотать. Деревья, облака, люди на берегу мелко подрагивали в воздухе, изменяя свои очертания, словно отражаясь в прозрачном потоке. Какие-то серебристые нити длинными косыми паутинками летали по воздуху, похожие на паутинки в бабье лето. Эти паутинки сплошь облепили Х-арна и Лидию. И Х-арн видел, с каким грустным, задумавшимся лицом Лидия снимает их с себя и, подув, пускает по ветру. Ему очень хотелось спросить, о чём она задумалась, но – дурацкий характер – он не смог пересилить себя из-за обиды на неё. Х-арн сделал открытие: он ревновал Лидию. Х-арн сделал открытие: Лидия ему дорога. Он не хотел бы, не мог бы потерять Лидию. Мало того, он вдруг осознал, что потеря эта равна ужасу, пустынному одиночеству, смерти. Ах, всё, что угодно, только не это. Ну что же ты, Х-арн, скажи об этом Лидии, каждое откровение должно быть разделено с другим. Скажи ей это. Она поймёт. Она, может быть, перестанет кокетничать с Лодочником. И снова, в который раз, при упоминании Лодочника сердце Х-арна сжалось, да так больно, словно кто-то закрутил его в узел. Нет, это не просто кокетство, и Х-арн это видит, он видит, он чувствует, что с каждым переездом Лодочника тот по частичке увозит Лидию с этого берега на тот. С ЭТОГО на ТОТ. И Лидия не противится этому. Она безропотно, и даже с желанием, и, может быть, даже с наслаждением, позволяет отщипывать от себя кусочек за кусочком и увозить навсегда от Х-арна. Скажи же об этом Лидии, Х-арн, скажи, пока не поздно. Скажи, что ты всё понял, всё видишь. Может быть, она одумается, поймёт, пожалеет. Но Х-арн молчал. Х-арн молчал и, туго спелёнутый обидой, в тоскливом безмолвии смотрел на реку, в которой Лидия не побоялась искупаться и в которую не решается вступить он, Х-арн.

Неожиданно по земле протянулся длинный холодный сквозняк. И снова стало жарко.

«Почему Лидия искупалась, и ничего не произошло? – размышлял Х-арн. – Что будет, если все начнут купаться в этой реке? Но нет, это невозможно. Такого никогда не будет. А потом, кто сказал, что ничего не произошло? Нам подавай только видимые факты. Да ведь и их не хватает. Мы люди грубые. Мы ждём, что после нарушения запрета на нас обрушится небосвод или провалится под нами земля, и удивляемся, что ничего не происходит. Но ведь это неправда. Ничего не может не происходить. Разве не известно это со времен Гераклита Тёмного. И не потому ли он всё ещё для нас Тёмный, что темны – мы сами?» – рассуждал Х-арн, сам удивляясь, как это в его голове сумели сохраниться обрывки университетских знаний. Всё течет, всё изменяется. В одну реку нельзя вступить дважды. Лидия вступила в реку одна, а вышла из реки – другая. Другая Лидия с нетерпением ожидала приезда Лодочника и посылала ему воздушные поцелуи. Сколько они с Лидией торчат на этом берегу? Полдня? День? Год? Кто сосчитает время? Она не просто вступила в реку. Вступив, она перешла на тот берег, оставив Х-арна на этом берегу. Если бы и Х-арн мог вступить в эту реку и выйти из неё другим Х-арном. Но он боялся. Он боялся этой реки. Он боялся Лодочника, преградившего им путь. Он боялся этого места. И вновь смутное чувство тревоги кольнуло сердце Х-арна. Он уже не сомневался, что остановка эта не случайна. Что-то должно произойти – ужасное или прекрасное. Впрочем, не точнее ли будет сказать «ужасно-прекрасное»? Опыт научил его, что одно похоже на другое, что даже ужасное содержит в себе некий элемент прекрасного, а прекрасное корнями своими произрастает в глубь ужасного. Х-арн втянул голову в плечи, чувствуя, что он вот-вот зарыдает.

Прошедший сквозняк, словно нарочно, продул пространство. Несколько минут оно оставалось ясным, безмятежным, безмолвным. Исчезли куда-то оводы, мухи. Не грызла больше мошкара, от укусов которой Х-арн расчесал себя до крови. В напряжённой повисшей тишине раздавались только плеск слабых волн о борт лодки, звук стекающих с весла капель и крик какой-то птицы в лесу. И вдруг всё изменилось. Небо заволокло чёрными грозовыми тучами. Казалось, что вся эта воздушная громада по какому-то сигналу заспешила к переправе, нагромоздилась над ней в каком-то сюрреалистическом архитектурном сплаве, ожидая только приказа ринуться вниз могучим неистощимым потоком. И вместе с тем, эти величественные, выпуклые формы, налезающие друг на друга, сминающие друг друга и увеличивающие тяжесть небосвода, были похожи на театральный занавес, за которым скрыта готовая к выступлению трагедия. Прошло ещё несколько минут в напряжённом безмолвии и тучи, не выдержавшие собственной тяжести, надломились прямо над дорогой, выпустив обойму сверкающих молний, потом небо разорвалось с оглушительным треском прямо над головами, и хлынул ливень. Одна из молний, толщиной с руку, чуть было не попала в лодку, в безмятежно работающего веслом перевозчика, он как раз направлялся за новой партией. Молния ударила метрах в пяти от него и тут же была проглочена зашипевшей на неё водой. Только пар взвился и исчез над тем местом, где она затонула. В одно мгновение всё стало мокрым. Х-арн втянул голову в плечи и закрыл её руками, словно оберегая её от смертельных небесных штучек. А Лидия, уже одетая, привстав на колени, с восторгом, с чисто женским восхищением смотрела на невозмутимого Лодочника. Он помахал ей веслом и улыбнулся, Лидия же в безотчетном порыве протянула навстречу к нему руки. Оглушённый потоками воды Х-арн зарылся в мешковину и не видел знаков немого поклонения. Он не видел, что река помутнела и разлилась, как ткнулась лодка в берег, как, совершив ритуальную отдачу рубля, люди сели в лодку, как Лодочник поманил пальцем Лидию и та, мокрая, босая, послушно подошла к лодке. Он не видел, как она пошарила в кармане и отдала Лодочнику свой железный рубль, а тот, повертев его в руках, посмотрел Лидии в глаза и забросил его далеко в речку. А потом подхватил Лидию и перекинул её в лодку.

– А Х-арн? – вдруг вспомнив о муже, спросила Лидия. Но Лодочник сделал такой гребок, что весло выгнулось дугой, и между лодкой и Х-арном, между Лидией и Х-арном, мгновенно забурлил мутный промежуток. А Х-арн лежал, скорчившись, на мокром песке, в промокшей насквозь мешковине и дрожал всем телом. Кости ныли, словно в них насверлили дыр, сквозь которые со свистом гулял ветер. Ничего нового не было в этом мире: так же жарко днём и холодно ночью, та же тоска и одиночество, та же измена и то же насилие. Стемнело. Отчаяние овладело Х-арном. В другое время и в другом месте можно было разжечь костер, обогреться, срубить ветки и сделать шалаш, укрывшись в нём от ветра и дождя, найти другую женщину (это сложней) или другого друга (это ещё сложней). Здесь обо всем этом нужно забыть. А как забыть, если не забывается? Да, они плохо жили с Лидией, ссорились, не берегли друг друга, каждый день разводились и снова сходились, занимались медленным ежедневным самоубийством, судились, торопились, рисковали. А ведь так живут почти все. Сколько они тогда получили? Он – семь лет, Лидия – четыре. Отделались без конфискации. Тёща, эта старая лиса, выручила. Очень быстро (опять, что ли, тёща?) попали под две амнистии и вышли, отсидев в общей сложности он – три, она – полтора года. После этого от тёщи не стало житья. Тёща была героем дня, только день этот казался бесконечным. Им надоело ссориться с ней, уступать во всём, зависеть от неё, к тому же тёща была хозяйкой дачи и не собиралась уступать права на наследство. («Подохну, тогда владейте, пока не подохну – всё моё».) Они решили заиметь свою дачу. Нашёлся человек, готовый продать им полдачи в Силеногорске. Но юридически это можно было оформить только как передачу дачи жене владельца. Куда в нашей жизни денешься без фиктивного брака? Сам бог создал его для покровительства людей. И Лидия вышла замуж за владельца дачи, разумеется, предварительно разойдясь с Х-арном.

Это ужасно… ужасно… Негодяй Лодочник. Это он во всем виноват. Что они сейчас там делают, в своей дачке? В темноте её почти не видно. Света в окошке нет. Да и зачем свет этому дикарю, похитившему у Х-арна женщину? А разве он не дикарь? Разве порядочные люди так делают? Ладно. Зов предков прокричал в крови Х-арна, и Х-арн его услышал. С ним поступают несправедливо. Ведь и дураку ясно, что Х-арн без Лидии существовать не может. А вы можете представить мужчину, у которого похитили женщину, без которой он не может существовать? А Х-арн был таким мужчиной. И сейчас он мог это доказать любому. Даже Лодочнику. Но доказывать было некому. С темнотой ночи утихло дневное шествие людей и нескончаемые переезды. Лодочник был на том берегу, и он был недосягаем. Только он мог перевезти Х-арна. А он был теперь с Лидией, и ему было не до Х-арна. Он сейчас с Лидией, с этой глупой самкой, позволившей себя похитить и оставить Х-арна одного. А зубы-то у неё вставные, хоть и красивые, – почему-то с грустью подумал Х-арн, вспоминая, сколько сил потратила Лидия, чтобы сделать себе такие зубы. Впрочем, какое дело Лодочнику до зубов, ему нужна Лидия, эта чужеземка. А зубов у него своих на двоих хватит. Он же дикарь, а Лидия жадна до экзотики, как все глупые женщины. И снова зов предков прокричал в крови Х-арна. И после этого тотального трубного крика Х-арн стал совершенно другим Х-арном. Страстное желание мести согрело немного его продрогшее тело. Убить её – и все дела. Чёртову куклу. Ах, милый Х-арн, как ты считаешь, я могу понравиться Лодочнику? Чёрту лысому ты можешь понравиться, дорогая Лидия, когда до тебя доберётся Х-арн. А я доберусь. Я сделаю это… Я сделаю это, как в пьесе, которую я смотрел в БДТ. Тоже так подойду вплотную и скажу: «Извини, Лидия, такова уж наша с тобой судьба и…» Чья эта пьеса? Да неважно… Ну, вот и я так сделаю: трагический финал нашей долгой скандальной жизни. Разве я был не прав? Разве я не предупреждал, что купаться в реке опасно? Не выставляйся, не оголяйся, не дразни. Разве это говорил ей не он, не Х-арн? Ладно, запретный плод сладок. Женщины до сладкого падки. Но почему от их падкости страдает Х-арн? Он ел этот плод? Он лез в эту идиотскую реку? Он дразнил Лодочника? Он бегал голым по пляжу? Он, Х-арн, хотел понравиться Лодочнику? Как ты считаешь, дорогая Лидия, я могу понравиться Лодочнику? – это говорил он, Х-арн? Ах, как всё это ужасно… ужасно… Заодно убить и Лодочника, раздолбать его лодку к чертям собачьим. Теперь уже всё равно. А что остается Х-арну, кроме мести? А чем ещё жить? Жить! Смешно. Вот и он, Х-арн, попался на удочку, на которую с тайным злорадством зацепил днём толстячка. Да. Но всё это, конечно, легче сказать, чем сделать. Да и что сделать? Как бы это к окошечку подползти, подсмотреть, разнюхать. А ведь это уже однажды было. Подполз, понюхал, рассмотрел. Больно было, Х-арн? Больно. Чего ж тебе ещё? Ещё больнее прежнего хочешь, Х-арн? Хочу. Ну, хоти. Не можешь ты, Х-арн, жить без Лидии, не можешь. Пытался, пробовал, не получилось. Без тела её не можешь, красивого, сильного, нерожавшего, не можешь без её деловитости, злобности, доброты, суеты. Без… чего там у неё ещё в загашнике? Много всякого добра: жарких объятий, оскорблений, примирений, кулинарного мастерства. А сам он, разве может он жить с ней, не оскорбляя её, не обвиняя в бесплодности, не грозя почти ежедневно уйти к другой и никогда не решаясь на это? Да. Странная жизнь. Странная любовь. Да и было ли это жизнью, любовью? Любовью?

Так он ни разу и не открыл Библию. Так и не прочел Дхаммападу. А ведь и то и другое лежало на полке над кроватью. И марксистов и немарксистов – ничего не читал. Всё хлопоты, дачи, кооперативы, дни рождения друзей и недрузей, нужных людей и ненужных людей. Всё было, а ощущение такое, словно жизни не было. Не то, что бы – не дожил, а словно и не жил вовсе. Нет, в Библию надо хоть одним глазком заглянуть. Дхаммапада ладно, чёрт с ней, а в эту-то надо было. Вот и свет у них в окошке зажёгся. И сюда бы, в окошечко, заглянуть надо. В Библии, говорят, любовь. Вся любовь там, там, в Библии. А что в окошечке этом крохотном, на том берегу? Тоже любовь? А в своё-то, в своё-то сердце как заглянуть? Ну ладно, в своё потом, в своё всегда успеем, а сейчас в окошечко, в окошечко на маленькой чужеземной дачке. Х-арн лежал на мокром песке, стуча зубами. На той стороне по-прежнему горел огонёк в окне.

Тёща была примечательная женщина. Удивительная женщина. Легендарная женщина. Легендарной она называла себя сама, потому что была замужем (последнее замужество) за легендарным человеком. Легендарного в нём было то, что он был секретарём другого легендарного человека, составившего себе славу своим писательским трудом, в котором и до сих пор не потускнела печать сильного дарования. Тот писатель был государственным человеком, допущенным в самые верхние слои общества, а равным образом и тёща причисляла своего мужа к личности государственной, поскольку муж был не только личным секретарём, но и другом покойного писателя.

Родившись где-то в знойных Кизил-Арватских степях, напоённая здоровьем и солнцем, красивая и выносливая, как степная кобылица, тёща сделала гигантский скачок от босоногой измазанной липким арбузным соком девчонки до жены легендарного государственного человека. Четверо мужей проскакали на ней короткий срок своей стремительной, но прекрасной жизни. Одного она скинула сама. Второй не удержался и разбился на крутом вираже авантюрной тёщиной политики. Третий испугался участи второго, вовремя разглядев не только пучины её необъятного тела (она весила почти девяносто килограммов), но и не менее головокружительные бездны её души. И лишь последний муж, скончавшийся вскоре после смерти своего шефа, проскакал самую длинную и самую прекрасную дистанцию. На вопрос, как это ему удалась такая рискованная джигитовка, тёща отвечала с загадочной улыбкой на губах и с восторгом, восхищением и преклонением перед этой личностью одной только фразой: «Что не дозволено Юпитеру, то дозволено жиду». И говорилось это так многозначительно, что расспрашивать о чём-то ещё после этого было всё равно, что расписаться в собственной неграмотности. Жизнь с государственным человеком сделала тёщу такой, или она была такая, но эта, теперь уже стодвадцатикилограммовая туша обладала удивительными способностями вызывать в людях страх, почтение, внушительную симпатию. Одно платье этой государственной вдовы, которое она сшила специально на свадьбу своей племянницы, стоило ей почти целого состояния. Два великих кутюрье Сент-Ив-Лоран и Карден объединились, чтобы в творческом экстазе воплотить в жизнь это чудо. Об этом платье, которое она в тот свадебный вечер трагически закапала шпротным маслом, Х-арн мог бы многое порассказать. Да разве только о платье? А о фарфоровых статуэтках (японский, китайский фарфор), а о золотых, серебряных, мельхиоровых вещицах, от которых ломятся тёщины шкафы, а о хрустале, а чешское богемское стекло, а золотые кольца, перстни, а бриллианты… а прелестный оригинал «Купальщицы» над тёщиной кроватью? Сколько Х-арн ни умолял, так и не вымолил эту картину. А портнихи, приходящие на дом, а молоденькие маникюрщицы и педикюрщицы в белоснежных халатиках? Нет, тёща была не простая женщина. Легендарный человек оставил ей легендарное состояние, которое тёща, как ни стремилась растратить, так и не смогла. И не скрывала этого. И ничего не боялась. Говорила всё, что хотела и про кого хотела, и где хотела. Тёща всю свою жизнь была любимой игрушкой в руках Фортуны. Очень вкусно приготовить, очень вкусно поесть, очень вкусно поспать – вот мудрость. Мужчины сладкоежки и любят всё вкусное. Вот суть. Всё остальное – задуривание голов. Так учила тёща Х-арна, своего будущего зятя, которого она ни во что не ставила, и говорила, что её Лешику Х-арн не достает «по эти самые». При этом она делала такое брезгливое выражение лица, давая понять, что и «этих самых» у Х-арна никогда не было и не будет, и нечего об этом больше говорить. Х-арн и побаивался тёщу, и ненавидел, и уважал. Но теперь, когда дело с дачей выгорало, он решил избавиться от давящей опеки и прибавить себе самоуверенности. И вот сейчас они с тёщей ругались из-за этой дачи. Х-арн был до предела утомлён всеми дачными хлопотами, скандалами, переживаниями, и сейчас, когда тёща приводила очередное доказательство в силу проигрышности всех Х-арновых начинаний, он сидел и с ненавистью глядя на тёщу думал о том, что самой лёгкой и желанной для него смертью было бы, если бы кто-нибудь столкнул тёщу с балкона её одиннадцатого этажа, и она упала бы на машину, в которой сидел бы Х-арн. Глядя на тёщу, которая отмачивала одну ногу в тазике с тёплой водой, а вторую уже поставила на низенькую скамеечку, Х-арн думал о том, какой прекрасный свадебный подарок сделала ему Лидия на всю его жизнь… Этому подарку сейчас делали тщательный неторопливый педикюр. Прелестная девушка в белом халатике, изящная и точёная, под стать фарфоровым статуэткам в этой комнате, сидя на коленях возле тёщиных ног, занималась отделкой вынутой из тазика распаренной ноги с таким старанием, словно реставрировала ногти статуэтки из гробницы Тутанхамона. Так и казалось, что девушка-оператор и тёща должны быть окружены пуленепробиваемыми стёклами, охраняемые полицейскими могучего телосложения. Девушка, близоруко наклонившись к ноге, миниатюрной пилочкой делала лёгкие быстрые движения, щёточкой сметая ногтевые опилки в ладошку, словно это алмазная пыль, а из ладошки вытряхивала её в большую сиреневую салфетку, лежащую на сером ковре. Тёща, утонувшая в мягком кресле, устало ворчала.