Kitobni o'qish: «Судные дни Великого Новгорода», sahifa 6
IX. Пред лицом царя
Слух о происшествии на Волховском мосту достиг уже давно царского дома и вызвал на крыльцо толпу любопытных, с нетерпением ожидавших смельчака, решившегося заступиться за казненных по царскому повелению новгородцев.
Ожидание продолжалось уже очень долго, и иные стали сомневаться, сдержит ли дерзкий храбрец свое слово и явится ли сам перед ясные очи грозного царя.
– Задал, верно, тягу, подобру-поздорову, – замечали некоторые.
– Вестимо, не дурак, самому на плаху голову класть!.. – соглашались другие.
В числе ожидавших был и молодой Борис Годунов.
В момент, когда напряжение ожидания достигло своего апогея, на улице, где находился царский дом, показался всадник, осадивший своего коня у самого крыльца.
Это был Семен Карасев.
Годунов с первого взгляда узнал стремянного, медвежьего плясуна, и любопытство, в связи с расчетом, заставило царского любимца-политика заговорить с учинившим побоище.
Хитрый Борис выслушал дело и пошел в хоромы, тут же решив помочь виноватому, который не думал запираться и просить пощады. Это было выгодно для цели, у него уже давно обдуманной: низвергнуть Малюту, открыв глаза царю на злодейства, совершаемые его именем.
Воротиться к царевичу, настроить его явиться к отцу-государю с предложением выслушать лично преступника было для Бориса Федоровича делом нетрудным и недолгим.
Григорий Лукьянович, хотя, как и думал Семен Иванов, заранее забежал к царю, но не вдруг решился прямо сказать ему о бое опричников на Волховском мосту, подготовляя издалека царя и намекнув ему о сумасшествии стремянного Карася, который будто бы не помнил, за что поколол заигравших с ним товарищей, поддразнивших его медвежьей пляской.
Все шло как по маслу.
Иоанн Васильевич сочувственно принял известие о болезни своего верного слуги, лишь по свойственной ему подозрительности заметив:
– Разыскать, не было ли зла тут, не опоили ли его по насердку!
– Разумеется, государь… Все разузнаем, а теперь нужно убрать малого в надежное место… не то бы дурного чего не учинил над собою…
Вдруг в царские опочивальни вошел сильно взволнованный царевич Иван и прямо заговорил:
– Государь батюшка, на Волховском мосту смута… Стремянной твой, Карась, побил опричников, обнажив меч и напав на товарищей…
– Это дело, Ваня, Малюта не так докладывает… Карась-то с ума сбрел… Не помнит ничего и понятия не имеет совсем… Поколол зубоскалов… Смеяться, вишь, да дразнить его вздумали…
– Малюта, государь, ошибается… Карась в полной памяти и в учиненном художестве на запирается… приносит полное покаяние.
– Просветление, что ли, малое нашло?.. Повидать нам его надо постараться…
– Не малое просветление, государь-батюшка, а полное признание… Карась сам приехал к тебе с повинною, у крыльца стоит, дожидается… Говорит все ясно и отчетливо, сам изволишь убедиться, коли повелишь ввести его.
– Коли здесь он и может все понимать, ввести…
– Ввести Карася, Борис! – крикнул поспешно царевич, чтобы предупредить Малюту, потерявшегося от раскрытия его лжи.
Через несколько минут растворились двери и Семен Иванович вошел с поникнутою головою.
– Виноват, великий государь! – начал он, преклонив колена. – Побил я грабителей и разбойников, не признав в них слуг твоих, когда сказали они, что доподлинно губить вели безвинных женщин, вместе с невестой моей Еленой Горбачевой. Вины за этими женщинами быть не может, а слуги твои не Иродовы избиватели младенцев. Меча, которым убил я извергов, не отдал я без твоей державной воли. Казни меня, виноватого, защити только остальных безвинных… На защиту невесты, которую любил я больше жизни, поднял я меч свой. Виновен ли я, рассудит правота твоя. Пощады не прошу, прошу справедливости… но тебе только, великий государь, поверю, коли сам скажешь мне, что с ведома твоего топят народ ежедень, с детьми…
– Поднявшие меч мечом и погибнуть должны!.. – отозвался царь, выслушав признание Карасева. – Ты бы должен помнить это и не быть мстителем, – добавил он грустно.
– Голова моя перед тобою, государь; повели казнить неключимого, но сперва выслушай…
– Говори!..
Семен Иванович подробно рассказал свое знакомство с Еленой, свою встречу с ней на мосту и свое впечатление от новгородского погрома.
– Знаю я, государь, одно, – заметил он, – не ведомо за что бьют и топят здесь, в Новгороде, сотнями слуги твои!..
Карасев умолк.
– Карать государь должен за крамолу! – отвечал Грозный, но в голосе его слышались теперь не ярость и гнев, а глубокая скорбь и неуверенность. – Губить невинных мне, царю, и в мысль не приходило… Казнить без суда я не приказывал… Ведуний каких-то упорных, не хотевших отвечать, только я велел, за нераскаянность при дознанной виновности, покарать по судебнику за злые дела их…
– Государь, – отвечал Семен Иванович, – всех женщин и мужчин губили, и не спрашивая за что… Коли нечего отвечать на вопрос о деле, которого не знаешь, поневоле скажешь: нет! Это ли нераскаянность и ослушание? Это ли причина губить огулом без разбору?
При этих словах на лице Иоанна выразился величайший ужас.
На всех присутствовавших, исключая царевича да Бориса Годунова, слова Карася произвели самые разнообразные действия, с общим ощущением трепета и неотразимости готового разразиться удара. Всегда дерзкий и находчивый, Григорий Лукьянович в это мгновение не мог совладать с собою и собрать мысли.
Взгляд, брошенный на него Грозным, заставил затрепетать злодея, и в сердце царя трепет его был самым неопровержимым доказательством страшного дела.
Иоанн Васильевич заметался и тяжело опустился на свое кресло, схватясь за голову, как бы стараясь удержать ее на плечах.
Действительно, голова у него закружилась и все окружающие завертелись вокруг него в какой-то бешеной пляске.
В горнице царила такая тишина, что слышно было усиленное биение сердца в груди присутствующих. Какая-то невыносимая тяжесть мешала вылетать воздуху из легких, хотя под напором его многие готовы были задохнуться.
Осилил первый эту бурю ужаса Иоанн и движением руки подозвал к себе Семена Ивановича.
– А сослужил ты мне службу в Литве?.. Грамотку мою предал крамольнику? – почти ровным голосом спросил он.
– Исполнил, государь великий, в руки отдал твою грамотку подлому изменнику… С докладом о том и спешил к тебе в Новгород, да вот стряслась надо мной беда неминучая…
– Исполать тебе, добрый молодец, что сослужил ты мне службу последнюю, не служить тебе больше в опричниках, коли поднял ты меч на братьев своих, но и не отдам тебя в руки катские… Иди на все четыре стороны… Коли жив будешь, твоя доля, но и за убивство твое не положу кары на виновного… Тебе судья один Бог, а не я – грешный судья земной… И виноват ты в пролитии крови человеческой, и прав, не признав душегубцев слугами моими царскими… Как же мне судить тебя… Я, быть может, тебя виновнее… хоть и по неведению… Иди, говорю, от нас на все четыре стороны.
Царь привстал с кресла и даже поклонился Семену Иванову.
Последний стоял, низко опустив голову.
Мрачные мысли проносились в его мозгу, неожиданность царского помилования поразила его.
«Не хуже ли смерти такое помилование» – неотвязно вертелся в голове его вопрос. Но он вспомнил об оставленной им Аленушке, и какое-то сладкое, теплое чувство стало подниматься с глубины его сердца…
Он поднял свой взгляд на царя, поклонился ему до земли и тихо вышел среди расступившихся присутствовавших.
Царь молчал, продолжая задумчиво сидеть в кресле.
Вдруг он воскликнул:
– Идите вон… все!
И снова гневный взгляд его упал на Малюту. Этот взгляд не ускользнул от последнего и от Бориса Годунова.
– Уезжай тотчас же к войску, если жизнь дорога тебе… – шепнул последний Григорию Лукьяновичу по выходе из царской опочивальни.
Гордый Малюта, как известно, послушался этого «молокососа», как он называл Годунова.
Царь остался один.
Ум страждущего монарха получил, казалось ему, доселе неведомую проницательность, усиливающую лишь теперь его душевную боль.
Сознание, что он сам, всею душою старавшийся об улучшении народного быта, служил игрушкою врагов народа, попускавших гнев и милость на кого хотелось этим извергам, было самым язвительным терзанием среди накипевшей боли. Уверенность, теперь несомненная, что, напуская на него страх придуманными восстаниями и заговорами, коварные клики злодеев набросили на самодержавного государя тень множества черных дел, самый намек на которые отвергнуть был бы его совестью, умом и волею – представляла царю его положение безвыходным. «Тиран, мучитель безвинных, руками таких же зверей, как он сам» – вот что скажут потомки, не будучи в состоянии понять всей неотвратимости обмана, которым осетили умного правителя те самые, которых поставил он взамен адашевцев.
«Кто же поверит, – продолжал свои томительные думы Грозный, – что, выбирая в свои наперсники зверей, носивших только человеческий образ, я не удовлетворял этим личным побуждением своего злого сердца?»
Иоанн Васильевич горько зарыдал.
«И будут правы обвинители… по-своему совершенно правы… Не правились ему, скажут они, не за то адашевцы, что всем ворочали и все забрали в свои руки, скрывая от царя правду и показывая, что им было нужно, – набрал он на смену таких же управителей. Значит, нужна ему была эта шайка полновластных хозяев, заправляющих его именем? Адашевцы оказались недостаточно жестокими! Ему нужна была человеческая кровь… Пить и лить ее – выискалась шайка кромешников… От них уже, говорят, никому не было пощады… А я… опустил руки… Вижу и слышу только там, где мне указывают, и то, что мне говорят… натолковывают… Где была моя прозорливость, когда сомнение щемило сердце, а ухо склонялось к лепету коварного сплетения лжи и обмана на гибель сотням и тысячам… невинных…»
Царь в неистовстве бил себя в грудь.
«Ну, казню я своих злодеев, – продолжал он мыслить далее, – очистит ли меня осуждение и кара их от обвинения в потворстве с моей стороны сперва, а потом взваливаньи на них моей же вины? Их гибель, скажут, нужна была ему, чтобы себя обелить! Вот мое положение. Кому я, самодержец, скажу, что эти изверги так меня осетили, что я делал все им угодное и нужное, и не подумал проверить да разузнать, подлинно ли правду мне представляют? Как царю не поверить донесению?! Сам собою я не имею и возможности открыть подлог и ложь, если захотят меня морочить!»
Иоанн встал с кресла и неровными шагами заходил по комнате, опираясь на костыль.
«Сознаться в невозможности видеть истину, самому заявить, что я не способен к управлению? А вдруг, если ты откажешься, способнее, что ли, его выполнить? Сесть на престол многие поохотятся – пусти только. Выполнить царские обязанности если не сможет привычный кормчий, по человечеству несвободный от промахов, где смочь повести их непривычному, неопытному?.. Меня – наследственного владыку – могли окружать прихлебатели, искатели милостей, первые враги государства… Не больше ли еще зла причинят они при случайно возвысившемся?..»
Царь подошел к аналою и тихо опустился на колени.
– Сердцеведец, – начал молиться он, – Ты зришь глубину души моей! Впал я в сети коварства… и теперь судом Твоим не обинуюсь за зло, учиненное моим именем, понести заслуженную мною кару. Верую в святость и неисповедимость судеб Твоих! Если же перед Тобою не хочу оправдываться неведением, какая польза перед людьми сваливать мне, самодержцу, вину на презренных слуг! Карай меня, Господи, за зло, ими учиненное! Сознаю в этом Твое правосудие, но просвети… пока не настанет час кары! Просвети мои умственные очи, да вторично не сделаюсь орудием людской злобы… Невознаградима кровь, пролитая злодеями, при моем ослеплении… по крайней мере, нужно вознаградить кого можно и кто не предстал еще моим обвинителем перед Тобою, Судьею праведным4.
Иоанн упал ниц перед иконами, и долго глухие рыдания колыхали его худое, изможденное страшным недугом распростертое на полу тело.
В это время, когда несчастный венценосец горячо молился Царю царей, помилованный им его верный слуга Семен Карасев во весь опор скакал по направлению к Рогатице, к заветному дому, где он оставил более чем полжизни.
Что ему было до того, что он теперь по слову царя отверженный между людьми, что каждый безнаказанно может убить его. За себя постоит он против всякого, постоит и защитит теперь и свою ненаглядную Аленушку.
– Что с ней? Жива ли она? Не напали ли опять без него кромешники… Да нет, старуха нянька, чай, как зеницу ока сбережет ее, сохранит, не найти никакому ворогу… сама сказала мне… – мелькают в голове его то тревожные, то успокоительные мысли.
Вот и заветный дом. Соскочил с коня Семен Иванович, отворил ворота, ввел коня и, привязав его к навесу, поспешил в дом.
– Здесь ли она? Жива ли?
Он даже остановился от волнения, прежде нежели отворить дверь.
X. Христова невеста
По выходе из горницы Семена Ивановича Агафья Тихоновна несколько секунд молча смотрела на сидевшую на лавке, откинувшись к стене, Елену Афанасьевну, и вдруг дико, неистово захохотала.
Аленушка вздрогнула и с видимым усилием широко открыла на свою старую няньку удивленные глаза.
– Что с тобой, Агафьюшка?
– Агафьюшка… Какая же я тебе, девушка, Агафьюшка… – удивилась в свою очередь старуха. – Ты сама-то кто, девушка, будешь?..
– Как кто я? Да разве ты не признала меня?.. Я… Аленушка…
Какой-то инстинктивный страх, вдруг ни с того ни с сего обуявший Елену Афанасьевну, придал силы ослабевшему организму, и она даже всем туловищем отделилась от стены.
– Аленушка… какая же это такая Аленушка… невдомек мне что-то, девушка!
– Как какая? Да твоя питомица, Афанасия Афанасьева Горбачева дочь… али не признала, так изменилась я… с того дня как тятеньку на правеж взяли… к царю…
– Ишь ты какая, девушка, прыткая… Только меня, старуху, не морочь… глаз мне не отводи, потому без нужды это… не обманешь…
– Да что ты, Агафьюшка, опомнись, что мне тебя обманывать… я… я… Аленушка…
Елена Афанасьевна протянула к ней свои руки… Старуха отступила.
– Говорю, девушка, не морочь… не обманешь… Какая же можешь ты быть Аленушка, когда у меня она одна была кралечка… как налетели вороги, взяли ее силком от меня и стали, как злые вороны, клевать тело ее белое… Сама я своими глазами видела, как они, надругавшись над ненаглядным моим дитятком, повели ее топить к мосту Волховскому… В небесах теперь витает ее душенька… Христовой невестой сделалась… Меня в горней обители ждет, чай, не дождется душа ее ангельская… Скоро, скоро мы с ней свидимся, не жилица я на свете белом, не казнили меня злодеи кровожадные, загубили ее, молодушку, сама казню себя рукой старческой, довольно навиделась… Вот и петля уже приготовлена… да помешала ты мне с твоим полюбовником.
– Опомнись, Агафьюшка, что ты несешь за околесину, с каким таким полюбовником… это жених мой нареченный… Сеня… Семен Иванович… а я… я Аленушка, дочка Горбачева… Афанасия Афанасьевича… А он, говорю, жених мой из слободы Александровской… спас он меня из рук моих надругателей…
– Жених, говоришь, девушка… Доброе дело, доброе дело… У моей касаточки, у Аленушки, тоже был жених нареченный, ждали мы его со дня на день… да дождались вместо него лютых ворогов.
– Это он и есть, Агафьюшка, он, кого ждали мы с тятенькой.
– С тятенькой, а у тебя, девушка, есть и тятенька?..
– Да что ты, Агафьюшка, – уже совершенно взволнованным голосом заговорила Елена Афанасьевна, – битый час я говорю тебе, что я та самая Аленушка, твоя питомица, что жила в этом доме вместе с тятенькой, али ты совсем с перепугу лишилась памяти…
Агафья Тихоновна обвела Аленушку совершенно бессознательным взглядом.
– Значит, есть у тебя, девушка, тятенька… У моей касаточки тоже был тятенька, да сгубили его злодеи-кровопивцы… Ох, девушка, как они палками его дубасили, инда по всей по мураши забегали, отдал он душу свою честную Богу под ударами кромешников… Набольшой-то их Малюта, перед казнью таково с сердцем с ним разговаривал, да и велел бить его до смерти.
– Как умер… тятенька?.. – вскочила даже с лавки Елена Афанасьевна и тут же, как сноп, грянула на пол.
Агафья Тихоновна равнодушно посмотрела на упавшую.
– Ишь, что девка придумала, Аленушка-де я, да и весь сказ… Нянька-де, старуха полоумная, поверит мне и отдаст мне имение… Ловко она с полюбовником придумала, – заговорила уже сама с собою Агафья Тихоновна.
Наклонившись к лежавшей навзничь Елене Афанасьевне, старуха стала ее рассматривать.
– Такая же чернявая, как и Аленушка, только та была кровь с молоком, а эта, вишь, какая худющая… Ишь, что выдумала, она… Аленушка… обманщица!..
Сумасшедшая старуха погрозилась ей своим костлявым кулаком.
– А этот душегуб, кровопивец, что здесь был, – вспомнила она о Семене Ивановиче, – сохрани, говорит, Агафья Тихоновна! Лисит, злодей, тоже добрым прикидывается… Погоди, лисий хвост, сохраню я тебе твою полюбовницу, так сохраню, что и сам наищешься… Кажись, и он был, как тащили Аленушку, будто бы я его видела… Так и есть, видела… Как пить дать, он и есть… Семь-ко я отомщу за Аленушку… Надругались над ней, ненаглядной, сгубили во цвете лет касаточку… Надругаюсь и над полюбовницей изверга… Умерла моя кралечка… пусть и эта околеет, проклятая!..
В глазах старухи сверкнул какой-то адский огонь. С протянутыми вперед костлявыми руками бросилась она на лежавшую Елену Афанасьевну и правою рукою с такою неимоверною силою сжала ей горло, что глаза несчастной широко раскрылись в предсмертной агонии, а язык высунулся наполовину изо рта.
Раздался предсмертный крик, и Аленушки не стало.
Агафья Тихоновна как бы окаменела над трупом задушенной ею женщины и, сидя на полу, все сильнее и сильнее сжимала ей горло.
Она, казалось, с наслаждением впивалась глазами в искаженное лицо лежавшей и вдруг, в ужасе отняв руку, отскочила от мертвой.
– А кажись, это впрямь… Аленушка! – диким голосом вскрикнула Агафья, и, остановясь посреди комнаты, стала снова тихо подходить к лежавшей, пристально рассматривая ее. – Да… да… вестимо Аленушка…
Она подскочила к трупу и стала срывать с него платье и рубашку.
На груди умершей блеснул золотой крест с четырьмя изумрудами.
– Она… она… Ах я, окаянная! – простонала старуха, к которой на минуту явилось полное сознание.
Эта минута показалась ей страшно продолжительной. Весь ужас совершенного ею преступления восстал перед ней. Своими руками она убила ту, которая ей была дороже и милее всего на свете… убила свою… Аленушку.
Светлый промежуток миновал, но сознание, что перед ней ее питомица Елена Афанасьевна, осталось…
Она стала тормошить труп.
– Аленушка, касаточка, встань, очнись, ненаглядная… это я, твоя здесь нянюшка, Агафья… встань, ты, дитятко, проснись… Что ж ты глядишь на меня, словно испугалась… язык-то спрячь… красавица…
Труп действительно глядел на нее во все глаза, в которых отразился весь ужас неожиданной смерти.
– Встань же, родимая… пойдем, милушка, в твою горенку, положу я тебя на постель пуховую, расправишь ты свои косточки усталые. Встань же… очнись!
Агафья Тихоновна то приподнимала труп в своих объятиях, то снова опускала его на пол, трясла за руки, а слезы ручьем текли из ее старческих глаз.
Снова наступил момент сознания.
– Умерла, умерла Аленушка, убила я ее, проклятая…
Она упала на труп, обливая его горячими слезами, и огласила комнату дикими воплями.
Вдруг она остановилась, и какая-то блаженная улыбка появилась на ее губах.
– Это хорошо… кровопивцу она не достанется… она… Христова невеста… теперь у Него, Батюшки, в обители, а я с ней сейчас свижусь…
Над лавкой, около которой лежал труп, на стене была перекладина, видимо оставшаяся от полки, на которой стояла серебряная посуда, украденная опричниками, сломавшими и самую полку. С быстротой молодой девушки вскочила старуха на лавку, привязала бывшую у ней в руках веревку с петлей, просунула в последнюю голову и, быстрым движением опрокинув лавку, повисла на веревке.
Тяжелая дубовая лавка с такой силою упала на труп Аленушки, что рассекла ей лоб. Кровь не брызнула.
Среди невозмутимой тишины горницы раздался лишь протяжный крик удавленницы – и затем все смолкло.
Глаза старухи тоже широко открылись и как бы впились в глаза лежавшей под опрокинутой лавкой мертвой Аленушки.
Вид мертвой Агафьи Тихоновны с прикушенным до половины языком был страшен.
Не прошло и десяти минут после совершившейся ужасной катастрофы, как дверь в горницу дома Горбачева отворилась и на ее пороге с улыбкой радостного ожидания на губах появился Семен Иванович Карасев.
Взглядом, полным неподдающегося описанию ужаса, окинул он эти два обезображенные трупа и как подкошенный без чувств повалился у порога того дома, куда еще так недавно мечтал войти счастливым женихом.
