Либерман вспомнил, что через неделю надо платить за эту аптеку аренду, вспомнил, что надо непременно в Самаре достать денег, сделал гримасу и спросил:

– Пожалуйста, скажите мне откровенно: могу я быть писателем?

Блондин не сразу ответил.

– Талант писателя у вас есть и теперь… Но, откровенно вам скажу, этого мало…

– Мало?

И лицо Либермана так болезненно сжалось, что писателю жалко его стало.

– Вот что… если позволите, я попробую переделать вашу рукопись «Горе старой Рахили».

– Ах, пожалуйста!

– И пришлю вам на одобрение.

– Зачем? И тогда, вы думаете, это может быть напечатано?

– Я постараюсь.

– А когда?

– Не раньше, во всяком случае… недели.

– Ну что ж…

Либерман питал слабую надежду: доктор гнал его на юг лечиться, – на эти деньги он и хотел ехать.

«Ну, поедем осенью».

– Попробуйте вы вот как… – заговорил опять блондин. – Пишите вы из еврейского быта, но так, чтоб нельзя было и догадаться, что пишете это вы, а не тот самый простой еврей… Вот как у Короленко: он пишет теперь «Без языка»… там только польские крестьянки и крестьяне думают и говорят по-своему, и им нет никакого дела до того, как подумают об этом… Так и вы, возьмите человека, который ниже вас в умственном развитии, и пишите так, чтобы и не догадались, что это вы – образованный автор – пишете… Попробуйте так написать что-нибудь… Я думаю, тогда лучше пойдет дело…

– Я попробую… Я буду писать об наших евреях. Знаете, у нас часто считают, что как еврей, так уж и плохой человек… Знаете, это ведь совсем, совсем неверно… Я знаю хорошо, очень хорошо таких евреев. Старые, – они как-то за свою веру держатся, и тут худого нет! А молодые, знаете, евреи, – они хотят образоваться, хотят… Господи, если я буду писатель…

Либерман глубоко вздохнул.

– Я все это так напишу… И это будет хорошо, потому что все это такая правда… И, знаете, нет ничего больше, как правда на свете… И как трудно, знаете, нам, бедным евреям… Боже мой! Смеяться можно… всегда смеешься, а сердце болит…