Самопревосхождение

—

Фактически на наших глазах разыгрывается драма тех, у кого в душе, вместо свободы и познания, – этих структурообразующих принципов развития, – возникает попятное движение к хаосу и страсть к разрушению, т. е. особое желание узреть, садистски пережить чужую боль и даже гибель, что неизбежно ведёт к своей собственной погибели.

Молодой человек, действительно очень серьёзный, в очках, с густой шевелюрой, чувствительными тонкими руками исследователя или пианиста, тихо вступил в разговор:

—

Кто-то явно хочет, чтобы это было похоже на проклятье или преступный заговор. Ведь конспирологию очень легко принять – тем самым человек снимает с себя всякую ответственность. Так удобнее жить, не правда ли? – когда во всём виноваты заговорщики, тайные общества, масоны и прочая.

—

Или наоборот, – охотно подхватил Захария, – пусть герой или святой мученик всё сделают за нас, а мы уж тут как-нибудь будем их благодарить и прославлять.

Молодой человек закрыл глаза и даже сморщился от удовольствия, а когда открыл их снова, то они уже сверкали вместе с линзами очков, как лампочки:

—

Искажения и упрощения великих идей Четвероевангелия… – Он посмотрел на нас, проверяя, хотим ли мы слышать то, что он намерен сказать, и добавил почти извиняющимся голосом:

—

Великих идей на свете не так уж и много, господа, а там они точно есть! – Потом продолжил гораздо более уверено. – Их недопонимание происходит до сих пор, да так, что они, эти идеи, оказываются не просто адаптированы к уровню обыденного сознания, но идут уже против самого главного смысла их создателя. Приди Христос ещё раз, его бы с лёгкостью могли назвать еретиком собственного учения, и эта мысль отнюдь не нова. Возможно, Ему по-прежнему пришлось бы скрываться от гонений книжников и фарисеев, теперь уже где-нибудь на севере или в Беловодье. – Молодой человек запустил руки в свою шевелюру, тряхнул головой и добавил убеждённо. – Думать, что Новый Завет – это несложная книга, понятная всем простым и смиренным людям, – величайшее заблуждение!

Захария, с большим интересом за ним наблюдая, спросил:

—

А что вы скажете, Пётр, на то, что христианское учение – очень суровая религия, бесконечно далёкая от того сентиментального образа, что постоянно воспроизводится человечеством?

—

Я скажу больше, – весело ответил Пётр, – врата его узки и узок путь, и лишь немногим суждено пройти его: «уже и секира при корне деревьев лежит, всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». (Матф. III, 10)

—

Неужели дело «всеобщего спасения» так безнадёжно? – Захария, мягко улыбаясь, подталкивал Петра к разговору, явно желая услышать развитие его мыслей. И оно последовало.

—

И да, и нет. В Его учении совершенно ясно сказано, что нельзя освободить, спасти человека принудительно, без его собственного участия. Поэтому, наверное, ни одна фраза не повторяется в Новом Завете столько раз, сколько изречение: «имеющий уши, да услышит», означающее, что далеко не каждый на это способен. А, впрочем, – Пётр как-то очень тепло улыбнулся, – справедливо… и другое, трижды сказанное и обращённое к широкому кругу: «паси овец моих». Это о заботливых пастырях и кротких, послушных овцах, которым так нужно доброе слово.

В это время Петра позвали его друзья, он слегка поклонился, привычным движением поправил очки, сказал: «прошу меня извинить», – и быстро отошёл в сторону. Мы с Захарией молча смотрели ему вслед и не заметили, как подошла мама.

—

Кто этот интересный молодой человек? – спросила она.

—

Насколько я знаю, – ответил Захария, нежно беря маму за руку и внимательно глядя в её уже посветлевшие глаза, – физик-ядерщик.

—

Но он так похож на лирика. Хотя… Одно другому не мешает. Вы только посмотрите! – воскликнула она. – Ваня всё-таки привёл свою Фею!

Действительно, к нам плавно приближалась дама, вокруг которой прыгал, что-то кричал, хлопал в ладоши Ванечка. Рядом, упруго и весело, шёл, оживлённо разговаривая с другим подростком, наш обычно молчаливый и задумчивый Илья. Я тихо сказал: – Павлик…

—

Откуда ты знаешь этого мальчика? – тотчас спросила мама.

—

Я знаю его собачку.

—

Но здесь нет никакой собачки!

—

Она очень маленькая, у него на руке, – ответила за меня неслышно подошедшая Ася.

На даме было льняное свободное платье, не стесняющее движений. Матерчатую шляпу с широкими полями, перевязанную узорчатой лентой, она слегка придерживала рукой. Нина Евгеньевна – «Фея» двигалась и смотрела вокруг – на детей, на нас – доброжелательно и спокойно, но за этой собранностью угадывалась интенсивная внутренняя работа, а также не только врождённая, но и привитая, отточенная впоследствии простота, очевидно, так необходимая ей и в жизни, и в работе. Вскоре я смог услышать и то, как она говорит: тихо, но отчётливо, всегда внимательно слушая собеседника и каким-то, только ей известным способом, чрезвычайно располагая его к доверительному общению in private . «Хорошее качество для практикующего психолога», – тогда подумал я.

Мама очень по-светски встретила Нину Евгеньевну и стала представлять ей Захарию, Асю, меня, но не успела закончить представления, как вынырнули, словно из-под земли, только что кудато пропавшие мальчики, осторожно подхватили Нину Евгеньевну за руки и уже вместе с нею опять исчезли.

Захария задумчиво отметил:

—

Похоже, у нас появился новый специалист по работе с детьми.

В это время позвонил мой шеф и попросил сделать одну срочную работу, так что мне пришлось пойти к себе, и я уже не видел, как гости разъехались. По дороге меня догнала Ася, сказав, что немного проводит. – Надеюсь, теперь ты понял, с кем придётся иметь дело в Швейцарии?

—

Разве все эти люди – наставники и тренеры?

—

Не все, но другие, которые там будут, на них похожи. – И, опережая мой вопрос, она добавила:

—

Мы уже обсуждали это с тобой. Имеется в виду только сходство по внутренним духовно-душевным качествам, по энергетике и т. д., а не по анкетным данным.

Я это хорошо помнил, поэтому задал следующий вопрос:

—

А как вы их находите? Ведь никакой особой организации, как я понимаю, у вас нет.

Ася остановилась.

—

Дальше я не пойду, подождём немного. – Она привычно обняла ближнее дерево и прижалась к нему щекой. – Находим или они сами находятся – каждый раз по-разному.

—

Например?

—

Например, как все влюблённые: Ваня увидел Фею в лесу и влюбился в неё; Арсений пообедал с Мариной Александровной, спел ей несколько прелестных романсов и теперь не отходит от неё ни на шаг; Николай Романов прочитал твою рукопись и тоже влюбился, не глядя.

—

Постой, постой! Ты на что намекаешь? Николай влюблён в Лару!

—

Я имела в виду не то, что ты подумал. Это совершенно другая любовь, самая что ни на есть истинная!

—

И это единственный критерий? – недоверчиво спросил я.

—

А что, разве плохо?– Ася весело смотрела на меня. – Главный, но не единственный! Есть ещё родство душ и взглядов, общие ценности, творческие совпадения по интересам… или – дружба, порядочность, достоинство, «отвращение к насилию», или просто – желание быть вместе – разве мало?

Так как я молчал, она добавила:

—

Просто человек узнаёт, что есть на свете такие же, близкие ему люди, «beautiful people», которые его поймут и не высмеют, например, за высокие идеалы и глубокие чувства, и он даже сможет, без стыда и боязни, постараться воплотить их в жизнь.

Ася стояла рядом с деревом, и мне не показалось – я ясно видел – как оно наклонило к ней свои тонкие ветви.

—

Вот на этой высокой ноте позволь откланяться. Мне пора!

—

Подожди, Ася! Неужели у вас нет конфликтов, неудач, падений, в конце концов!

—

У нас есть всё! И ты когда-нибудь об этом напишешь – Но я ничего не обещаю!

—

И не должен. Тексты живут сами по себе.

Она ушла, а я подошёл к дереву, где только что стояла Ася. Это была молодая рябина. Я положил обе руки на её тонкий ствол, поднял голову вверх и отчётливо увидел, как её лёгкая подвижная крона с начинающими краснеть гроздями ягод стала склоняться всё ближе и ближе ко мне, пока не коснулась нежно моего лица. Природа говорила со мной, и моя вина – mea culpa, – что я недостаточно понимал её… «Смыслы создаём мы сами, – думал я с благодарностью, – а если и берём их из вторых или третьих рук, то для того лишь, чтобы выслушать, почувствовать и пропустить всё через себя».

Я уже знал, впереди было не только много работы, но главное, – и это ясно предчувствовалось, – наступало «время раздумий», а наша длинная, пасмурная, северная осень для такого дела весьма подходила. Так что к своим запискам я смог вернуться лишь в декабре.

*

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Зима

Слово звучит лишь в отзывчивой душе. П. Я. Чаадаев

Зимой в Петербурге темно и таинственно – от стремительно убывающего вначале и медленно нарастающего потом дня, – но и светло: от белого снега, мягко укутывающего землю, от лёгкого морозца, разрисовывающего ажурными стрелами деревья и кустарники, особенно, когда их тонкие ветви полностью покрыты инеем. Однако, в многолюдном шумном городе снег быстро тает и свет исходит, в основном, от разноцветно сияющих витрин и прочего убранства, а жители уже с середины декабря начинают с воодушевлением готовиться к встрече приближающейся череды любимых зимних праздников.

Я возвращался из командировки домой в день своего рождения, 19 декабря, предвкушая встречу с родителями, и, как обычно, шёл пешком по Невскому проспекту – от Московского вокзала до  Фонтанки – по пустынному ранним утром и оттого ещё более прекрасному моему городу, любуясь величавой строгостью его архитектуры, уверенно удерживающей вот уже несколько столетий всё окружающее пространство.

Диана ждала меня у самой двери и так переволновалась, что сначала не могла даже сдвинуться с места и почти не дышала. Я нежно её гладил:

– Ну, что ты, что ты, девочка, всё хорошо… – и она постепенно расслабилась.

Наконец, я смог раздеться, а мама появиться в прихожей со своей чуть насмешливой улыбкой и с Евой на руках:

– Нам тоже будет дозволено приложиться к телу?

Я обнял их обеих.

– Отец дома?

– Да. Приятно, не правда ли, задавать такой вопрос? – Мама кивнула сама себе. – И отвечать на него тоже.

Потом наклонила мою голову и шепнула на ухо:

– Тебе сейчас 34 года и 4 часа, – легко развернулась и убежала, бросив на ходу, – скорее мой руки, мы ждём тебя!

Я вошёл в просторную, знакомую до последней мелочи, нашу кухню-столовую, где все, кто здесь жил и приходил в гости, любили, по старинной русской привычке, чаще всего собираться вместе, увидел недавно вновь появившееся за столом, частично прикрытое газетой, бритое лицо отца на фоне неизменно уютной домашней обстановки и умилился почти до слёз, «мужских и скупых». Мама сидела напротив отца, подперев ладонями подбородок, попеременно глядя то на меня, то на мужа, похоже, с тем же выражением лица, что было и у меня, иногда вспыхивая вся изнутри, чуть прикусив губы и влажно блестя глазами.

Отец отложил газету и спокойно произнёс, посмотрев мне в глаза:

– Поздравляю. – И сразу:  – Какие у тебя планы на сегодня?

Я пожал плечами:

– Никаких. Скорее всего, буду дома.

– Тогда до вечера.

Он встал, взглянул на часы:

– Пора! Мама сама покажет тебе наши подарки. – И тут только слегка обозначил улыбку, похлопал меня по плечу, поцеловал маму и ушёл.

Мы немного помолчали.

– Новая работа, старые хлопоты, – сдержанно заметила мама и добавила уже другим тоном:

– Давай, ешь, всё остынет.

– А ты?

– А я уже…

Мама задумчиво смотрела в свою чашку с чаем, пока я управлялся с кашей, яичницей с ветчиной и сыром, когда же добрался до кофе с мармеладом, она очень мило улыбнулась и протянула небольшой банковский конверт:

– Мы открыли счёт на твоё имя.

– Но…

– Без комментариев! Отец получил часть гонорара за последнюю серию пособий для иностранцев, изучающих русский язык, и русских, изучающих иностранные языки, так что…

Я всё-таки хотел возразить, но мама решительно перебила:

– Даже то, что я знаю о твоих тратах, далеко превосходит доходы!

– Но если «превосходит», значит, я не смогу их тратить, не так ли? – добродушно усмехнулся я.

– Но ты можешь влезть в долги!

Мама панически боялась, ещё с 90-х годов прошлого века, любых займов и кредитов (видимо, были на то причины) и поэтому взмахнула руками почти с мольбой:

– Спроси лучше о чем-нибудь другом!

– Хорошо, – охотно согласился я, вспомнив по ассоциации то, о чём давно хотел узнать. – Скажи, когда точно отец уехал в Израиль?

Мама удивлённо на меня посмотрела, но ответила сразу, не задумываясь:

– Через одиннадцать лет после твоего рождения, то есть в 1994 году.

– А почему он уехал? И… к кому?

Внешне мама выглядела совершенно спокойной, но её выдавали руки, нервно теребящие скатерть.

– Он уехал работать. Здесь тогда… филологические услуги не были востребованы. – Она глубоко вздохнула. – В стране такое творилось, лучше не вспоминать… – И добавила после паузы. – А «к кому»? Да ни к кому! Ему просто «сделали» документы, он создал совместное предприятие, постоянно ездил из Тель-Авива в Москву и обратно, помогал нам… и всё! Остальное ты знаешь.

– Значит ли это, что ты к нему тоже постоянно ездила в Москву? – Да, – просто ответила мама.

Я продолжал расспрашивать, хотя видел, что ей неприятен этот разговор. – А почему нельзя было сделать наоборот? Жить здесь и ездить в Тель-Авив и обратно?

Мама отвернулась:

– Значит, было нельзя…

– Тогда почему сейчас стало можно?

Она развернулась и снова насмешливо посмотрела на меня:

– А сейчас он понял, что хочет жить в России, как и большинство людей, родившихся в какой-либо стране и, в силу обстоятельств, оказавшихся вдали от родных пенатов. Тебя устраивает такой ответ?

– Ну, – недоверчиво протянул я, – сколь угодно есть и других примеров.

– Я же говорю – «большинство». А может быть, и меньшинство. Да какая разница! – Мама явно начинала сердиться. – Неважно! Англичане, прожившие почти всю жизнь в Африке или в Индии, не стали менее патриотичны, как известно, а испанцы, завоевавшие Южную Америку, не превратились в индейцев. С русскими же за границей вообще особая статья!

Мама замолчала, напряжённо сжав губы и опустив глаза. Потом стала старательно разглаживать несуществующие складки на скатерти. Я подошёл к ней и обнял за плечи:

– Успокойся! Теперь ведь всё хорошо.

– Отойди! – Она освободилась из моих рук. – Успокаивай свою Диану, смотри, она совсем извелась от любви и разлуки. Кстати, пойди, погуляй с ней, что ли…

Мама уже начала привычно подтрунивать над собой и над нами, поэтому я с лёгким сердцем позвал Диану и пошёл одеваться, однако не удержался и спросил по дороге:

– А как же насчёт кросскультуры, о которой ты так вдохновенно вещала своим студентам, что Николай Романов, например, до сих пор не может забыть?

– В самом деле? – усмехнулась мама, и я задержал шаг:

– Хочешь, процитирую на память?

– Попробуй, – не слишком заинтересованно ответила мама.

– Изволь. «Ныне кросскультура теснейшим образом связывается с искусством выживания человечества, ибо в мире разлетающихся культур именно эта новая перспектива развития, возникающая за пределами сложившихся культур, способна взорвать, освободить от символических зависимостей и предрассудков как сообщества, так и отдельных людей, предоставив им истинно планетарное, иначе говоря, космическое ощущение свободы».

– Приемлемо, – удовлетворённо хмыкнула мама, – только ты забыл добавить самое важное: то, что первичное «культурное тело» обязательно сохраняется, ни в коей мере не отменяется, ни при каких условиях! Понятно? – Она выдохнула с облегчением. – Да идите уже, сколько можно дразнить Диану поводком? – и мама сама открыла нам дверь.

Мы с Дианой шли вдоль Фонтанки, а я всё не мог остановиться и продолжал сам с собою начатый разговор. Сейчас уже я привык, хотя прежде всегда отмечал, что такие внутренние диалоги были похожи на погоню за мыслью, ловко ускользающей неизвестно куда, потому и требующей охотничьего терпения, чтобы дождаться – и то не всегда! – её появления вновь. А думал я о «взрывном стиле» нового времени, нередко так и именуемом – эксплозив (т. е. взрыв, у нас есть даже более удачное уличное слово – «запредел»), который отражает неотвратимый приход «инаковости» во всём: от взрывоопасного расцвета инфо- и техносферы, в том числе, и как «живого существа» (уже и термин появился – «витализм») – до немыслимой ранее оголенности, уязвимости, незащищённости самого человека, с его привнесёнными из прошлых эпох тревогами, разочарованиями, тоской и агрессией, а также вновь обретёнными и доведёнными до сверхкритической точки – ужасами, страхами, склонностями к немыслимым, казалось бы, формам насилия в современном мире, увы, слишком часто называемом апокалиптическим.

Всё это вместе взятое так просто, само собой, тем более по старым лекалам – не преодолевается, даже с помощью неисчерпаемого потенциала свежей силы, каковой несомненно обладает культура в совокупности с кросскультурой. «Что ж, – вздохнул я вслед за мамой, – и эту проблему тоже надо решать, даже если так мы ещё никогда не жили, подобную цивилизацию не осваивали, а следовательно действовать в изменившихся обстоятельствах нужно, скорее всего, «не по правилам», более точно – по другим правилам, ещё точнее – с включением мощной гуманитарной составляющей. Кто же это сказал: «Следующий век будет либо веком гуманитарным, либо никаким»? Впрочем, не суть важно, главное – сказал.

«Если за один только день, – продолжал размышлять я, – ныне случается столько технологических и цивилизационных прорывов, на которые ранее уходили тысячелетия, – не удивительно, что стираются, лучше сказать трансформируются почти все старые представления о мире и о себе, следовательно, на их месте должно возникнуть – не может не возникать! – обновлённое сознание и пространство свободы, оставляя нам по-прежнему право выбора своего Пути: самосозидания или самоуничтожения; самостановления или самовырождения; самостояния или самоподчинения…»

В это время мы с Дианой подошли к театру Георгия Александровича Товстоногова. Я ненадолго остановился у афиши, Диана, горделиво подняв голову, застыла рядом. Спектакль «История лошади», для которого Софья Алексеевна в своё время специально заказывала у мастерицы плетёные из толстой пряжи костюмы, был всё ещё в репертуаре, наряду с новыми постановками. Мимо проходили известные всему миру актёры, очевидно, спешащие на утреннюю репетицию. Они любили свой театр, считали, что даже «его объёмы являются истинно театральными». Я поклонился, и «достояние нашего города», Алиса Бруновна, бросив короткий взгляд в сторону Дианы, тоже слегка наклонила голову мне в ответ.

Ещё в поезде, возвращаясь из командировки домой, я начал рассматривать свои записки, касающиеся событий, произошедших после августа, когда я закончил первую книгу («Самопревосхождение»), отдал её в издательство («Петрополис») и уехал вместе с Захарией в «школу» – к Асе и мальчиками, к новым знакомым и не менее волнующим воображение незнакомцам. Сейчас, разложив разноцветные листки и блокноты на рабочем столе перед тем, как начать набирать текст, я не удивился, скорее, позабавился, глядя на вкось и вкривь записанные слова, которые, тесня друг друга, пробивались к уже оформленным фразам, заставляя их расширяться, или, напротив, съёживаться, а то и вовсе исчезать под напором новых пришельцев. Волю моей фантазии давали не просто словосочетания и их перекличка, но даже знаки препинания – все эти скобки, кавычки, двоеточия, тире… – они о многом говорили. А вопросительные и восклицательные знаки, или всевозможные стрелочки, виньетки причудливой конфигурации для вставных эпитетов и целых предложений? Они, порой, так переплетались между собой, что почти невозможно было что-либо разобрать, зато безумно интересно было их распутывать, или заново сочинять, или даже угадывать неожиданно возникающий текст.

В том, как удавалось всему этому неорганизованному изобилию, в конце концов проложить свой путь и придать внятный смысл свободному потоку мыслей, заключалась для меня тайна, однако само по себе погружение в неё, независимо от результата, становилось увлекательным приключением. Да и на какой единый и окончательный ответ можно было вообще рассчитывать, если неизвестно откуда и как появляются сами мысли и слова, их выражающие? Ещё минуту назад ты их не знал и не ведал, – и вот, пожалуйста, они есть, а некоторое время спустя (скажем, через ту же минуту, день или месяц) ты уже не можешь их вспомнить и повторить, так что если бы они не были записаны хотя бы таким вот варварским способом – со стрелками, скобками, зачеркиваниями и вставками – то вполне возможно, что и вовсе бы пропали, или изменились до неузнаваемости, или превратились в нечто совсем иное, подчас куда более интересное, нежели первоначальный замысел. Разумеется, речь идёт о мыслях, а не об информации (тем более, бытовой).

Нет, я вовсе не печалюсь по этому поводу и не хочу сказать, что это всегда плохо, – некоторым словам, действительно, было бы лучше исчезнуть навсегда и не засорять пространство. Message о другом, о том, что, возможно, человек и не создаёт сам слова и мысли самостоятельно, один, но лишь улавливает их каким-то непонятным способом из некоего Всемирного хранилища (а потом посылает обратно?), причём именно те из них, на которые способен в это мгновение настроиться…

Ежели это хотя бы в какой-то степени верно, то отсюда следуют, между прочим, далеко идущие последствия. Например, такие: достаточно распространено и даже как-то доказано в нашей культуре мнение, что с определённого возраста (приблизительно, если память мне не изменяет, с 33-35 лет, – возможно, раньше) человек сам отвечает за своё лицо. В таком случае ещё более справедливо полагать, что он, по крайней мере, с этого же возраста должен отвечать и за свои мысли, не говоря уж о поступках (в юридическом смысле отвечать за поступки приходится гораздо раньше, – мы же говорим о духовнонравственной стороне дела). Впрочем, и лицо, и мысли, и дела, действительно, связаны между собой, и это не мои домыслы или случайные догадки, а свидетельства наблюдательных классиков литературы, а также результаты немалого числа научных исследований. Не последнюю роль здесь играет и личный опыт. Фактически всё, что мы имеем в себе и вокруг, – это и есть то, чему мы смогли научиться, а, значит и то, что мы лишь в состоянии воспринять. «Ты скажешь, эта жизнь – одно мгновенье… Не забывай: она – твоё творенье».

Уверен, мне ещё не раз придётся размышлять о чем-либо подобном, ибо такова жизнь в её бесконечных проявлениях и отражениях. Сейчас же для меня гораздо удивительнее было другое. Зачем я делаю всё это? Ищу те самые главные слова и предложения, стараюсь расставить их в некоем вразумительном порядке? Тщательно отбираю даже знаки препинания, когда точно знаю, что читать текст, тем более «думать над ним», будет, даст Бог, тысяча человек? Зачем, наперекор массовому вкусу, намеренно возрождаю длинные периоды и прихотливые словосочетания? Чтобы наиболее точно выразить нарождающуюся мысль? Или чтобы «не распалась связь времён»? Или потому, что если есть «около тысячи человек, действительно, может быть, не больше, то ведь этого очень довольно, чтобы не умирать идее»? Не исключено и то, что эта «забава ума и сердца» сама по себе цель и награда, и других поощрений не требует…

Пока у меня нет однозначного ответа. Вместе с тем, я точно знаю, что такое, почти сумеречное состояние сознания, несмотря ни на что, является и плодотворным, и приближающим к решению вопросов, которые никуда не отступают в ожидании ответа, и к тем людям, с «лица необщим выражением», которые эти вопросы тоже ставят и стараются, по мере сил, разрешить.

Я понимал, не понимая всей сложности и простоты этих ускользающих, не оформленных до конца мыслей, и всё же, всё же… ждал ответа. Однако его по-прежнему не было…

Резко встав из-за стола и отодвинув крутящийся стул, я быстро отошёл к эркеру. Внутри его застеклённой ниши, за прозрачными занавесками, в больших кадках росли высокие, с крупными, овальной формы листьями разной окраски, экзотические растения – диффенбахии, – «как в зимнем саду», – говорила с гордостью мама, – и стал смотреть в окна, стараясь различить, себе в наказание, оттенки серого на сером.

Бледно-серые облака сливались с каплями влажного воздуха и остатками снежного дождя; тяжёлые, темно-серые квадратные арки каменного моста с цепями были не в состоянии оттенить, оживить почти чёрные воды Фонтанки, и лишь разноцветные зонтики над головами медленно бредущих людей, уже окутанных сумеречным светом, всё ещё не позволяли уснуть воображению, заставляя работать мысль даже на холостом ходу. И вдруг мелькнул, на мгновение выглянув из-за облаков, запоздалый луч, и я не успел удивиться, как стали появляться первые строки.

«Разве может быть достаточной в самом деле (необходимой – да, судя по массовости) нарастающая лавина развлечений, лёгких до невесомости и бездумных до полного отсутствия смысла, – всех этих шоу, игр, пародий, шутовства, искусственных состязаний и прочих радостей абсолютно доступного, затягивающего, ненасытного виртуального мира? – Руки легко летали над клавиатурой. – Неужели толпа нехитрых пересмешников любого возраста, происхождения, образования (необразованности?), заполонившая подмостки и экраны, – это всё, что нам нужно?

Нет, нет и нет! Им я не судья и камень не брошу. Просто хочу, наверное, открыто выразить свою сопричастность, если угодно, сочувствие (пусть и в ущерб популярности) тем, кто думает и думает иначе; часто в одиночестве; желает быть услышанным, хотя бы иногда; мечтает «перестукиваться» с такими же, как они сами; и не порожняком слов, но думами о чем-то несуетном, вечном… И чтото мне подсказывает, что они тоже есть, эти «другие», более того, они тоже зачем-то нужны человечеству.

…Им говорят, что осталось лишь зло, борющееся с ещё большим злом, что безумие и глупость людская – необоримы, – а они отвечают: пусть так, но мы всё равно будем пробовать, раз за разом, их гасить и помнить, что добро есть, а зло должно же на ком-то закончиться…

…Им внушают – кругом беззаконие, ложь, несправедливость, а истина непостижима, но они говорят: пусть так, но мы будем всётаки стремиться постигнуть и правду, и истину, ибо не хлебом единым жив человек…

…Им непрерывно стремятся доказать интеллектуально-выверенным расчётом, со ссылками на практический опыт, что жизнь абсурдна и бессмысленна, обманна и мучительна: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот всё – суета и томление духа», «потому что во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь…» (Кн. Экклезиаста, I, 14, 18). А они всё равно лелеют надежду, что помимо хаоса жизни на Земле сохраняется, каким-то неведомым для нас образом, и вечный порядок – по законам Небес, – и что интуитивное прозрение и следование этим Высшим законам – с верою в душе и чистотою помыслов – позволяет человеку достичь гармонии и с собой, и с миром уже при жизни, ибо то, что мы ценим, по той же цене и получаем…

И ведь по большей части, – подумал я, откинувшись на спинку стула и закинув руки за голову, – эти обитатели «расселин культуры» и «каменоломен духа» – одиноки и анонимны, их можно уловить лишь по сильному энергетическому полю, нечувствительному для непосвящённых. Только кто же будет это делать, кроме них самих и таких же, как они сами? Лишь Тот, наверное, о ком смятенно и благодарно писал поэт:

«…слишком многим руки для объятия Ты раскинешь по концам креста…»

Теперь я уже отчётливо осознавал, как нечто внутри меня внятно требовало чрезвычайно осторожного соприкосновения с текстом, угадывания уровня, который в каждом конкретном случае ему «дозволяется», – то ли в силу моего собственного несовершенства, то ли нарастающего одновременно с этим ощущения новых возможностей. А, может быть, это уже работала та самая, проявляющаяся всё более отчётливо, идея, согласно которой не горстка рассеянных в человеческой биомассе просветлённых, но весь человеческий род, как целое, реально претерпевает в настоящее время свою скоростную эволюцию, и что поэтому невозможно «выйти из круга», достигнуть общезначимого результата кому-либо в одиночку, когда весь мир, а с ним и каждый человек в отдельности, концентрирует силы, часто не ведая, что творит, проходит посвящение и самонасыщение, чтобы стать способным осуществить – и коллективно, и индивидуально – Великий переход к следующему витку спирали развития. А сумерки, особенно густые, бывают, как известно, перед рассветом.

И я вдруг догадался – всё это в совокупности означает следующее: если я достигаю чего бы то ни было, – этого достигают (могут достигнуть!) все, и никак иначе! К сожалению, столь же вероятна и обратная перспектива.

Здесь уместно сделать ещё одно небольшое замечание в пользу позитивного сценария развития человеческого сообщества.

Материалистические, технократические последние наши века вызвали такое погружение и растворение Духа в Материи, что уже не остаётся более ничего иного, – кроме как трансформироваться вместе с Материей обратно в мир Духа. Такие «качели» в ту или иную сторону уже случались, по слухам, во Вселенной. Так почему бы и нам не сделать нечто подобное, только со знаком плюс, разумеется? После того, как Дух попробовал потеряться в Материи, и даже известно, что из этого получилось, почему бы не рискнуть сделать прямо противоположенное? Да простит меня гипотетический читатель, но, право же, мысль эта если и игрива, то только по форме, но никак не по вере и содержанию. Ты просто приводишь всё в порядок, уничтожая покров лжи поверх истины, – и оказывается, с удовольствием повторял я, что достаточно всего лишь внутреннего «переключения сознания», чтобы изменилось всё, оставаясь тем же…

Я решил сделать перерыв, и в ту же секунду на мониторе загорелась зелёная пиктограмма – это Ася вышла на связь в Сети. Я набрал пароль, появилось приглашение к видеочату. Когда в окошке возникло лицо Аси, я даже не заметил, как встал, хотя отчётливо помнил, что следует оставаться в поле видимости камеры.

– Садитесь, сударь, – с улыбкой сказала Ася, – это ваше последнее размышление о созависимости людей – просто супер! Оно очень близко к сокровенному пониманию «Великого Перехода». Цифровой мир – это лишь оболочка или даже зависимость, однако всегда были, есть и будут «жрецы», «волхвы» или кто-то там ещё, остающиеся открытыми и свободными, оттого и владеющими – передаваемым всем, но только ими воспринимаемым – истинным Знанием. Тебе, похоже, удалось вступить на этот «узкий путь» ученичества, сотрудничая с собственным сознанием, и уловить смысловое ядро эволюционной игры в её критической точке, а именно: необходимость одухотворения материи. В таком состоянии и небольшое усилие мысли способно привести к замечательным результатам.