Kitobni o'qish: «Черный монастырь. Книга третья: Аустраберта», sahifa 3

Год 653, декабрь

Мой господин!

Будущий год станет для Вас началом нового, длинного и светлого пути. Я это вижу, хотя и заставляю себя не смотреть. Поэтому я знаю только то, что этот путь ведет Вас к морю и что нам еще предстоит встретиться. Как бы я ни приказывала себе не вглядываться в будущее, я не могу не видеть этого: свет очень сильный, от него не закрыться. Да я и не хочу. Вы – человек света.

В прошлом месяце Ула отказалась от груди. Первые несколько дней было очень странно не кормить ее. Внутри была пустота. Я плакала, не могла найти себе места. Если бы она была со мной, всё было бы иначе. Но ею занимались все сестры, как велела настоятельница. Потом я успокоилась, а ночью увидела, что Ула села ко мне на кровать, как большая, и стала со мной разговаривать. Она не произносила слов, но я всё понимала. Я не знала, что́ это – сон или странное видение. Я до сих пор этого не знаю. Ула сказала мне, чтобы я не плакала. Она – моя дочь, но в другом смысле. Я не всё поняла. Еще она сказала, что теперь мы всегда сможем видеть друг друга, если захотим.

А через неделю ей нашли новую семью. В богатом доме умерла годовалая девочка, и они узнали о нашей Уле. Настоятельница решила, что ребенку нужна мать. Мы видели эту богатую женщину: она молодая и всё время в слезах. Но она взяла Улу на руки и вдруг перестала плакать. Девочка спокойно смотрела на нее, как будто о чем-то раздумывая. Это было очень необычно и даже немного… я не могу найти нужного слова. Женщина сразу же увезла Улу. Я чувствую, что больше мы ее не увидим. Я скажу, наверное, что-то странное: Улу забрали у всех, кроме меня. Вечером того же дня, когда ее увезла богатая женщина, я увидела ее – мне стоило только закрыть глаза. Я еще не спала, просто лежала с закрытыми глазами. Ула была у меня под боком, как в те дни, когда я кормила ее. Она говорила со мной, не раскрывая рта. Она вновь сказала мне, что она – моя дочь и что она всегда будет со мной. Я успела согрешить, посетовав, что ее забрали у меня. Как я была неправа! Теперь я каждый день прошу Господа простить меня. И я чувствую, что прощена.

А к Рождеству я получила радостное известие: отец мой, который весь год хворал и уже не надеялся на выздоровление, снова на ногах. Он еще слаб, но уже прохаживается по саду. Матушка навещала меня, радостная и просветленная. А Вам я могу сказать, что очень просила за него у Господа. И теперь я преисполнена новой благодарностью к Спасителю.

Простите меня за путаное письмо.

Да хранит Вас Господь!

Раба Божья Аустраберта

Год 654, ноябрь

Моя дочь во Христе!

Я давно не писал Вам обстоятельного письма. Я знаю, что моя короткая записка, отправленная весной сразу после отбытия из Боббио, была доставлена Вам, и потому я уверен, что Вы не волновались из-за отсутствия писем. Устройтесь поудобнее, моя госпожа, ибо я собираюсь коснуться многочисленных событий, коими поистине изобилует моя нынешняя жизнь.

Начну с того, что еще зимой я написал Уэну. Честно говоря, делал я это больше из чувства долга, отдавая дань его сану и доброму ко мне расположению. Я ведь и раньше отправлял ему короткие реляции, рассказывая, как продвигается мое послушничество, а позднее – мои путешествия. Но мои письма оставались без ответа, и я уже смирился с тем, что нашему общению (во всяком случае, на расстоянии) суждено носить такой, вполне односторонний характер. И вот теперь, к моей радости и удивлению, я получил от него письмо. Однако мой бывший наставник не был бы самим собой, если бы его ответ был лишен загадочности и туманных намеков. Всё, что я мог понять – это то, что он будет рад меня видеть и с удовольствием изложит мне некоторое заманчивое, по его словам, предложение.

Заинтригованный не столько намеками на это таинственное предложение, сколько самим фактом письма от достопочтенного Уэна, я провел лишь две недели в Леринском аббатстве и всего на пару дней задержался в родной Гаскони, где навестил сильно сдавшую матушку и поклонился могиле отца, после чего отправился на север…

Но всё же я нарушу ход своего повествования и поделюсь с Вами своими впечатлениями от посещения леринцев. Впервые в своей жизни я оказался на острове – и впервые увидел море. Что за могучая стихия! Пересекая горы по дороге в Ломбардию, я полагал, что нет ничего величественнее этих исполинов. Но море всё изменило: я заболел им, и боюсь, что на всю жизнь. Конечно же я вспомнил Ваши слова о том, что мой путь ведет меня к морю! Но я знаю, что это была лишь короткая остановка и что настоящее приключение еще ждет меня впереди. Во мне поселилась четкая уверенность: своим я смогу назвать лишь то, что будет построено моими собственными руками.

И теперь, выплеснув хотя бы каплю своего восхищения морем, я продолжу рассказ о путешествии на север, в Нейстрию. За Луарой ландшафт сменился на монотонный и тоскливый: глазу не за что зацепиться – кругом поля и леса, а редкие холмы как будто норовят исчезнуть, раствориться в этом однообразном пейзаже под пасмурным небом северного королевства. Постепенно земля становилась всё более влажной, и возле Руана телега уже ползла, как сонная муха: из-за многочисленных болот колеса то и дело увязали, и бедные животные, которых приходилось менять довольно часто, выбивались из сил, пытаясь вытянуть людей на сухой грунт.

Добравшись до места и передохнув, я отправился с поклоном к епископу: я ведь совсем забыл, что славный Уэн уже более десяти лет является епископом Руана, откуда, как из осажденной крепости, пытается руководить делами вверенного ему епископата. Он делает, что может: построил два монастыря, пригласил ученых братьев из Ибернии*, выделил землю для новых обителей. Однако для тех, кто населяет эту землю, кто ее возделывает, кто кормит своих господ, ничего не изменилось. Люди прозябают в варварстве, дремучих суевериях, не доживают и до сорока, потому что не знают, как уберечься от болезней, как мало-мальски улучшить условия своей жизни, дабы в ней возникали хотя бы редкие просветы, хотя бы какая-то надежда на лучшее будущее. Уэн всё это понимает, но не знает, что делать. Он вёз меня к Сене, и мы опять застревали на каждом шагу, и попадавшиеся нам люди шарахались от наших ряс, а слуга Уэна кричал на них, чтобы они уходили прочь с дороги и не пугали лошадей. Помню одного человека, худого и длинного, который так и остался стоять у обочины, глядя на нас каким-то сонным, отсутствующим взглядом – то ли глухой, то ли слабоумный. Чтобы не задеть его оглоблей, мы совсем замедлили ход, и я хорошо разглядел его мутные глаза, его серую, без кровинки, кожу, его заплеванную, клочковатую бороду. Этот полуживой призрак еще долго стоял перед моими глазами, и остаток пути прошел в гнетущем молчании…

В течение двух дней Уэн возил меня по заболоченным лесам, и снова нам попадались грязные и худые люди, смотревшие на нас недобрым взглядом. Мы наспех перекусывали, отбиваясь от болотных слепней, и Уэн жаловался мне, что просвещение этих людишек – такое же гиблое дело, как и осушение местных болот, что последние десять лет ровным счетом ничего не дали, что выползают они из своих нор только затем, чтобы получить на Пасху дармовых лепешек и сожрать их тут же, а потом мучиться животом до Вознесенья.

Вернувшись в Руан, я несколько дней приходил в себя от недомогания. Уэн считает меня чересчур впечатлительным; возможно, он прав. Так или иначе, пару дней я пролежал, скованный необычной для меня слабостью, но – уже в который раз – это вынужденное бездействие пошло на пользу: мучительно размышляя об увиденном, я понял, что должен попытаться помочь этим людям. И еще я понял, что сделать это нужно не через навязчивые попытки обратить их в христианство, а через улучшение их жизни.

Едва только это представление сформировалось в моем сознании, как я ощутил прилив сил: хворь как рукой сняло, я был готов свернуть горы. Я тут же настоял на том, чтобы Уэн раскрыл мне, наконец, суть своего предложения, на которое он столь туманно намекнул в своем письме. Епископ, казалось, только того и ждал, и в тот же день, за обедом, посвятил меня в свои – как выяснилось, далеко идущие – планы. Оказалось, что в недалеком прошлом Хлодвиг* подарил епархии обширные земли в излучине Сены – там, где река совершает последние крутые повороты, прежде чем широким и полноводным потоком влиться в океан. Но случилось это отнюдь не в одночасье: в свое время петиция была направлена еще Дагоберту, но болезнь доброго короля, а затем и его смерть задвинули прошение под сукно, а новый король еще много лет оставался слишком молодым и неопытным для решения подобных дел. Однако богоугодное начинание не осталось под спудом: благодаря усилиям молодой Батильды*, руанская епархия получила в свое владение обширные земли.

Казалось бы, долгие годы ожидания, учтивые напоминания через придворных, молитвы во славу франкского трона – всё это принесло долгожданные плоды, но в действительности не хватало самого главного: людей, которые могли бы использовать эту землю по назначению.

И тут мне следует сделать очередное отступление, дабы последующий рассказ был более понятен Вам, далекой от подобных забот. С первого дня моего пребывания в этих местах я не мог отделаться от мысли о том, что путешествую между островами. Нет, почва под ногами оставалась твердой, хотя колеса порой и застревали в трясине; однако в любом другом смысле это – острова, отделенные друг от друга нищетой, болезнями, суевериями и диким невежеством. Пока находишься на острове, жизнь представляется сносной и даже наполненной духовным содержанием: именно на островах ставят монастыри, стоят города, возводят крепости. Но стоит выехать за городские стены, как жизнь предстает во всей своей неприглядности. Поэтому островитяне стараются не покидать своих насиженных мест, а если и оказываются за пределами острова, то стремятся побыстрее ступить на твердый грунт безопасности, сытости и тепла. Если же случается так, что вернуться на остров не удается, островитянин попадает во власть непредсказуемой стихии: подобно пиратам морей, свирепые лесные братья подстерегают беспечного путника на каждом шагу, норовя лишить его имущества, а то и самой жизни. Они не знают пощады, ибо скотское существование, жизнь впроголодь, мучительные болезни довели их до той черты, где умирает человек и выживает один только зверь.

Так вот, оказалось, что людей нет. То есть они вроде бы есть, но ни к чему не пригодны. Они не понимают, зачем им рассказывают о новом боге и как этот новый бог сможет им помочь. Они не замечают, чтобы благие слова сопровождались благими делами. Их учат новозаветным заповедям, но их учителя наезжают только по праздникам, а затем вновь отсиживаются на своих островах.

Вы, наверное, уже догадываетесь, что предложение Уэна сводилось к тому, чтобы я превратил эти новые земли в «один из очагов христианства, в неугасимый источник света для всех, кто прозябает во мраке». Эти слова благородного епископа, произнесенные после обильного ужина, когда мы, насытившись, сидели перед очагом, ублаженные едой, теплом и мягкими отблесками огня, прозвучали странно и нелепо. Кому нужны очередные острова благополучия в море людских страданий? Нет, не для того я возвращался сюда из Боббио, не для того спешил на родину, чтобы оградиться спасительными стенами от тех, кто более всего нуждается в моей помощи. В тот вечер я окончательно решил, что мое дальнейшее служение будет прежде всего заключаться в помощи людям, а всё остальное, что может произрасти из этого, будет второстепенным, вторичным, необязательным.

Когда это окончательное решение сложилось в моей голове, я прошептал его как заповедь, как данную самому себе клятву. Вслух же я поблагодарил Уэна и пообещал сделать всё, что в моих силах, чтобы оправдать его доверие. Мы договорились встретиться через несколько недель и обсудить мой план.

Весь май я потратил на то, чтобы познакомиться с этой Богом забытой землей, носящей мелодичное имя: Жюмьеж. В моем распоряжении было несколько служителей епархии и вооруженные стражники, любезно предоставленные местным герцогом. С трех сторон предлагаемая мне территория ограничена Сеной, которая сначала резко уходит на юг, а затем, едва успев обозначить западное направление, столь же резко устремляется на север. С севера эти земли смыкаются с обширным лесным массивом, простирающимся на восток до самого Руана.

Отрезвляющие истины поджидали меня одна за другой. Я всегда считал, что вода – это основа жизни. Здесь же вода – это долгая, мучительная болезнь и ранняя смерть. Наброшенная на Жюмьеж петля реки удушает землю, не успевающую просохнуть даже в самые жаркие дни. Губит она и людей, не только тщетно пытающихся вырастить на этой земле что-либо съедобное, но и использующих стоячую болотную воду для питья. Я был настолько поражен этим открытием, что первые две недели, расставшись с каретой, ходил от одной лачуги к другой, объясняя, что все поголовно мучаются животом в первую очередь из-за воды. На меня смотрели недоверчиво до тех пор, пока я не уговорил нескольких местных жителей вырыть вместе со мной колодец. Мы трудились несколько дней; наконец, перед собравшимися крестьянами были поставлены два кувшина: один – с их обычной водой, набранной на болоте, и другой – со свежей, чистой и вкусной водой, поднятой из колодца.

Это стало началом больших перемен. Через несколько дней измученная, но улыбающаяся мать нашла меня, чтобы показать своего мальчика трех лет, который перестал кричать по ночам. Дети вообще поправлялись быстрее всех, и вскоре лес стал наполняться детским смехом, веселым ауканьем и даже робкими напевами. А ведь известно: где музыка, там и жизнь.

Поверьте, моя госпожа, что эти напевы до сих пор стоят в моих ушах. Они не отличаются разнообразием, но в каждом из них поет воспрянувшая душа. И мое сердце наполняется этой живительной водой – счастьем ближнего.

Да хранит Вас Господь!

Филиберт

Год 655, март

Мой господин!

Вы правы: я получила Вашу записку и не волновалась. Что же до вашего письма, то оно безмерно меня обрадовало. Свет! Я вижу его каждый раз, когда смотрю на Ваш путь. Порой он настолько яркий, что я невольно зажмуриваюсь, но всякий раз с улыбкой или тихим, радостным смехом.

Отец мой совсем выздоровел. Правда, он сильно похудел и больше не ездит на охоту, но с удовольствием копается в саду. Матушка писала, что после болезни он переменился: не кричит на слуг и расспрашивает про меня. Потом он написал мне, что желает основать новый монастырь, и спросил, не хочу ли я его возглавить. Я ответила с благодарностью, что мне пока еще рано занимать такую должность.

А перед самым Рождеством скончалась сестра Хильда, и настоятельница предложила мне стать приорессой. Я совсем этого не ожидала и поначалу отказалась. Но самое удивительное произошло потом. Ко мне стали приходить сестры и просить, чтобы я согласилась. Мои щеки горели от стеснения, я просто не знала, куда деться. Но когда вместе с другими пришла сестра Бригита, я расплакалась. Мне ведь нет и 25 лет, почти все сестры старше меня. А Бригита уже совсем старая, ей почти шестьдесят. И вот она сказала, что будет говорить за всех. Сказала, что все меня считают не такой, как остальные. Она долго подбирала слова, но так и не объяснила. Я испросила немного времени подумать, а ночью мне было дано видение. Я иду по тропинке, а из-под моих ног во все стороны разбегаются белые мыши. Их становится всё больше. Вскоре я уже иду, как в молоке. Но я не боюсь на них наступить, я как будто прохожу через них. А потом начинает подниматься белый туман. Он доходит до моей груди, и мне становится тяжело дышать. Но тут кто-то ласково проводит рукой по моей спине, и я перестаю беспокоиться. И дышать я тоже перестаю, но дыхание уже не нужно. Туман скрывает меня всю, а потом внезапно исчезает. Я стою на поляне. Я понимаю, что воздух не обязательно вдыхать – его можно впитывать всем телом. Я стою, и передо мной нет никого и ничего. Только я и свет. Хотя откуда он льется, я не понимаю. Утром, когда я проснулась, я долго лежала не дыша. Это было удивительно легко. Я могла бы продолжать, но бес любопытства попутал меня, и я вздохнула. А потом уже это блаженное состояние не вернулось.

Я поняла, что мое видение – это знак, и согласилась стать приорессой. Теперь я каждую неделю покидаю обитель, потому что помощница должна выполнять многие поручения за оградой, чаще бывать среди мирян. Да и собственные мысли появляются и не дают спокойно жить. Вот, например, я придумала искать среди девиц тех, которых можно спасти в обители. Вначале я решила, что всё будет просто: находишь несчастную, рассказываешь ей о Господнем доме, и она, благодарная до слез, поселяется у Христа за пазухой. Но в действительности всё не так. Девушки хоть и живут трудной жизнью, но в монастырь не торопятся – наоборот, боятся нас и считают почти что нелюдями. В общем, я несколько дней думала, а потом предложила настоятельнице, чтобы они селились у нас на время – жили одной с нами жизнью, но не становились послушницами. И вот уже пять девиц таких принято, и даже этаж расширили, устроив там новые кельи. Девушки есть очень даже хорошие, только дикие и запуганные. Но это не страшно, пройдет. Они учатся красиво говорить, петь, выполнять новую работу, держать себя в чистоте. Бригита начала было говорить с ними о святых заповедях, но они ничего не понимали и лишь еще больше пугались. Я попросила оставить их в покое, чтобы они только работали и слушали, как мы поем. Теперь уже все девушки привыкли и не боятся поднимать глаз. Работают за двоих, что и нашим на пользу – как пример.

Мой господин, вот ведь как получается: мы оба пытаемся идти к людям, что-то для них сделать. Но Вы еще ближе к ним, чем я. Мне нужен покой, иначе я перестаю видеть. Вам нужно движение, иначе вы перестаете жить. Это я поняла сейчас. Но Господь так всё устроил, что если сердце доброе, то путей для него много. И нет пути лучше или хуже – всякий хорош, если приносит добрые плоды. Но что это я? Так, глядишь, и поучать Вас начну. Не возгордилась ли я своей должностью? Простите меня.

Наша обитель находится в нескольких лье от моря. Мы с сестрами иногда бываем у рыбаков, которые заходят в реку, чтобы продать нам свой улов. Само море я видела только издалека. Но оно было не синим, а серым.

Перед сном я всегда вспоминаю своих чад. Сначала вспоминаю Желтоглазого. Вы, наверное, скажете, что нельзя зверя называть чадом. Но я ведь его вырастила, он мне доверял. А если кто-то тебе доверяет, ты уже за него отвечаешь. Как за ребенка.

А потом вспоминаю Улу. Или это она думает обо мне? Она часто является ко мне во сне, и тогда наутро у меня всегда соленые губы.

Ваши письма – великое лакомство. Я читаю их медленно, по кусочку, возвращаясь по нескольку раз к одним и тем же местам. Пишите мне обязательно.

Да хранит Вас Господь!

Раба Божья Аустраберта

Год 655, декабрь

Моя дочь во Христе!

Этот год был для меня серьезным испытанием. Не раз мне казалось, что судьба заводит меня в тупик, выйти из которого можно лишь попятившись. Однако вновь и вновь я обнаруживал, что стена, казавшаяся твердой и неприступной, сначала размягчалась, а затем, истончившись, рассыпалась под натиском трудолюбия, упорства и веры.

В своем письме, говоря о доверии, Вы как будто читаете мои мысли. Моей первой и главной трудностью было именно отсутствие доверия. Я не бросаю камня в тех, кто не хотел меня принимать: для них я был всего лишь монахом, говорящим непонятные слова и сулящим манну небесную. Как пробиться к человеческому сердцу? Как обрести доверие? Мне пришлось стать одним из них. Да, моя госпожа, я не оговорился: мне пришлось научиться тому, что умеют крестьяне, а затем использовать эти умения в своих целях. По большому счету, все их навыки сводятся к примитивной обработке земли и собиранию скудного урожая. Как я уже писал, почва здесь заболоченная и гнилая, поэтому урожаи собирают скудные. Весной я облюбовал участок на правом берегу, который решил превратить в место для своих опытов. Оно привлекло меня необычным видом и ровным ландшафтом, показавшимся мне слишком ровным, чтобы быть естественным. Мои подозрения оправдались: оказалось, что когда-то здесь, на этом самом месте, стоял каструм, чем и объясняется своеобразный вид правобережья. Старые дренажные канавы давно заросли и исчезли. Поэтому я начал с того, что принялся рыть землю. Несколько дней я занимался этим в гордом одиночестве, стирая руки и изменяя цвет своей рясы: из черной она превратилась в белесую от выступившей на поверхность соли. Зато я научился пользоваться бороной и мотыгой и смастерил накидку, спасавшую от мошкары – ее на болоте настоящие тучи, а в жаркий день эти твари просто сходят с ума и едят тебя поедом. Мелких животных, кстати, могут сожрать заживо.

С этой накидки и началось мое настоящее сближение со здешним людом. Я показал им, как согнуть прут, чтобы на него можно было натянуть подходящую ткань, через которую видно всё вокруг. По краю я продевал тесьму, которую потом завязывал сзади на шее. Для пущей верности, сетку я натирал анисом. Когда мои первые спутники поняли, что их страдания остались позади и что странный монах не требует возвращать сделанные по его совету накидки, они пришли в неописуемый восторг. Из-за этих накидок чуть было не началось рукоприкладство, поскольку обладатели накидок немедленно перешли в более высокий ранг; те же, у кого их не было, считали себя незаслуженно обделенными и ополчились на своих вчерашних соседей. Пришлось клятвенно пообещать, что накидки появятся у всех желающих. Выполнить это оказалось довольно легко: Ригунда – мать того самого ребенка, которому чистая вода принесла немедленную и очевидную пользу, – с готовностью согласилась освоить новую премудрость и через два-три дня не только изготовила защитные накидки на всех родственников, но и стала принимать заказы из других деревень.

Таким образом, я получил признание нескольких десятков мужчин и женщин, которые раньше спасались в лесу одними только дымными кострами, портившими легкие и служившими причиной лесных пожаров. Теперь же они получили возможность проводить в лесу по многу часов и тем самым пополнять свой довольно скудный рацион ягодами, грибами и кореньями. Конечно, пропитание было и остается важным для тех, кто влачит полуголодное существование, но главным результатом моей победы было именно доверие. А настоящее доверие проявляется в том, что за тобой идут, не сомневаясь и ничего не требуя.

Окрыленный изменившимся ко мне отношением, я раскрыл своим новым подопечным ближайшие планы. Некоторые уже знали, что я затеял нечто необычное – приходили на старицу и, сбившись в кучу поодаль, стояли, почесываясь и сумрачно наблюдая за моими непонятными действиями. Теперь, когда всё переменилось, я объяснил, что собираюсь построить здесь храм, где можно будет молиться Богу и Его Сыну. Та часть моего сообщения, которая касалась божественных существ, осталась без внимания, зато слова о строительстве были встречены с большим интересом. Узнав, что я собираюсь строить из камня, а не из дерева, крестьяне развеселились: монах, оказывается, не только чудак, но и фантазер! Как же он собирается добывать камень и обрабатывать его? Признаюсь, я и сам этого не знал. Но я знал, что там, где есть воля и убежденность, приложится и остальное.

И действительно – приложилось. Совсем рядом, в полулье к северу от старицы, на более высоком восточном берегу, я обнаружил вышедшие на поверхность, сверкающие своей белизной пласты роскошного мягкого известняка. Закипела работа. Мы вбивали в расщелины металлические клинья, откалывая крупные и средние глыбы, из которых, стесав лишнее, изготовляли каменные блоки для будущего здания. Как и при рытье канав, мне пришлось осваивать новое ремесло. Возможно, настоящим каменотесом я не стал, но полученных навыков оказалось достаточно для того, чтобы заразить своим примером нескольких крестьян покрепче, которые с большой охотой взялись за это начинание. Приложилось и другое. Я не раз замечал, что если какое-то дело начинается особенно споро и удачно, то оно тут же привлекает к себе тех, кто иначе остался бы в стороне. В нашем случае так и произошло. Не успел я обеспокоиться отсутствием каменщиков, как Уэн, навестивший нас на праздники и поразившийся двум вещам – крестьянам, осваивающим новое ремесло, и знакомому монаху, работающему не в рясе, а в рабочей рубахе, – прислал из Руана ремесленников, только что отстроивших новое здание епархии.

Число работников росло, росли и потребности в пропитании. Сена богата хорошей рыбой, но вот незадача: на всём нашем берегу нет ни одной гавани, куда могли бы заходить рыбацкие лодки и баркасы. Идея гавани не давала мне покоя, пока я не разговорился с одним из рыбаков, дюжим краснощеким парнем, который, как оказалось, годом ранее участвовал в строительстве крупной речной гавани у са́мого моря – кстати, в Ваших краях, моя госпожа. Он быстро прикинул, сколько нужно людей и тягловых животных, чтобы за лето обустроить небольшой причал, да так, чтобы он еще и защищал при половодье…

Но не буду утомлять Вас подробностями, а лучше поделюсь своими впечатлениями от местного люда. Уэн был о нём весьма невысокого мнения: ленивы, вспыльчивы, невежественны. Мое первое ощущение было таким же, но со временем – и надо сказать, очень коротким – оно изменилось. Ведь кто такие эти люди? Несчастные, коим выпала незавидная участь жить в гнилых местах, влачить жалкое и бесправное существование и – что самое страшное – не иметь никакой веры. Язычники и те верят в своих идолов, а значит, надеются на них. Эти же не верят ни в черта, ни в ангелов. Не доверяют они ни клирикам, которых не видно даже по праздникам, ни королю, никогда не посещающему эти окраины своего королевства, ни даже собственным соседям, норовящим стащить то, что плохо лежит, или облаять друг друга хуже дворовых псов. Поэтому столь ценным было именно доверие – сначала в малом, а потом и во всём остальном. Сначала вода, затем защитная накидка, затем совместный труд. Я стал для них отцом, братом и волшебником: ко мне стали обращаться по любому поводу, будь то лечение нарыва, рытье канавы или строительство дамбы. Моя память не подводила меня, услужливо извлекая из своих кладовых нужные знания, даже такие, от которых, как мне казалось, никогда не будет никакого прока. Я вспоминал составы мазей, вычитанные в Боббио, прописывал настои, рецепты которых были почерпнуты в Люксёе, делился летучими маслами, привезенными из Леринского аббатства. Мне удалось наладить хорошие отношения с руанским кузнецом, обладателем красноречивого имени Анион*, и переманить его в Жюмьеж; с его помощью мы не только отремонтировали местный крестьянский инвентарь, но и изготовили хорошие и прочные инструменты, прослужившие нам несколько лет при возведении монастыря.

За лето и осень были поставлены три часовни, и звук их колоколов рассекал весь полуостров, от одной излучины реки до другой, очаровывая людей и животных. Колокола были отлиты на славу. Пожалуй, нигде я не слышал такого чистого, звонкого, светлого и радостного звучания, какое наполняло собой и старицу, и поля, и травяные луга вдоль окраины леса, и даже водную гладь Сены, которая подергивалась рябью, услышав это проникновенное воззвание к небесам.

Да хранит Вас Господь!

Филиберт