Руководство для девушек по охоте и рыбной ловле

Линда умела кататься на волнах не хуже Генри, и они надолго зависли в океане.

А я то заходила в воду, то возвращалась на берег. Джулия сидела под зонтиком и вязала свитер. Красивый, с высоким воротом. Всякий раз, наблюдая за ее работой, я думала: подружимся ли мы когда-нибудь настолько, что она свяжет что-нибудь для меня?

Однако сейчас я волновалась о другом. Вдруг со своими спицами она покажется намного старше Генри? У нас вязанием увлекались обе бабушки.

Джулия с Генри отправились посмотреть лодку, которую собирался купить папа. После их ухода Линда произнесла голосом юного натуралиста:

– …и еще о брачных ритуалах пернатых: вязание как сигнал готовности вить гнездо.

– Не надо, пожалуйста, – попросила я. – Она мне нравится.

Папа купил парусную шлюпку, и Генри спросил, хотим ли мы с Линдой на ней пройтись.

Он и раньше ходил под парусом, на острове Нантакет, однако Джулия была в сотни раз опытнее. Она управляла лодкой, словно делала это всю жизнь. Может, так и было.

Нам пришлось галсами выбираться из лагуны. Джулия велела приготовиться к повороту, а потом скомандовала: «Руль под ветер!» Генри передразнил ее и засмеялся. Папа точно так же подшучивал над мамой; только Джулии, похоже, это не понравилось. А Генри не притормозил.

Было очень трудно удержаться и не захихикать вместе с братом. Однако мы с Линдой удержались.

Перед обедом, когда Линда принимала душ во дворе, а Джулия в доме, мы с Генри сидели на крыльце и ожидали своей очереди. У дома на той стороне лагуны теперь уже были стены, и мы не могли больше любоваться, как солнце падает в залив. А ведь единственное, что хоть немного напоминало мне Нантакет, – это именно сумерки и закат. В теплом розовом свете очертания деревьев и берега размывались, становились мягче – как радостные воспоминания.

Я спросила Генри, как они с Джулией провели время на Мартас-Винъярд.

Он ответил:

– Нормально.

И добавил, что они останавливались в хостеле для молодежи. Наверное, это что-то значило, и я навострила уши.

Осенью он решил начать занятия в Колумбийском университете. Намекает, что порвет с Джулией? Может, брат уже представляет себя в кампусе – а она туда не впишется?

Я спросила:

– Ты ведь все равно останешься в Нью-Йорке?

Он кивнул.

Папа был доволен, конечно. Он, наверное, успокоится только после того, как увидит Генри в мантии и академической шапочке.

В День труда Генри с Джулией отправились в Саутгемптон, где мама Джулии давала большой прием. Мои родители тоже ушли в гости. Тем вечером, выгуливая Цезаря, я слышала звуки вечеринок со всех сторон лагуны. Я подумала: вероятно, мы с Оливером Бидлем – единственные, кого никуда не пригласили. Чтобы подбодрить себя, я сказала Цезарю: «Нам и вдвоем хорошо, да, милый?»

В воскресенье приехала бабушка. Шел дождь, ее артрит обострился, и она вела себя еще капризнее, чем обычно. Была всем недовольна; спросила маму: «Луиза, зачем ты напялила эти шорты?»

Папа сбежал в спальню.

А потом – само собой – бабушка задала свой коронный вопрос:

– Помнишь стрижку, которая была у тебя в Париже той весной?

Двадцать пять лет назад мама год провела за границей. Так вот, парижская прическа была из той эпохи.

Мама сделала вид, что зевает, и сказала, что тоже пойдет поспит.

Мы с бабушкой остались вдвоем. Я спросила про мамины волосы:

– А разве сейчас ей плохо?

– Раньше было лучше, – отрезала бабушка.

– А представь, – сказала я. – Тебе нравится короткая стрижка, а твоя мама убеждает, что длинные волосы лучше. Вот как бы ты себя чувствовала?

– Если бы могла, носила бы длинные, – ответила бабушка и развернулась ко мне. – Тебе надо следить за головой, Джейн. Если очень постараешься, будешь хорошенькой.

Я даже не стала делать вид, что зеваю, – просто ушла к родителям. Они оба читали в постели, и я пристроилась посередине.

– Ее переклинило на парижской стрижке, – пробурчала я. – Что хоть там было?

– Веришь, не помню, – призналась мама.

– Временами на нее находит. – Мне хотелось поговорить, хотя родители вроде бы читали, а не слушали. – Наша бабушка уверена, что зеркало души – волосы, а вовсе не глаза.

Мама хихикнула. В обществе собственной бескомпромиссной матери она чувствовала себя подростком.

Отец веско произнес:

– Волосы – это крыша.

Перед ужином бабушка читала газету, цокая и жалуясь в пространство, что мир катится в пропасть. Все, все не так. Все иначе, чем прежде.

– Ну и что хорошего было, по-твоему, в этом добром старом времени? – в запале спросила я.

Мне самой не понравилось, как желчно прозвучал мой голос, и я тут же поправилась:

– Вот скажи, чего именно тебе сейчас недостает?

Бабушка подбирала слова, и я ждала очереди высказаться на тему, что сейчас все гораздо лучше, чем было раньше. Сейчас я напомню ей про гражданские права и движение женщин.

– Недостает? Мальчика, который зажигал по вечерам уличные фонари, – сказала она наконец. – Он носил с собой скамеечку.

И вот тут я поняла: это совсем как моя тоска по острову Нантакет, – и накрыла ее руки своими. До меня дошло, что все куда сложнее, чем может показаться.

Джулия и Генри вернулись, когда мы доедали десерт.

Мама сразу отреагировала, будто мы все вместе приготовили для бабушки большой сюрприз. Смотри-ка! Кто это тут у нас? Ой, Генри!

Он, кажется, вообще ничего не заметил. Мама представила Джулию, которая попыталась выдавить из себя вымученную улыбку.

Возможно, из-за разницы в возрасте или просто оттого, что Генри кого-то завел, – но бабушка отреагировала резко. Она горячо расцеловала моего брата – словно маленького – и обратила к Джулии взор Ледяной королевы:

– Как поживаете?

Генри сидел на самом дальнем от Джулии стуле, не глядя в ее сторону, а через несколько минут и вовсе ушел к себе в комнату.

Я немного подождала, что он вернется, а потом выскользнула следом.

– Что ты творишь?

Он не ответил. Взял гитару, сжал струны.

– Джулия осталась бабушке на растерзание, – напомнила я с упреком. – Без поддержки.

– Она в состоянии сама за себя постоять.

– А зачем ей самой за себя стоять?

Я развернулась и пошла обратно на кухню.

Бабушка начала мыть посуду. Я заверила, что потом помою сама, но она отмахнулась. Я полоскала тарелки, отдавала ей, а она расставляла в посудомоечной машине.

И возвращала некоторые назад – переполоскать.

– Надо тщательнее.

– Я просто ополаскиваю. Предполагается, что мыть их будет посудомойка. Она поэтому так и называется.

Папа предостерегающе на меня взглянул.

Мне уже надоело торчать у раковины, но я осталась. Из-за Джулии. Кто-то же должен быть ее щитом и защитником!

Я представила Париж, войну и что мне надо отвлечь домохозяйку-наци от Джулии – от еврейки, которую мы укрываем в кухне, пока не выйдет организовать побег. И что все зависит только от меня.

Первыми сбежали родители. В свою комнату, хотя не было еще десяти часов.

Джулия рассчитывала проскользнуть в комнату Генри, поговорить. Однако я знала, что бабушка не утихомирится, пока все не лягут. И позвала Джулию составить мне компанию на прогулке. Бабушка возражала, но мы все равно ушли.

На улице Джулия призналась:

– Я бы что-нибудь выпила.

Я знала, куда можно пойти. Она вздохнула.

– Как интересно. Ты отправляешься со мной в бар. Родители вряд ли придут в восторг.

– Вот уж да. Хотя это не просто бар.

Я сбегала в дом и попросила у Генри ключи от его машины.

– Нам с твоей девушкой надо выпить и склеить кавалеров.

Он просто указал на полку с ключами.

Дождь прекратился, и мы опустили верх автомобиля. Сразу стало похоже на начало Чудесного приключения Джулии и Джейн. А потом я взглянула на нее и увидела угрюмо сжатый рот. Джулия достала из бардачка шифоновый шарф, накинула на волосы, дважды обмотала вокруг шеи – словно героини кинофильмов. Интересно, как она это делает? Надо обязательно спросить, – когда Джулия не будет так расстроена.

В ресторане я достала из рюкзака сигареты, и она попросила закурить. Вид у нее при этом был виноватый – словно взрослый подбил ребенка на нечто неподобающее.

Она заказала себе бокал вина; и пока пила мелкими глотками, я спросила, что случилось.

– Сама не понимаю. Был огромный прием. – Там были все, вся ее родня, все друзья дома. – Хэнку, похоже, никто не пришелся по вкусу.

Возможно, ему было некомфортно знакомиться с ее семьей.

– Они другие, на ваших совсем не похожи. Каждый разведен не по разу; полно всяких сводных и единокровных родственников, вообще непонятно кого.

Ее родители разошлись, а потом заново поженились. Напоминает отношения Генри с университетом Брауна.

– Они вечно на грани то развода, то воссоединения.

– Вечно?

– Первый раз, когда мама ушла, мне было меньше, чем тебе сейчас. Мы только что переехали в Коннектикут, в этот замечательный дом. Там бассейн выкрашен в черный цвет, а фонарики развешаны так, что в воде отражаются деревья. Когда родители устраивали вечеринки, я подглядывала из окна своей спальни. Было ощущение, что гости скользят над подводным лесом.

– Здорово, – сказала я.

– Волшебство. – Джулия покосилась на мои сигареты, взглядом спрашивая разрешения. Я кивнула: жми. – Мама ушла в сентябре. По вечерам папа спускался к бассейну, даже если было холодно. В бассейн падали листья, но он плыл прямо сквозь них. Я стояла на бортике и пыталась до него докричаться, уговаривала пойти домой. К тому моменту, когда он все-таки выбирался на берег, на поверхности воды оставалась пробитая его телом полоса чистой, без листьев, воды, и в ней отражались голые ветки деревьев.

Джулия не плакала, она только закрыла глаза рукой.

Мало ей истории с родителями, подумала я, теперь вот Генри. И я пересказала ей все хорошее, что брат говорил о ней, все комплименты, которые только могла вспомнить; все реплики, которые хоть как-то можно было принять за комплимент. Потом перечислила все ее достоинства, все, что у нее хорошо выходит.

– Без толку, – вздохнула она.

И я понадеялась: сейчас Джулия объяснит мне, от чего есть толк.

Возможно, она тоже это поняла – и продолжила:

– Иногда тебя любят за твои слабости. То, что ты чего-то не можешь, иногда действует сильнее, чем когда можешь.

На минуту я обрадовалась. Это мне подходит! Только любить за слабости – это ведь тоже слабость?

– Думаю, Генри тебя действительно любит, – сказала я и тут поняла, что и сама не знаю. – Разве может быть иначе?

Она казалась опустошенной.

Я нисколько не соврала: с ней он вел себя совсем иначе, чем с другими девушками, которых прежде приводил домой. С ними он держался так, словно они попали к нам домой случайно. И тут я вспомнила, как за десертом он ушел из-за стола, а не остался с ней рядом. Точно так же, как раньше, с теми.

Джулия взглянула мне прямо в глаза:

– Генри ничего не говорит про любовь.

Она словно спрашивала: а тебе, тебе он говорил, что любит меня? И мне стало ее жаль.

– А ты сама когда-нибудь ему говорила?

Я даже удивилась, как рассудительно прозвучал вопрос. Словно я что-то такое знала; словно и впрямь могла что-нибудь посоветовать.

Однако у Джулии разгладилось лицо.

Я хотела снова свести разговор к знакомым вещам. Поведала о девушке, которую брат привозил из Корнельского университета. Я тогда спросила: «Это твоя подружка?» – а он ответил: «Определения ограничивают».

Джулия улыбнулась, словно бы жалея ту, другую девушку.

Казалось бы, все сказанное мной должно убедить ее в несерьезности проблемы. Однако я все-таки беспокоилась. И поэтому добавила:

– Если не получится с Генри, всегда есть Уголек.

Она засмеялась моей горячности и ответила, что Уголек давно умер.

– Ну, – утешила я, – есть куча других лошадей.

Когда мы вернулись, горел только свет в холле. Джулия сказала:

– Я ненадолго. Поговорю с Генри – и все.

– Удачи, – пожелала я.

В этот момент в холл вышла бабушка, и Джулии ничего не оставалось, как отправиться к нам на нары.

Я проснулась поздно. Бабушка уже уехала.

– Она не захотела тебя будить, – объяснила мама. – Ей надо в Филадельфию. На вечеринку.

– Бабушка – звезда вечеринок, – хмыкнула я.

Мама улыбнулась:

– Жаль, ты не посмотрела, какую красоту она навела. Просто королева!

Я вспомнила бабушкину фразу о том, что я, может, стану не такой страшной, если сильно постараюсь. Эта мамина готовность всех прощать, незлопамятность…

– А разве красота – не врожденное, не вопрос везения?

– В ее случае – вопрос тщательной сборки. – И мама начала расписывать плиссированную юбку, высокие каблуки и белые перчатки собравшейся на выход бабушки.

Я ее не перебивала. А потом спросила, где Генри и Джулия.

Только что ушли играть в теннис, сказала мама.

– Давай, возьми ракетку, составь им компанию.

Я удивилась. Играть в теннис вместо серьезного разговора? Впрочем, может, они уже все обсудили. Может быть, уже все хорошо. Будем надеяться.

Я сунула в велосипедную корзину ракетку и поехала к кортам.

Эти двое только готовились к игре и меня не видели. Джулия, в теннисном платье, казалась посвежевшей и очень загорелой. Генри, в коротких шортах и высоких ботинках, выглядел на корте чужеродно.

– Играем! – крикнул брат.

Джулия крутанула ракетку.

– Мягко или пожестче?

– Пожестче. – Генри отвечал словно бы в шутку.

Тут они увидели меня, и Генри спросил:

– Поиграешь?

– Лучше посмотрю.

Подавала Джулия. Она была в прекрасной форме: в каждом ее ударе чувствовались годы занятий. Генри учился играть сам и просто отбивал мяч: как мог – открытой ракеткой, вбок, по центру, с подрезкой. И его это совершенно не волновало. Его подачи было или невозможно отбить, или они уходили в аут: один мячик вообще улетел за ограду куда-то к лагуне.

Первый гейм он проиграл, и Джулия подошла к сетке.

– Что? – спросил он.

– Меняемся.

– Ладно.

Они прошли мимо друг друга, и он хлопнул ее по попе ракеткой, слегка, – не очень-то ласково.

Генри так и не научился держать одновременно два мячика, поэтому положил один у ног. Подача получилась смешная: он согнул колени и в тот же момент отвел ракетку. Вышло неожиданно сильно, и Джулия еле отбила.

Этот гейм он выиграл и пошел к сетке, даже не собрав разлетевшиеся мячи.

– Мы не меняемся, – напомнила она.

– Ты же сама сказала!

– На нечетных геймах.

В этих правилах не было ничего нового для Генри, и я посмотрела на него с удивлением. Что он творит? Видеть такое было неприятно, поэтому я влезла в разговор.

– Вы и на старом месте отлично смотритесь.

– Хочешь поиграть? – предложила Джулия.

Я поблагодарила, помотала головой и села на велосипед.

Дома папа читал книгу, которую ему подарила Джулия.

– Интересно? – спросила я.

– Очень.

Папа поинтересовался, как теннис, и я рассказала, как здорово играет Джулия.

– А Генри?

Я изобразила его подачу, и папа засмеялся.

– Что-то у них неладно.

Папа кивнул:

– Бывает.

Он не собирался затыкать мне рот, просто дал понять, что не стоит обсуждать чужие проблемы.

Я рассматривала новый дом на той стороне лагуны. Его строили невероятно быстро – «на соплях», как говорил папа. Огромный, он напоминал особняк из диснеевского мультика «Всплеск», с колоннами и причудливой крышей, которая устремлялась вниз, словно водяная горка. Я назвала его Русалочий дом.

Смотреть в ту сторону было грустно, и я спросила:

– Как ты думаешь, Нантакет… мы еще поедем туда все вместе?

– Не знаю, моя хорошая.

Папа спросил про остров, по чему именно я скучаю. Я помнила наш последний спор и сомневалась, стоит ли откровенничать. И все же попыталась объяснить, хотя давалось с трудом. Как описать солнце, сквозящее через толщу листвы; капли росы, оседающие под утро на камни; выступления музыкальных групп, на которые мы бегали в ресторан «У причала»; немое кино, которое крутили при церкви. Или музей китобойного промысла, где так хорошо было пережидать дождь. Я что-то говорила, конечно, – и понимала, что это все не то. И того, по чему я тоскую сейчас, не будет уже никогда – ни в Нантакете, нигде.

– А еще? – спросил папа.

У него был такой голос, что мне захотелось плакать, и я не удержалась. Он протянул мне свой носовой платок; тот пропах трубочным табаком – папа держал его в кисете в заднем кармане.

– А еще что? – повторил он.

И я рассказала ему про звезды в обсерватории Марии Митчелл и ловлю рыбы в Хаммок-понд.

Когда я добавила к списку уроки плавания на детском пляже, папа рассмеялся: ведь раньше я горько на них жаловалась. В качестве приза за стойкость в конце каждого лета он водил меня на обед. Только он и я, вдвоем. Сейчас папа спросил, помню ли я наш первый обед, у Винсента, и я кивнула. Тогда я как раз получила диплом «Первые старты» и похвасталась официанту.

Я вернула платок, и папа спросил:

– А сегодня? Пойдешь со мной на обед?

И мы пошли.

Вот так и вышло, что с Джулией я не попрощалась. На столе в прихожей – туда складывали почту – лежал пакет, который она адресовала маме. Акварель с парусной шлюпкой. Записка начиналась обращением «дорогая Луиза», но я все равно прочитала. Хотела посмотреть, нет ли там чего-нибудь про Генри. Или про меня. Однако Джулия писала только о прогулках под парусами, о пляже, о том, как она рада знакомству.

А внизу был постскриптум: «Сверток – для Дженни».

Сверток был слишком маленьким: свитер, моя тайная надежда, там бы не уместился, – однако я открывала его с предвкушением.

Она подарила мне роман «Великий Гэтсби» с надписью: «Неподходящее чтение для твоего возраста».

Я понимала, что Джулия и Генри расстались, но не теряла надежду, что, может быть, они помирятся – как ее родители. И в один прекрасный день она снова приедет к нам вместе с Генри. На всякий случай я привезла в дом на побережье свой лучший рисунок – показать ей.

Однако Генри приехал один. Он сбрил бороду и светил бледной незагорелой кожей. Во всем остальном лицо ничуть не изменилось. И все равно мне пришлось к нему заново привыкать.

Джулию никто не упоминал.

Я ушла в спальню и уставилась на свой рисунок. Критическим взглядом. Словно то, что Джулия его так и не увидела, делало рисунок в чем-то хуже. Он был похож на остальные мои картинки: просто группа стоящих людей. Я бы никогда не смогла иллюстрировать детские книги – разве только про каких-нибудь бездельников.

У воды было тепло, бабье лето. Генри сказал мне, что начал писать роман.

– Может быть, Джулия поможет, – проговорила я. – Она ведь редактирует детские книги.

Я увидела, что мои слова его задели, и попросила извинения. И все-таки спросила, почему они расстались.

Он ответил не сразу. А потом начал рассказывать о приеме в Саутгемптоне.

Огромный дом прямо на берегу. Сотня, а то и две, гостей. Приглашенный для увеселения оркестр.

Скорее всего, Джулия заранее предупредила его о необходимости взять с собой вечерний костюм, – а он забыл. Или посчитал не важным. Им пришлось искать, у кого можно одолжить или взять напрокат. Генри передразнил отца Джулии:

– Скажите дворецкому, пусть устроит.

Похоже, ее отец был особенно ему неприятен.

Генри самым подробным образом описал добытый костюм. Он сидел мешком, рукава были брату коротки, однако все вокруг уверяли, что все просто отлично. На других мужчинах были смокинги.

Все вокруг много пили, сказал Генри, и он выпил тоже. Джулия знакомила его с разными людьми; имена не запоминались, разговаривать с ним новые знакомые желания не проявляли. Он старался шутить: о том, почему сменил так много колледжей, например, – но никто не смеялся. Когда Джулия пригласила его на танец, он сказал, что под джаз не танцуют. Хотя просто не знал, как.

Там была масса людей, с которыми Джулия давно не виделась. Они все желали с ней поговорить. Мужчины приглашали на танец. И она говорила и танцевала.

Генри подошел к бару и некоторое время постоял там. Однако так он перегораживал проход к стойке, поэтому ему пришлось сдвинуться к самому краю. Генри стоял и наблюдал за всеми. Как так вышло – пьяный, в отвратительно сидящем костюме, он торчит на вечеринке, где никого не знает, – один?

Мне было знакомо это чувство. Ужасно – поймать себя на том, что стоишь в одиночестве, и с тобой даже никто не разговаривает. Хуже не бывает. А для него это наверняка было еще тяжелее: ведь все происходило на глазах у Джулии.

Впрочем, Генри во всем винил именно ее. Не на словах – к словам там было не придраться.

– Просто неудачная вечеринка, – сказала я, желая его успокоить.

Он не ответил. А я вспомнила фразу Джулии: «Он не говорил, что меня любит». И не рискнула касаться этой темы, только пробормотала:

– Она же тебе по-настоящему нравилась.

– Да. Джулия великолепна.

– Она замечательная.

Он кивнул. Потом обронил:

– Слишком уж большая разница в возрасте.

Это напомнило мне рассуждения Генри про выбор университета, и я выразительно на него посмотрела. А он сделал вид, что ничего не заметил.

За ужином Генри опять ел как будто торопился на пожар и смешил нас историями про Нью-Йорк. После ужина он присел на крыльце и заговорил с папой об академических курсах, которые выбрал, и о том, удастся ли перезачесть что-нибудь из прежних лет учебы. Сказал, что решил получать степень в Колумбийском университете.

– Отлично, – ответил папа.

Мы с мамой мыли посуду; и когда она это услышала, то улыбнулась. Для нее вот так, когда вся семья вместе, было главной радостью. Она спросила у меня:

– Чем ты опять недовольна?

В ее голосе звучал упрек.

Тем вечером, в одиночестве лежа на двухъярусной кровати, я никак не могла уснуть. Встала и как была, в пижаме, пошла к докам. Я уже дочитала «Гэтсби» и все оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть тот самый зеленый огонек. Однако везде царила сплошная темень, лишь в одном доме светились окна, и то голубоватым светом телеэкрана.

Я хотела разобраться, что на самом деле сказал мне Генри. Было не по себе. Возможно, никто другой не хотел так, как я, его понять. Я всегда была на его стороне, что бы ни случилось. В таком случае легко быть естественным, просто самим собой. Это не накладывает на тебя никаких дополнительных обязательств. А на том саутгемптонском приеме от Генри ждали большего – как от молодого человека Джулии. Только ведь и в любом другом месте от него тоже захотят большего. Я не знала, что произошло между ними. Мысль о том, что любовь к кому-то оказалась для брата непосильной ношей, меня пугала. А вдруг я тоже не справлюсь?